Глава 11

поминает скорее литературное произведение, чем философский трактат. Мы привыкли, что философ прядет нить аргументации, вплетая в нее полемические отступления. Не то у Александера: он просто ставит перед нами гипотезу и потом просит посмотреть и оценить, насколько она основательна, как восхитительно сообразуется с нашим опытом. Он не поучает, не спорит, но просто приглашает нас не мудрствовать и взглянуть на мир наивными глазами абсолютной невинности. Однако мир, который он в результате изображает, предельно сложен и изощрен. Большинство философов отказались последовать за ним, и хотя книга «Пространство, время и божество» была встречена многочисленными приветствиями, в наши дни ее читают не часто. Но некоторые ее преданные поклонники готовы объявить ее самым выдающимся вкладом в философию XX в.

Когда в 1877 г. Александер 10 прибыл из Австралии в Оксфорд, первыми его знакомыми на новом месте стали известные идеалисты Грин, Нетлшип и А. Ч. Брэдли. Все они преподавали тогда в колледже Баллиол. Естественно, на него повлияли их теории, и даже когда их пути разошлись, их уважительные отклики о нем были редкостью по отношению к новым реалистам; это, впрочем, не смягчило холодности Кембриджа, где Мактаггарт, забывая о собственных почерневших кастрюлях, выражал недовольство «Пространством, временем и божеством»: «В каждой главе мы сталкиваемся с точкой зрения, какой не придерживался ни один философ, кроме профессора Александера». Да и бесчеловечно было бы ожидать от заклятого врага Времени восхвалений в адрес его рьяного защитника.

Александер испытал и другие влияния — он восхищался новой биологией и новой экспериментальной психологией. Стаут и Александер соединили свои усилия для защиты психологии от ее оксфордских критиков. Друзья Александера не знали, как воспринимать его психологические эксперименты — с изумлением или тревогой. Это увлечение не было простой данью энтузиазму молодости; в «Пространстве, времени и божестве» он чаще апеллирует к экспериментальной психологии, чем к какой-либо другой форме эмпирического исследования. Неизменным было и влияние биологии, столь явное в первой книге Александера «Моральный порядок и прогресс» (1889), которая принадлежит к школе Лесли Стивена; биологические понятия играют важную роль и в «Пространстве, времени и божестве».

Однако первую известность Александер приобрел как эпистемолог — благодаря многочисленным статьям, вершиной и завершением которых стала работа «Основание реализма» (РВА, 1914). Непосредственным стимулом, побудившим Александера к ее написанию, было появление книги Бозанкета «Различие между сознанием и его объектами» (1913). Бозанкет приветствовал реализм как союзника идеалистов в борьбе против теории репрезентативного восприятия и того, что с ней обычно соединяется, — «критической теории материи». Но его окончательный вердикт о реализме был враждебным; он доказывал, что реализм совершил серьезное прегрешение, говоря о сознании так, словно оно является лишь одной из конкретных сущностей в мире конкретных сущностей. «Я сравнил бы мое сознание с атмосферой, — писал Бозанкет, — а вовсе не с вещью. Его природа — в том, чтобы включать в себя. Природа же объектов — в том, чтобы быть включенными. ... Я, кажется, никогда не мыслю в форме "здесь мое сознание, а там — дерево"».

Новые реалисты_____________________

==207

Александер утверждает прямо обратное, а именно что сознание является свойством определенных органических структур; с его точки зрения, дерево не находится в моем сознании, но предстоит ему, как объект «сопребывающий» с сознательным существом. Действительно, влияние «Опровержения идеализма» Мура на Александера сохранялось неизменно, и хотя последнего привлекала характерная для нейтрального монизма редукция «ментального акта» к органической реакции, он так и не смог убедить себя в необходимости безоговорочно отвергнуть аналитическое вычленение в сознании акта и объекта. Однако для Александера — и здесь он ближе скорее к Холту и Перри, чем к Муру, — акт сознания есть волевое движение, реакция на объект. Объект познается именно волевым движением, а не познавательным актом 11. И «содержание» ментального акта, по мнению Александера, не является бледной копией его объекта; оно состоит из психологических свойств, присущих ментальному акту как процессу, — из его интенсивности и направленности.

Если ситуация действительно такова, если познание есть не более чем «сопребывание» ментального акта и объекта, то как объяснить само существование точек зрения, подобных точке зрения Бозанкета? Александер полагает, что Бозанкета сбивает с толку распространенное мнение, что, созерцая объект, мы вместе с тем созерцаем акт его познания. Ведь из него следует, что в восприятии Х в качестве действительного объекта выступает не X, но «мое сознание X», где Х является своего рода элементом. Поскольку, однако, Х очевидно не находится «в моем сознании» в том смысле, в каком сознание тождественно индивидуальному сознанию, «сознание» приходится объявить общим «медиумом» или «атмосферой», в которой существуют вещи.

Однако Александер полон решимости сохранить присущее здравому смыслу различение между индивидуальными сознаниями и их объектами; он лишает идеалистический аргумент точки опоры, отрицая, что мы вообще созерцаем ментальный акт. Акты невозможно созерцать, их можно только «испытывать» — «переживать», как иногда говорят. Потому «сознание объекта» никогда не является для нас объектом созерцания; мы созерцаем объект, хотя в то же время переживаем акт сознания объекта 12. Ментальный акт и его объект четко разграничены. Объекты невозможно переживать, ментальные акты невозможно созерцать. «С точки зрения ангела» — высшего существа — наш акт сознания был бы объектом; ангел созерцал бы акт сознания как нечто сопребывающее с его объектом. Но мы не ангелы; ментальный акт существует для нас только как переживаемое.

Александер полагает, что познавать объект — значит переживать сопребывающий с ним ментальный акт. Неизбежно возникает знакомый вопрос: если объекты ментального акта сопребывают с сознанием, то почему ему не удается постичь их такими, каковы они есть? Отвечая на него, Александер, вслед за Нанном, призывает нас не путать избирательное схватывание и ошибку. Сознание сознает только то, что порождает в нем импульс; его «объектом» является не вся вещь, с которой оно сопребывает, но только ее отдельные стороны. Неполнота сама по себе не является ошибкой. Когда два человека видят стол, один — как ровную грань, а другой — как угол, никто из них не ошибается, полагает Александер, если только не придер-

==208