Правдоподобно ли то, что происходит

В КОМЕДИИ Н. В. ГОГОЛЯ "РЕВИЗОР"?

Расследование ведут Автор

и его воображаемый собеседник по прозвищу Тугодум

Пустой вестибюль театрального здания. Слышен отдаленный гул

рукоплесканий. На миг он становится громче - это открылась дверь

театрального зала, впустив в вестибюль автора представляемой пьесы, - и

тотчас же дверь зала снова захлопывается.

- Не понимаю, - завел обычную свою песню Тугодум. - Где мы? Куда это

нас с вами занесло? Объясните, пожалуйста!

- Погоди немного, - успокоил его я - Сейчас ты сам во всем разберешься.

Вглядись-ка лучше в лицо этого человека: он никого тебе не напоминает?

- Вроде похож на Гоголя, - неуверенно сказал Тугодум.

- Ну вот, - подбодрил его я. - Я же говорил тебе, что по ходу дела ты

сам во всем разберешься.

- Уж не хотите ли вы сказать, что это сам Гоголь и есть?

- Не совсем, - вынужден был признаться я. - Впрочем... Если тебе

угодно, можешь считать, что это и впрямь сам Гоголь.

- То есть как? - опешил Тугодум.

- Мы с тобой находимся в пьесе Гоголя "Театральный разъезд после

представления новой комедии", - объяснил я. - Персонаж этой пьесы, который

вышел сейчас из театрального зала и взволнованно расхаживает по вестибюлю

театра, разговаривая сам с собой, у Гоголя называется просто - "Автор". Но

поскольку "Театральный разъезд" Гоголь написал вскоре после первого

представления "Ревизора", а под именем автора представляемой там пьесы

изобразил самого себя, ты можешь считать, что перед тобою и в самом деле не

кто иной, как Николай Васильевич Гоголь, собственной персоной.

Это мое сообщение Тугодума прямо-таки потрясло.

- Вот это да-а! - только и мог вымолвить он. Но тут же спросил: - А

можно мы подслушаем, о чем он там сам с собою разговаривает?

- Ну конечно, - сказал я. - Ведь мы, собственно, именно с этой целью

сюда и явились.

Гоголь между тем (точнее - тот, кого я позволил себе отождествить с

Гоголем) продолжал нервно расхаживать по пустому театральному вестибюлю и,

не стесняясь нашим присутствием, говорил, отчаянно жестикулируя:

- Крики, рукоплескания! Весь театр гремит!.. Вот и слава. Боже, как

забилось бы назад тому лет семь-восемь мое сердце, как встрепенулось бы все

во мне!.. Я был тогда молод, дерзомыслен, как юноша. Благ промысл, не давший

вкусить мне ранних восторгов и хвал... Нет, не рукоплесканий я бы теперь

желал: я бы желал теперь вдруг переселиться в ложи, в галереи, в кресла, в

раек, проникнуть всюду, услышать всех мненья и впечатленья, пока они еще

девственны и свежи... Попробую, останусь здесь в сенях во время разъезда.

Послушаю, что станут говорить о моей новой комедии...

Из зала тем временем стала выходить публика.

Вот прошли двое светских щеголей.

- Ты не знаешь, - спросил один у другого, - как зовут эту молоденькую

актрису?

- Нет, - отвечал тот. - А недурна... Очень недурна!

- Плут портной, - сказал третий щеголь, идущий следом за первыми двумя,

- претесно сделал мне панталоны. Все время было страх неловко сидеть.

Четвертый - он слегка постарше и поплотнее первых трех - говорил

идущему с ним рядом пятому:

- Никогда, никогда, поверь мне, он с тобою не сядет играть. Меньше как

по полтораста рублей роберт он не играет. Я знаю это хорошо, потому что

шурин мой, Пафнутьев, всякий день с ним играет.

- Сколько уже людей прошло, - в отчаянии воскликнул Гоголь. - И все еще

ни слова о моей комедии!

Но пара, идущая вслед за поклонниками хорошеньких актрис и любителями

карточной игры, говорила уже о только что увиденном спектакле. Судя по

всему, это были муж и жена.

- Ну что?! - в ярости восклицал супруг. - Говорил я тебе! Как я

предрекал, так оно все и вышло! Нашелся-таки щелкопер, бумагомарака!

