Глава 14

ным образом из априорных соображений, и потому они совершенно субъективны». Это учение ошеломляет; однако его нельзя отбросить как абсолютно произвольное и эксцентричное. Эддингтон заставляет нас обратить внимание на ту роль, какую в современной физической теории играют аргументы, указывающие на необходимость ограничиваться только тем, что при данных обстоятельствах мы можем знать. Именно подробные разъяснения этого пункта, а не возводимые на его основе эпистемологические и метафизические построения делают работу Эддингтона чрезвычайно важной для философа науки.

Как легко заметить, Эддингтон жонглирует понятиями «субъективный» и «объективный», «физический мир» и «внешний мир» с большим риском; но он не склонен впадать в крайность и утверждать, что «физический мир» субъективен и в то же время — это единственный существующий мир. «Внешний мир» в его философии позволяет «оставить место для ценностей» и вместе с тем отдать дань уважения идеалу объективности. Однако у его коллег-физиков, естественно, не вызвала восхищения точка зрения, согласно которой знание «объективно» только потому, что оно лежит за пределами физики.

Среди тех, кто не принял «внешнего мира» Эддингтона, но в других важных вопросах остался в сфере его философских идей, можно упомянуть двоих: Г. Дингла и П. У. Бриджмена. Монография Дингла «Источники философии Эддингтона» (1954) очень четко выявляет различие и связь между философией науки Дингла и идеями Эддингтона. Согласно Динглу, Эддингтон совершенно не осознавал значения своей собственной работы: он не понимал, что свел к абсурду концепцию внешнего мира, которую Дингл называет «викторианской» — что весьма странно, учитывая, как много «викторианских» физиков стояли на позициях феноменализма. Признавая, что физике не удается найти путь к внешнему миру, Эддингтон заключил, что это должно быть сделано каким-то иным способом, но, возражает Дингл, правильный вывод состоит в том, что внешнего мира нет. Дингл согласен с Махом, что наука — это «корреляция восприятий»: в физике эти восприятия принимают форму показаний приборов, а корреляция состоит в построении на основе этих показаний мира электронов, протонов, волновых функций и т. п.; в биологии восприятиями служат данные биологических наблюдений, коррелируемые в «мир», содержащий эволюционное развитие, наследственность и аналогичные биологические сущности; таким же образом религия и этика согласовывают религиозные и нравственные восприятия. Никакие физика и биология, никакие измерения и наблюдения не могут вывести нас за пределы «мира науки» — мира, не содержащего ничего, кроме скоррелированных восприятий, — и погрузить во внешний мир, лежащий вне всякой возможной научной координации. Мораль и религия тоже не требуют построения такого надопытного мира. Опыт — это все, и этого достаточно.

«Операционализм» Бриджмена, первое полное изложение которого дано в «Логике современной физики» (1927), как и философия науки Эддингтона, изобилует эпистемологическими несостыковками; наибольшим влиянием 19 пользовалось его прагматическое учение о том, что «понятие

________________Естествоиспытатели становятся философами______________

==259

синонимично соответствующему множеству операций». Если воспользоваться наиболее разработанным примером Бриджмена, то понятие длины тождественно множеству операций, с помощью которых, как говорится, «измеряется длина». Отсюда следует, что астрономическая «длина» совершенно иное понятие по сравнению с «длиной», вычисляемой с помощью теодолита; отсюда также следует, что «все знание относительно» — здесь Бриджмен с одобрением ссылается на «Царство относительности» Холдейна. Эти выводы, по мнению Бриджмена, являются неизбежным следствием теории относительности Эйнштейна; если мы не примем их, то не сможем оценить по достоинству революционный характер учения Эйнштейна.

Из всех обратившихся к философии ученых — если уместно так называть математиков — А. Н. Уайтхед, безусловно, самый известный. Одни считают его выдающимся философом нашего столетия, в то время как другие отбросили бы его метафизические построения как туманные сновидения чисто личного характера. Каким бы ни был окончательный приговор истории, а его было бы опрометчиво предугадывать, мы можем утверждать лишь следующее: никому никогда не удастся дать краткое изложение философии Уайтхеда, которое не было бы в высшей степени произвольным. Постоянно меняющееся мнение, не только от одной крупной работы к другой — а их он написал множество за свою долгую жизнь, — но и в пределах одной главы; слишком часто берущая верх неясность и неточность в выражении мысли; расплывчатость его многочисленных ссылок на науку, искусство, общество, историю философии — все это вместе повергает историка современной мысли в полное отчаяние. Самое большее, что можно сделать, — это предложить голый каркас, который читатель сам украсит своими собственными толкованиями 20.

Мы уже отмечали, что Уайтхед начинал как математик, но его математика несла на себе отпечаток того, что стало главной отличительной особенностью его философского творчества и что имело отношение к его страсти формулировать как можно более широкие обобщения. В первой своей крупной работе «Трактат об универсальной алгебре» (1898)21 он продолжил обобщение алгебры, о котором мы уже говорили в связи с творчеством Джорджа Буля, и попытался освободить ее от какой-либо определенной связи с арифметикой. Уайтхед надеялся построить поистине «универсальную» алгебру, по отношению к которой обычная численная алгебра выступала бы подвидом. В то же время его «Трактат...» имеет подзаголовок «с приложениями»; Уайтхед не довольствовался простым оперированием неинтерпретированными символами, он предпочитал применять символы к конкретным областям исследования. При сравнении его с другими современными британскими философами легко заметить, что его взгляды отличаются от их воззрений как своей конкретностью, так и абстрактностью: с одной стороны, он делает обобщения там, где они проводят лишь различия, но, с другой стороны, он стремится дать интерпретацию своим обобщениям в виде различных теорий физики, образования или искусства, в то время как проводимые ими дистинкции по большей части имеют значение только в рамках самой философии.

9*

==260