Ответ евгения замятина

Нарезаны четвертушки бумаги, очинен химический карандаш, приготовлены

папиросы, я сажусь за стол. Я знаю только развязку, или только одну какую-то

сцену, или только одно из действующих лиц, а мне нужно их пять, десять. И

вот на первом листке обычно происходит воплощение нужных мне людей, делаются

эскизы к их портретам, пока мне не станет ясно, как каждый из них ходит,

улыбается, ест, говорит. Как только они для меня оживут - они уже сами

начнут действовать безошибочно, вернее - начнут ошибаться, но так, как может

и должен ошибаться каждый из них. Я пробую перевоспитать их, я пробую

построить их жизнь по плану, но если люди живые - они непременно опрокинут

выдуманные для них планы И часто до самой последней страницы я не знаю, чем

у меня (у них, у моих людей) все кончится. Бывает, что я не знаю развязки

даже тогда, когда я ее знаю -- когда с развязки начинается вся работа.

Так было, например, с повестью "Островитяне". Знакомый англичанин

рассказал мне, что в Лондоне есть люди, живущие очень странной профессией:

ловлей любовников в парках. Сцена такой ловли увиделась мне, как очень

подходящая развязка, к ней приросла вся сложная фабула повести, а потом -- к

моему удивлению -- оказалось, что повесть кончается совершенно иначе, чем

было по плану. Герой повести -- Кембл -- отказался быть негодяем, каким я

хотел его сделать.

Ответ вячеслава шишкова

Писать-то начинаешь, конечно, по плану. Но когда примерно четверть

работы сделана, возникают сначала недомолвки, потом и жестокие ссоры автора

с героями. Автор сует в нос героя план: -- "Полезай сюда, вот в это место",

-- а герой упирается, не лезет. Еще один-то ничего, с одним-то героем не

считаешься, упрячешь его в план, он и сидит, как за решеткой. Однако мало по

малу начинают заявлять свой протест и прочие действующие лица. Они так

пристают, так с тобою спорят, утверждая свое право на независимое

существование, что по ночам не спишь, теряешь аппетит, надолго запираешь

рукопись в рабочий стол. А все-таки этот спор на большую пользу. Из спора,

из столкновения автора с героями летят искры, озаряющие дальнейший путь

творимой жизни, родится истина.

Всем вышесказанным я в самых грубых чертах хочу установить, что в

процессе работы возможны (вернее -- неизбежны) конфликты между холодным

математическим рассудком автора и сферой истинного творчества. При таких

конфликтах внезапно вспыхнувшее умственное озарение указывает автору иной

путь, часто в корне отличающийся от преднамеренно составленного плана.

Все эти ответы говорят -- чуть ли не слово в слово -- то же, что

говорил про своих героев Л. Н. Толстой. То же, что сказал однажды про свою

Татьяну Пушкин. Стало быть, это не было личным, индивидуальным свойством

Толстого и Пушкина. Стало быть (я уже говорил об этом в предисловии), мы тут

столкнулись с неким общим, постоянно действующим законом художественного

творчества.

И все-таки, что ни говори, все это звучит как-то странно.

Какие конфликты могут быть с персонажем у автора, который сам его,

этого персонажа создал, выдумал? Как может не слушать писателя им самим

выдуманным герой? Как самоубийство Вронского могло быть для Толстого

"совершенно неожиданным", если он сам же это его самоубийство и придумал? И

"штука", которую "удрала" Татьяна, выйдя замуж за генерала, тоже ведь была

придумана не кем-нибудь, а самим Пушкиным. Как же она в таком случае могла

быть для него неожиданной?

Герой литературного произведения - это ведь плод авторской фантазии,

чистейший продукт писательского воображения. Какая же в таком случае может у

него быть "биологическая воля"?

Горький, вероятно, предвидел, что эти его слова (насчет биологической

воли, которой якобы обладает литературный герой) покажутся удивительными.

Поэтому он счел нужным объяснить их.