- О! - оживился Гоголь. - Это как будто уже про меня. Надо бы

послушать. Но как бы мне их не спугнуть... Стану-ка вот здесь, за колонну.

Тут они меня не увидят.

- Вставил, негодник, меня в комедию! - продолжал тем временем

горячиться этот новый зритель. - Ни чина, ни звания не пощадил! А все эти -

знай, только скалят зубы да бьют в ладоши!..

- Но это не может быть, Антоша! - возразила ему супруга. - Это ведь

вовсе не про нас!

- Как не так! "Не про нас", - сардонически усмехнулся супруг. - А про

кого же, матушка, ежели не про нас?!. У-у, я бы всех этих бумагомарак!..

Щелкоперы, либералы проклятые! Узлом бы вас всех завязал, в муку бы стер вас

всех, да черту в подкладку!..

Тут уж даже Тугодум и тот узнал говорившего:

- Да это ведь городничий из "Ревизора"!

- Он самый, - подтвердил я.

- А с ним его жена, Анна Андреевна?

- Ну конечно.

- Так ведь они же герои пьесы... Как же могли они на ее представлении

среди публики оказаться?

- А почему бы и нет? - усмехнулся я. Но, увидав его растерянное,

недоумевающее лицо, сжалился над ним и сказал: - Да, да, ты прав, конечно. В

пьесе Гоголя "Театральный разъезд" этих персонажей нету.

- Так как же тогда они вдруг здесь оказались? - недоумевал Тугодум.

- Не без моего участия, - скромно признался я.

- А-а, - разочарованно протянул Тугодум. - Значит, это ваша работа... А

зачем вы это сделали?

- А разве тебе не интересно узнать, что сказали бы персонажи

"Ревизора", если бы им удалось побывать на представлении этой гоголевской

комедии? Иными словами, как реагировали бы они, увидав себя, словно в

зеркале?

- В зеркале?! - не выдержал и вмешался в наш разговор городничий. -

Скажите лучше, в кривом зеркале!

- О, я, кажется, слегка увлекся, - обернулся я к нему. - Простите меня,

Антон Антонович, мои слова предназначались не вам.

- Не беда, - возразил он. - Я вижу, сударь, вы человек разумный, не

чета всей этой шушере, всем этим бездельникам, которые готовы скалить зубы

да потешаться даже и над святынями.

- Это вы, что ли, святыня? - хмыкнул Тугодум.

- Я моему государю верой и правдой... Тридцать лет на службе... -

разгорячился городничий. - Ночь не спишь, стараешься для отечества, не

жалеешь ничего, а награда неизвестно еще, когда будет...

- Это вы-то для отечества? - снова не удержался Тугодум.

- Я, сударь, офицер! На мне шпага. Ордена. Я властями поставлен на свою

должность. Мне не за себя обидно, а за мой чин! - еще больше раскипятился

городничий. - Эдак что же выйдет, ежели каждому прохвосту-сочинителю нашего

брата, чиновника, срамить позволят! Это, если угодно, в высшем смысле все

равно что оскорбление величества!

- Позвольте, - вмешался я. - Но ведь автор пьесы срамит вас именно за

то, что вы плохо служите, плохо исполняете свою должность. Обманываете,

воруете, взятки берете...

Услышав эти обвинения, городничий слегка струсил.

- По неопытности. Ей-Богу, по неопытности, - сразу изменил он тон. -

Недостаточность состояния. Сами извольте посудить, казенного жалованья не

хватает даже на чай и сахар. Если ж и были какие взятки, то самая малость: к

столу что-нибудь, да пару платья. Да что говорить, сударь мой! Нет человека,

который бы за собою не имел каких-нибудь грехов. Это уж так самим Богом

устроено, и волтерианцы напрасно против этого говорят.

- Э-э, нет, любезнейший Антон Антонович! - вмешался в разговор

оказавшийся тут же судья Ляпкин-Тяпкин. - Грешки грешкам рознь... Вот я,

например. Я всем открыто говорю, что беру взятки. Да, беру! Но чем? Борзыми

щенками!

- Помилуйте, Аммос Федорович! - сказал городничий. - Какая разница?

Щенками или чем другим, все взятки.

- Ну, нет, Антон Антонович, - не согласился судья. - Это совсем иное

дело. А вот, например, ежели у кого-нибудь шуба пятьсот рублей стоит...

