Глава 19

доступным Бытию». Но Бытия, кажется, не достичь путем феноменологического анализа. Мы не найдем его усердными поисками; скорее, ему нужно дать самому нам открыться. Хайдеггер обращается за этим к поэзии, прежде всего к поэзии Гёльдерлина!9. «Поэзия, — пишет он в эссе о Гёльдерлине, — есть утверждение Бытия через слово». От этого воззрения он уже никогда не отказывался: в поздних трудах Хайдеггера поэт обладает тем же авторитетом, что и философ. Поэма Парменида о Бытии, а не платоновский диалог служит образцом для философии. Но на первый план выходит даже не поэзия как таковая, а «слово». Язык, в первую очередь древнегреческий язык, становится главным методом «самораскрытия» Бытия. Греческий и немецкий языки, пишет Хайдеггер во «Введении в метафизику», являются самыми «одухотворенными» — его ничуть не озаботило бы то, что на английский его толком не перевести. Но греческий наделяется наибольшим достоинством, он «ведет нас к корням». В «Что такое философия?», 1956 (английский перевод 1958 г.), Хайдеггер заходит так далеко, что пишет: «Греческий язык не является просто одним из языков, наподобие прочих европейских. Только греческий и он один есть Логос». Иными словами, Бытие разговаривает с нами по-гречески.

Этимологические изыскания Хайдеггера и его интерпретация греческой философии часто производят впечатление чего-то в высшей степени неординарного 20. Он почти не ссылается на работы специалистов-филологов или вообще на классические исследования, не говоря уж о британских или американских филологах и историках. Но это вообще характерно для его радикального мышления; если позволить себе этимологию «радикального» в хайдеггеровском стиле, то мышление у него занято «поиском корней». Традиционные переводы и интерпретации филологов-классиков, их грамматический анализ, вообще вся филология и логика отображают, по Хайдеггеру, несостоятельную онтологию, которая находится в «забвении Бытия». Они должны быть «низвергнуты» — не в последнюю очередь логика. Возвращение к корням, к тому греческому языку, из которого они выросли, «решительный» (как в «Бытии и времени») к ним подход — вот единственный путь открытия Бытия. Но Бытие есть свет, в котором проступают вещи или который открывает вещи нам, а не какое-то частное сущее, проступающее в этом свете. В своем «Zur Seinsfrage» (1956) Хайдеггер высказывается даже в том смысле, что само «Бытие» не является адекватным описанием того, что он разыскивает. Поэтому «Sein» в его поздних работах печатается накрест перечеркнутым. Имеются и колебания в его взглядах на то, может ли Бытие существовать помимо сущих. В послесловии к четвертому изданию «Что такое метафизика?» (1943) он ясно утверждал, что «Бытие, конечно, может быть без сущих», тогда как в пятом издании (1949) — «содержащем лишь минимальные поправки»! — эта фраза превращается в: «Бытие никогда не бывает без сущих».

А как быть с наукой? Не дает ли нам наука, как то полагал Ясперс, некоего ключа, или «шифра», к Бытию? В «Бытии и времени» Хайдеггер не демонстрирует какой-либо особой враждебности к науке; он даже писал об этой работе как о «научной» в широком смысле слова — как о вкладе в «науку о Бытии как таковом». В 30-е гг. наука все чаще становится предметом его нападок. Во «Введении в метафизику» Хайдеггер с издевкой пишет о тех, кто видит в науке «культурную ценность». Наука есть «техническое, практи-

__________________Экзистенциализм и феноменология______________

==377

ческое дело»; невозможно «пробудить дух», отталкиваясь от науки; на деле наука есть «оскопление духа»21.

В той же самой рецензии, где Райл с умеренным энтузиазмом говорил о феноменологическом анализе в «Бытии и времени», он далее замечал: «С моей личной точки зрения... феноменология сегодня устремляется к катастрофе и кончится она либо саморазрушительным субъективизмом, либо болтливым мистицизмом». Райл мог бы, несомненно, посчитать, что дальнейшим ходом событий его пророчество подтвердилось. Но Хайдеггер не согласился бы с таким обвинением. Его мышление, ответил бы он, совершенно объективно, ибо оно, как он говорит нам в «Что такое мышление?», «увязано с Бытием». Он предлагает свои толкования с уверенностью в том, на чьей стороне стоит Бытие. Но открывалось ли ему Бытие в действительности, остается недоступным для какой-либо проверки. Мышление, говорит он нам, «непонятийно», оно является неким «почтительным вслушиванием». «В этой сфере, — добавляется в «Тождестве и различии», — ничего не докажешь, но о многом возможен намек». Чем это отличается от мистицизма? Конечно, Хайдеггер отличает мышление от мистического опыта. Но в чем состоит это различие, так и остается неясным.

В философских произведениях Ясперса «Бог» всегда играл роль трансцендентного бытия, и в его ссылках на «Бога» слышны безошибочные библейские нотки. Напротив, Хайдеггера обычно читали как атеиста-ницшеанца, но сам он не согласен с такой интерпретацией. В «Письме о гуманизме» (1947)22 он жалуется: «Поскольку цитируются слова Ницше о "смерти Бога", люди объявляют подобный поступок атеизмом. Ведь что может быть "логичнее", чем вывод, что осмысливающий "смерть Бога" — безбожник»? В действительности, говорит Хайдеггер, он выступает лишь против того учения о Боге, которое видит в нем «высшую ценность» и отказывается от встречи с проблемой его Бытия. Во всяком случае, собственная онтология Хайдеггера не говорит ничего определенного о «Бытии Бога»23.

Религиозный вопрос куда яснее ставится во Франции: Габриель Марсель 24 обратился в католицизм, тогда как Жан Поль Сартр является бескомпромиссным атеистом. Действительно, во Франции экзистенциализм находился в центре бури жестоких богословско-философских дебатов, к которым примкнули марксисты — чтобы осудить экзистенциализм как крайнее выражение «буржуазного индивидуализма».

Хотя Марсель восхищался трудами Ясперса, к своему экзистенциализму он пришел независимо от кого-либо другого в результате борьбы за освобождение от абсолютного идеализма 25. Эта борьба нашла отражение в своего рода дневнике — «Метафизическом журнале» (1947), работе, которая, несмотря на ее пробный и личный характер, темноту, — или, лучше сказать, благодаря этим ее характеристикам — полнее всего представляет философский идеал Марселя. Им является непрестанная борьба за выход на метафизический уровень, которая никогда не знает совершенного успеха; темнота ее изображения не умышленна, но связана с тем, что метафизический уровень простирается за пределы ясности. Он говорит о своем недовольстве двумя томами своих лекций («Giflbrd Lectures»26) именно из-за их избыточной ясности и систематичности, хотя немногие британские читатели высказали бы такое замечание по их поводу.

==378