Из книги в. В. Розанова "уединенное"

Конечно, не использовать такую кипучую энергию, как у Чернышевского,

для государственного строительства - было преступлением, граничащим со

злодеянием... Каким образом наш вялый, безжизненный, не знающий, где найти

"энергий" и "работников", государственный механизм не воспользовался этой

"паровой машиной" или, вернее" "электрическим двигателем" это не постижимо.

Такие лица рождаются веками и бросить в снег, в глушь, в ели и болото...

это... это черт знает что такое... Черт знает что: рок, судьба, и не столько

его, сколько России.

- Интересно! - сказал Тугодум, дочитав эту цитату до конца. - Но при

чем тут Остап Бендер?

- А при том, - сказал я, - что так же преступно было не использовать

для нужд общества и энергию Остапа Бендера. Не его одного, разумеется,

поскольку он - образ собирательный, а множества Остапов Бендеров.

Безусловно, это тоже было "преступление, граничащее со злодеянием". И вот об

этом, в сущности, и написаны оба романа Ильфа и Петрова.

- Вот уж не думал! - сказал Тугодум.

- Ты знаешь, - улыбнулся я, - скорее всего, и они сами об этом не

думали.

- То есть как?

- Ты ведь помнишь признание Евгения Петрова, что Остап был задуман им и

Ильфом как фигура вспомогательная, но, помимо их воли и даже как бы вопреки

их авторской воле, выбился в главные герои? Так вот, это признание

свидетельствует, что создатели "Двенадцати стульев" и "Золотого теленка"

были настоящими художниками. Ведь с Остапом у них, в сущности, произошел тот

же казус, что у Пушкина с Татьяной, которая - помнишь? - "удрала штуку", как

выразился Пушкин" неожиданно для него и даже против его воли вышла замуж за

генерала.

- При чем тут Пушкин и Татьяна? - удивился Тугодум. - Пушкин, может, и

не шутил. А уж Петров-то точно говорил это про Остапа не всерьез, а в шутку.

- Как тебе сказать! Конечно, он сделал это свое признание в

свойственной ему юмористической форме. Но самую суть дела он изложил

довольно точно. Обрати внимание: даже убить Остапа Ильф и Петров не смогли.

С присущим этому персонажу нахальством он заставил их воскресить себя и -

тоже против их воли - выбился в главные герои и следующего их романа. Как ты

думаешь, почему это произошло?

- Ясно почему, - пожал плечами Тугодум. - Просто им жалко было с ним

расставаться.

- Верно. Но в этом нежелании расставаться с полюбившимся им персонажем

проявился безошибочный художественный инстинкт, подсказавший им, что этот

поначалу эпизодический персонаж, ставший так нахально "выпирать из

приготовленных для него рамок", являет собой главное их художественное

открытие.

- Прямо уж открытие! - усомнился Тугодум.

- Представь себе, - сказал я. - Фигура Остапа - независимо от желаний и

намерений авторов - это гимн, настоящий гимн духу предпринимательства. И

главное ощущение, пусть даже неосознанное, возникающее у читателя дилогии,

лучше всего может быть выражено как раз вот теми словами Розанова, которые я

приводил. Разве только слегка перефразированными. Настоящим преступлением

было не использовать этот могучий творческий дар, загнать на обочину жизни,

превратить в мелкого жулика человека, предназначенного для совсем иного,

неизмеримо более важного поприща.

- А для какого? - вновь охладил меня Тугодум. - Я ведь вас уже

спрашивал, кто он, Остап Бендер, по профессии? Вернее: кем бы он мог стать,

если бы его не загнали, как вы говорите, на обочину?

- Я тебе уже ответил: предпринимателем. Создав своего Остапа, Ильф и

Петров отчасти искупили давний грех великой русской литературы, где фигура

предпринимателя являлась перед нами либо в образе жулика Чичикова, либо в

худосочном, художественно убогом облике гончаровского Штольца. В отличие от

Штольца, Остап - художественно полнокровен. А в отличие от Чичикова, он -

жулик не по призванию, а по несчастью.

- По какому такому несчастью? Что его заставило-то стать жуликом? -

снова прервал мой пылкий монолог Тугодум.

- Жуликом, - сказал я, - его сделали обстоятельства, имя которым -

социализм. Может быть, тебе это сравнение покажется слишком смелым или даже

кощунственным, но я бы осмелился уподобить Остапа художнику или поэту,

которому, как Тарасу Шевченко - помнишь? - запретили рисовать и сочинять

стихи. Разница только в том, что Шевченко было запрещено прикасаться к

холсту и бумаге высочайшим повелением, относящимся к нему персонально, а

Остапу и таким, как он, не позволило заниматься любимым делом само

устройство того общества, в котором ему выпало жить.

- Это вы серьезно? - удивился Тугодум.

- Совершенно серьезно, - кивнул я. - Предпринимательство - это ведь

тоже своего рода творчество. Замечательный наш поэт Николай Заболоцкий

сказал однажды: "Я только поэт, и только о поэзии могу судить. Я не знаю,

может быть, социализм и в самом деле полезен для техники. Но искусству он

несет смерть". Так вот, романы Ильфа и Петрова - опять-таки, независимо от

того, сознавали или не сознавали это они сами, - наглядно и неопровержимо

показывают нам, что социализм несет смерть не только искусству, но и всем

видам и формам творчества.

- Опять! - возмущенно воскликнул Тугодум. - Опять вы говорите:

независимо от того, сознавали или не сознавали это они сами. Что же,

по-вашему, они выразили своими романами совсем не то, что хотели? Хотели

высказать одну мысль, а высказали совсем другую? И даже противоположную?

- Да, пожалуй, что так. Потому что мысль эта выкристаллизовывалась у

них в самом процессе написания романа. Сочиняя свой роман, они, как я уже не

раз тебе говорил, не просто облекали свою мысль в образную форму, а мыслили.

И - мало того! - не просто мыслили, а мыслили образами.