- Ну, а что из того, что вы берете взятки борзыми щенками? - разозлился

городничий. - Зато вы в Бога не веруете, вы в церковь никогда не ходите. А

я, по крайней мере, в вере тверд и каждое воскресенье бываю в церкви. А

вы...

- Шуба пятьсот рублей, - не унимался Ляпкин-Тяпкин. - Да супруге

шаль...

- Что ж, по-вашему, Антоша не может мне шаль купить? - обиделась Анна

Андреевна.

- Ежели бы на свои, кровные, - пояснил судья. - А то на казенные.

- А вы, Аммос Федорович, вольнодумец! - поддел судью городничий. -

Да-с! Как начнете говорить о сотворении мира, так волосы дыбом встают.

- Вот уж верно! - подтвердила Анна Андреевна. - А мы с Антошей никогда!

А вы, Аммос Федорович...

- А ты, матушка, молчи! - оборвал ее супруг. - Нам сейчас грехами

считаться не с руки. Нам сейчас надобно вместе... Плечом к плечу... Каков бы

ни был гусь Аммос Федорович, а мы его в обиду не дадим. Какой-никакой, а он

- судья. Лицо почтенное. И срамить его почем зря мы тоже не позволим!

- Так вы, стало быть, считаете, Антон Антоныч, - вмешался я, - что

автор комедии напраслину на вас взвел?

- Добро бы только на меня, - вздохнул городничий. - Я, слава тебе,

Господи, стреляный воробей. Я и не такое еще терпел. Огонь прошел, и воду, и

медные трубы... Трех губернаторов обманул... Не за себя, сударь! Ей-Богу, не

за себя душой болею. Мне за весь городишко наш... Да что городишко... За всю

державу обидно!

- А при чем тут вся держава? - спросил Тугодум.

- То есть как это - при чем? - возмутился городничий. - Да вы читали

эту комедию? Видали ее? Сочинитель этот выдумал какую-то Россию, вывел

городок, каких и на свете-то не бывает. В один уезд свалил кучей все

мерзости, какие только есть на свете...

- Вы, стало быть, считаете, что картина, которую нарисовал господин

Гоголь, не типична? - уточнил я.

- Да просто неприлична! - взорвался городничий.

- Вас послушать, - сказал я, - так и чиновников таких на свете не

бывает, и городовых вроде вашего Держиморды днем с огнем по всей России не

сыщешь.

- Про городовых не скажу, - признал городничий. Городовые и впрямь еще

попадаются. За всем ведь не уследишь... Держиморда - это верно подмечено. А

вот где он такого городничего увидал, ей-Богу, не знаю. Да хоть бы да же и

увидал. Нешто это можно - все, что ни попадя, на сцену тащить? Ежели бы у

этого сочинителя хоть какое-никакое понятие было, он бы допрежь того, что

меня в комедию вставлять, семь бы раз отмерил. Ведь не городовой, не купец

какой простого звания, а - го-род-ни-чий!

- А судью? - поддержал его Ляпкин-Тяпкин. - Судью разве можно в этаком

неприглядном виде изображать?

- А попечителя богоугодных заведений плутом вывести? Это как по-вашему?

- вставил незаметно подошедший Земляника.

- А смотрителя училищ дураком выставить? Это какой урок детям нашим? -

негодовал вдруг оказавшийся тут же Хлопов.

- Ах, господа! - прервала их Анна Андреевна. - Это все пустяки,

право... А вот то, что этот сочинитель на меня пашквиль написал, это уж,

пардон, совсем ни в какие ворота... Чтобы почтенная дама, супруга

городничего, кокетничала с заезжим молокососом... Да где он такое мог

видеть? Ну, я понимаю, молодая девица... Вот хоть дочь моя... В ней и впрямь

вечно какой-то сквозной ветер разгуливает в голове... Но чтобы я...

Помилуйте!..

- Как, сударыня? - напомнил ей я. - Разве вы не выслушивали

благосклонно комплименты из уст господина Хлестакова?

- Комплименты? - лучезарно улыбаясь, живо обернулась ко мне Анна

Андреевна. - Да... Это было... Что греха таить... Столько комплиментов!

Столько комплиментов!.. "Я, - говорит, - Анна Андреевна, из одного только

уважения к вашим достоинствам!"

- Вот видите, - сказал я.

- "Мне, - говорит, - верите ли, Анна Андреевна, все больше и больше

увлекаясь, вспоминала супруга городничего, - мне жизнь копейка! Я, -

говорит, - только потому, что уважаю ваши редкие качества".

