Глава 4

идеи, с ними соотносящейся. Но как получается, спрашивает Ройс, что мы считаем корабли, а не мачты? Почему мы подсчитываем только эти суда и исключаем другие? Ответом должно служить то, что объекты нашего подсчета конституируются нашими собственными целями, нашими планами: объект существует лишь как цель наших интенций. «Внешнее значение» зависит от «внутреннего значения», которое продлевается и развивается первым.

Идея, как ранее утверждал Ройс, есть фрагмент Абсолютного Опыта. Та же самая мысль выражается им теперь, когда он говорит, что идея есть частичная и несовершенная цель, стремящаяся, выходя за собственные пределы, реализовать себя более полно. В этих поисках более широкой системы, в которой она может реализоваться, «идея» в большей степени когнитивна — ее «внешнее значение» состоит именно в отнесенное™ идеи к чему-то за ее пределами. Но это означает лишь то, что идея ищет себе место в рамках более широкой цели, более обширного плана, нежели то, что реализуемо ею с помощью собственных сил.

Здесь Ройса вновь отвлекают от абсолютизма тенденции его времени и места. Он не готов сказать, что индивидуальная цель полностью поглощается более обширным планом либо что индивидуальность есть только видимость. Каждый составной элемент тотальной схемы, с точки зрения Ройса, привносит свой уникальный вклад, а тем самым обладает истинной индивидуальностью. В Абсолюте каждый лик предстает таким, каким его видят любящие его — как нечто неповторимо драгоценное, незаменимое. «А потому воспрянь, свободный человек, и крепко стой в мире твоем. Это — Божий мир. Но он также и твой».

Таков последний вывод Ройса, выраженный с известным «калифорнийским красноречием». Для европейских сторонников Абсолюта уступки Ройса индивидуальной воле были предательством идеалистической традиции; для многих американцев его абсолютизм был предательством американского индивидуализма. Когда американцы вроде Джеймса нападали на абсолютизм, то имелся в виду прежде всего Ройс. «Радикальное непонимание английского идеализма, преобладающее у американских авторов последнего времени, в основном происходит из-за Ройса», — писал Бозанкет во «Встрече противоположностей в современной философии». Молодая Америка оттачивала зубы на Ройсе, подобно тому как в Англии молодые философы делали это на Брэдли.

==71

Глава 5. Прагматизм и его европейские аналоги

Философия нового времени опиралась на учение, которое было бескомпромиссно сформулировано Декартом: философски мыслить — значит принимать как истинное только то, что доступно для разума. Напротив, поддаваться соблазнам воли — значит отходить от философии, ибо воля заманивает людей в пустыню, лежащую за положенными разумом границами. В Англии этот картезианский идеал был укоренен Локком. «Имеется один безошибочный признак, — писал Локк, — по которому человек может определить, любит ли он истину ради нее самой», а именно: «не принимать ни одно суждение с большей уверенностью, нежели это будут гарантировать доказательства, на которых оно построено». Агностицизм XIX в. с удивительным моральным рвением заново утвердил это положение Локка. Можно считать locus classicus фразу У. К. Клиффорда в «Этике веры»: «Повсюду и для каждого ложным будет веровать во что бы то ни было без достаточной очевидности»1.

Клиффорд писал эти слова с убежденностью человека, полагающего, что прогресс на его стороне. Однако бунт против «интеллектуализма» (так его критики любили называть картезианский идеал) к тому времени уже начался, в первую очередь в Германии. Мы видели этот новый «волюнтаризм» за работой, пусть в несколько смягченной форме, в философии Лотце; он еще сильнее ощутим в сочинениях в остальном столь различных философов, как Эйкен, Ройс и Уорд. Но иногда он принимал куда более радикальные формы; англоязычному читателю они лучше всего известны по философии Уильяма Джеймса.

Как и во многих других случаях, исходным пунктом послужил Кант. В предисловии ко второму изданию «Критики чистого разума» он писал, что «ограничил знание, чтобы освободить место вере». Кант считал, что нет иного способа демонстрации существования чего-либо, кроме тех причинно обусловленных феноменов, которые составляют «опыт». Но моральное долженствование побуждает нас также мыслить самих себя в качестве моральных существ, наделенных «действительным», или «ноуменальным», «Я», лежащим по ту сторону системы причинных связей. Легко было вычитать из этого атаку на интеллект во имя высшей морали.

Идеалом Гегеля было единство, а потому он стремился снять кантовское различие между феноменами и ноуменами; его современник Шопенгауэр пытался толковать Канта скорее в духе антиинтеллектуализма2. Первый шаг его заключался в превращении кантовских «феноменов» в «идеи». Британский эмпиризм часто служил ему союзником в борьбе с «претензиями интеллекта». Беркли был прав, полагает Шопенгауэр, утверждая, что восприни-

==72