Глава 18

чаи, в которых мы обычно говорим, что «обладаем знанием», Сократ отказался принять его ответ даже за отправную точку; меньшее, чем попытка установить «сущность знания» в форме строгого определения, Сократа не удовлетворило бы. Однако такое строгое определение, доказывает Витгенштейн, невозможно и нежелательно.

Конечно, мы можем сделать определения строгими, произвольно постановив не считать это или то «подлинным знанием»; но поступать так, полагает Витгенштейн, значит совершенно неверно понимать природу философской проблемы. В философских целях, чтобы найти выход из лабиринта головоломок, который философы привыкли называть «теорией познания», мы должны предпринять подробное конкретное исследование ситуаций, в которых философы действительно употребляют слово «знание», — тех ролей, какие оно играет в обычном, повседневном языке, а не в очищенном, в высшей степени рафинированном языке. Эти различные роли, согласно Витгенштейну, невозможно суммировать в краткой формуле, в неком «строгом определении»: слова, интересующие философов, — это «мастера на все руки», берущиеся за самые разные работы, но не имеющие строго определенных обязанностей. (Их полной противоположностью является, например, слово «литий», выполняющее жестко очерченную специальную функцию.)

Но мы можем спросить: если не посредством формального определения, то как эти различные способы употребления слова «знание» связаны друг с другом? Витгенштейн призывает нас обратиться к конкретному случаю и посмотреть, как могут быть связаны между собой различные употребления слова, не описывающиеся посредством единой всеобъемлющей формулы. Возьмем, например, слово «игра». Настольные игры имеют много сходств с карточными, но лишь некоторые из этих сходств (например, жестко заданные правила) характерны и для футбола; хороводы с приговорами имеют нечто общее с футболом, но что у них общего с шахматами? В результате, доказывает Витгенштейн, «мы видим сложную сеть сходств, частично покрывающих друг друга и пересекающихся: иногда это общие сходства, иногда — совпадения в частностях». Такую сеть он называет «семьей»2. «Сущность» игры состоит в этих сложных, переплетающихся способах употребления слова «игра», — это заключение Витгенштейн кратко выражает в следующем афоризме: «Сущность выражается грамматикой; грамматика говорит нам, какого рода объектом нечто является».

Слово «грамматика» играет здесь инструментальную роль; в «Философских исследованиях» используются другие слова, такие, как «языковая игра» и «критерий». Читатели — а тем более интерпретаторы — чувствуют замешательство, поскольку Витгенштейн не считает нужным разъяснить, как он употребляет эти выражения*. Отсутствие объяснения, оправданное или неоправданное, есть прямое следствие витгенштейновского понимания философии. Точные определения придали бы философии вид отрасли нау-

Ср. комментарий Мура: «Я по-прежнему думаю, что он употреблял выражение "грамматические правила" не в обычном смысле, и я по-прежнему не способен составить сколько-нибудь четкого понятия о том, как он его употреблял». И Малкольма: «С некоторой неохотой я дерзну остановиться на понятии "критерий", труднейшей части философии Витгенштейна». См.: Albritton R. On Wittgenstein's Use of the Term «Criterion» // JP, 1959; Wettman C. Wittgenstein's Conception of a Criterion // PR, 1962; Carver M., et at. Wittgenstein on Criterion // Knowledge and Experience / Ed. C. D. Rollins, 1964.

________________Витгенштейн и философия обычного языка______________

==331

ки; философия же, полагает Витгенштейн, ничего не разъясняет, ничего не анализирует — она просто описывает.

Кроме того, по мнению Витгенштейна, даже философские описания важны только как часть процесса терапии. В некоторых отношениях наш способ употребления слов, подобных слову «знание», порождает философские путаницы, вызывая у нас интеллектуальное головокружение или фрустрацию. Излечить нас может разве лишь точное описание нашего действительного словоупотребления, описание, которое, однако, само по себе не представляет интереса. «Философ лечит проблему, — пишет он, — примерно так же, как лечат болезнь». Воспользуемся другой метафорой: философ показывает растерявшейся мухе, как выбраться из бутылки, куда она угодила. («Философ» в таких контекстах означает «хороший философ», т. е. философ, пользующийся методами Витгенштейна; большинство же философов, сказал бы он, скорее разносили болезнь, чем лечили ее: помогали заманить муху в бутылку 3.)

Поэтому, если мы хотим понять, как Витгенштейн «излечивает» некую философскую проблему, мы должны прежде всего спросить себя: от каких именно соблазнов он пытается избавить нас? Возьмем его размышления о значении. Витгенштейн здесь сосредоточивается на двух основных соблазнах. Во-первых, на соблазне считать всякое слово именем, который заставляет нас (как и Мейнонга) постулировать таинственные псевдосущности в качестве объектов референции, скажем, для абстрактных имен. Во-вторых, на соблазне считать «понимание слова», «усвоение значения слова» своего рода ментальным процессом, включающим созерцание того, что Локк называл «идеей», а Шлик — «содержанием»; такой анализ значения неизбежно приводит к затруднениям, столь обильно представленным в сочинениях Шлика 4.

Если мы сохраним спокойствие и непредубежденно посмотрим, как на самом деле употребляются слова, то, полагает Витгенштейн, «тайна значения» исчезнет. Мы сможем сохранить равновесие с большей легкостью, если начнем с рассмотрения возможных, а не действительных языков. Так думал и Карнап, но если «возможные» языки для Карнапа (судя по работе «Логический синтаксис языка») являются сложными искусственными формулами, исчислениями, вряд ли применимыми в обычных житейских делах, то Витгенштейн описывает некий способ социального поведения — впрочем, иногда поведения воображаемого племени, а не реальной общины — и язык, который был бы практически полезен в такой «форме жизни»5. Допустим, строитель работает с помощником; он учит помощника приносить плитку по команде «Плитка!», кирпич — по команде «Кирпич!» и т. д. Такого рода язык, полагает Витгенштейн, должно быть, и имели в виду философы (он ссылается на Августина), когда они писали о языке, как если бы он состоял исключительно из имен.

Такой язык, подчеркивает он, очевидно много проще английского языка; он употребим в гораздо меньшем числе социальных ситуаций. Но — и это главное — даже в этом упрощенном языке слова не являются простыми именами. Скажем, понять слово «плитка» — значит уловить, как оно употребляется в определенной «языковой игре», в данном случае в «игре», которая состоит в получении и отдаче приказов. Мы сумеем сделать это,

==332