- Ах, маминька! - не удержалась оказавшаяся тут же Марья Антоновна. -

Ведь это он мне говорил.

- Перестань! - одернула ее мать. - Ты ничего не знаешь. И не мешайся,

пожалуйста, не в свое дело... В таких лестных рассыпался словах... "Я, -

говорит, - Анна Андреевна, изумляюсь..." И вдруг - бац! На колени! Самым

благороднейшим образом. "Анна Андреевна! Не сделайте, - говорит, - меня

несчастнейшим! Согласитесь отвечать моим чувствам, не то я смертию окончу

жизнь свою".

- Право, маминька, он обо мне это говорил, - не смогла смолчать Марья

Антоновна.

Тут Анна Андреевна наконец сообразила, что воспоминания эти рисуют ее

не самым лучшим образом.

- Ну да, - неохотно признала она. - Конечно, об тебе... А ты и уши

развесила! Как дитя какое-нибудь трехлетнее. Не похоже, не похоже,

совершенно не похоже, чтобы тебе было восемнадцать лет. Я не знаю, когда ты

будешь благоразумнее, когда ты будешь вести себя, как прилично

благовоспитанной девице. Когда ты будешь знать, что такое хорошие правила и

солидность в поступках...

- Да вы же сами, маминька, - попыталась вставить свое слово в этот

монолог Марья Антоновна.

- Что - я? Что значит, я сама? - вскинулась Анна Андреевна. - Сколько

раз я тебе говорила: не смей! Не смей брать пример с дочерей

Ляпкина-Тяпкина! Что тебе глядеть на них? Не нужно тебе глядеть на них! Тебе

другие примеры есть: перед тобою мать твоя. Вот каким примерам ты должна

следовать!.. Впрочем, это антр ну... Не для публики... Справедливости ради,

сударь, - обернулась она ко мне, - должна заметить, что, хотя дочь моя и

легкомысленна, но сочинитель комедии и об ней тоже составил самое превратное

суждение... Самое превратное...

- Иными словами, сударыня, - уточнил я, - вы хотите сказать, что не

только вас, но и дочь вашу автор пьесы представил в искаженном виде?

- Именно так, сударь, - подтвердила Анна Андреевна. - Я бы даже

сказала, в карикатурном виде. Он нас просто оклеветал!

- Вот верное слово! - обрадовался городничий. - Оклеветал. Вернее не

скажешь.

- Очернил! - добавил Ляпкин-Тяпкин.

- Исказил, - подтвердил Хлопов.

- С грязью смешал! - негодовал Земляника.

- Дураками выставил, - вставил Хлопов.

- Что дураками! - обернулся к нему Земляника - Это бы еще полбеды,

ежели бы только дураками. А то - плутами, мошенниками!

И тут все загалдели в один голос:

- Очернил!.. Надругался!.. Оклеветал!..

- Судите сами, сударь, - перекрывая своим зычным голосом этот галдеж,

заговорил городничий. - Где же это видано, чтобы в целом городе не нашлось

ни одного честного человека! Ни одного благородного лица! Да нешто такое

бывает?

- Вы правы, - вынужден был согласиться я. - Такого быть не может.

- Вот видите? - обрадовался городничий. - А в пьесе, сочиненной

господином Гоголем, действуют одни уроды. Одни только монстры.

- Монстры!

- Чудовища!

- Плуты!

- Дураки!

- Ни одного честного человека! - возмущенно загалдели все его спутники.

- Ошибаетесь, господа! - раздался тут вдруг новый голос.

Это вышел из своего укрытия Гоголь.

- А это еще кто такой? - воззрился на него городничий. - Откуда он тут

взялся?

- Честь имею представить вам, господа, - сказал я, - автора комедии,

героями которой вы все являетесь. Если желаете, можете высказать свои

претензии ему прямо в глаза.

- А-а, так это он самый есть? - сказал Хлопов.

- Хорош! - в сердцах воскликнула Анна Андреевна.

- Подслушивал! - возмутился Земляника.

- Шпионил! - вторил ему Ляпкин-Тяпкин.

- Теперь небось в новую комедию вставит, - испуганно предположила Анна

Андреевна.

- У-у, щелкоперы, либералы, бумагомараки! Чертово семя! - скрипел

зубами городничий.

- Я принимаю все ваши претензии, господа, - сказал Гоголь.

Услышав это неожиданное заявление, все смолкли.

- Все, кроме одной, - поправился он. - Вы изволили бросить мне упрек,

что в моей комедии якобы нет ни одного честного лица...

- Вот-вот!.. Одни чудовища!.. Уроды!.. Хоть бы один благородный

человек!.. - хором заговорили все.

- Мне жаль, господа, - продолжал Гоголь, - что никто из вас не заметил

честного лица, бывшего в моей пиесе.

- Но ведь в "Ревизоре" как будто и в самом деле нет ни одного

положительного героя, - сказал Тугодум.

- Ошибаетесь, друг мой, - возразил Гоголь. - Было, было одно честное,

благородное лицо, действовавшее в моей комедии во все продолжение ее. Это

честное, благородное лицо был - смех.

- Эк, куда метнул! - сказал городничий.

- Да, да, смех! - повторил Гоголь. - Я сатирик, я служил ему честно и

потому должен стать его заступником. Смех значительней и глубже, чем думают.

Несправедливы те, которые говорят, что смех не действует на тех, противу

которых устремлен, и что плут первый посмеется над плутом, выведенным на

сцену: плут-потомок посмеется, но плут-современник не в силах посмеяться!

Насмешки боится даже тот, кто уж ничего не боится на свете...

- Но искусство должно радовать душу, - сказала Анна Андреевна. -

Услаждать нам зрение, слух, а не оскорблять...

- Искусство, я полагаю, должно исправлять нравы, - возразил ей Гоголь.

- Эх, сударь! - попытался пристыдить его городничий. - Уж ежели вы

решили исправлять нравы пером своим, так извольте описывать жизнь такой, как

она есть, а не сочинять всякие побасенки.

- Побасенки?! - вскинулся Гоголь. - А вон протекли века, города и

народы снеслись и исчезли с лица земли, как дым унеслось все, что было, а

побасенки живут и повторяются поныне... Побасенки!.. А вон стонут балконы и

перилы театров. Все потряслось снизу доверху, превратясь в одно чувство, в

один миг, в одного человека, все люди встретились, как братья, в одном

душевном движенье, и гремит дружным рукоплесканьем благодарный гимн тому,

которого уже пятьсот лет нет на свете... Побасенки!.. Но мир задремал бы без

таких побасенок, обмелела бы жизнь, плесенью и тиной покрылись бы души...

Побасенки!..

Поскольку этот патетический монолог Автора из "Театрального разъезда"

был очень хорошо мне знаком, я решил уйти, как говорят в таких случаях,

"по-английски", то есть не прощаясь, захватив с собою своего верного

спутника Тугодума и оставив Гоголя объясняться уже без нас с его

раздраженными, разгневанными героями.

- Ну что, друг мой, - обратился я к Тугодуму, когда мы с ним остались

одни. - Ты все еще не понимаешь, с какой целью я отправился вместе с тобою в

эту гоголевскую пьесу, да еще ввел туда чуть ли не всех действующих лиц

"Ревизора"?

- Почему же это не понимаю! - обиделся Тугодум. - Прекрасно понимаю...

Вы хотели показать, что правда глаза колет. Но ведь это же и так ясно...

- Что и так ясно? - спросил я.

- Ясно, что тем, кого Гоголь высмеял, его комедия не понравилась. Она и

не могла им понравиться.

- И это все, что ты извлек из нашей встречи с гоголевскими героями?

- А что там еще можно было извлечь? - удивился Тугодум.

- Ну, мало ли... Я думал, может быть, кое-какие претензии героев

"Ревизора" к Гоголю покажутся тебе не лишенными оснований.

- Еще чего! - решительно отверг это мое предположение Тугодум.

- Конечно, - сказал я, - суждения городничего и его жены, равно как и

суждения Ляпкина-Тяпкина, Земляники и Хлопова о "Ревизоре", вряд ли можно

считать объективными. И все-таки я бы на твоем месте попытался даже в их,

крайне пристрастных отзывах об этой пьесе найти какое-то рациональное зерно.

- Вы шутите? - сказал Тугодум.

- И не думаю.

Я достал с полки и протянул Тугодуму ветхий журнал. Это была "Северная

Пчела", No 98 за 1836 год.

- Вот, прочти, - сказал я, раскрыв его на заранее заложенной странице.

Тугодум взял журнал в руки и прочел отмеченное мною место.