Глава 19

Язык является для Мерло-Понти превосходным примером диалектического отношения между нами и нашим миром. Наш язык устроен согласно набору фиксированных правил и значений, как они описываются грамматиками и составителями словарей. Мы не можем пользоваться словами как угодно. Но мы способны развить новый стиль в рамках существующего языка. Именно это совершается всяким великим произведением художественной литературы. Такое произведение написано языком, который существовал и до того, как оно было написано; однако этот язык уже не является тем же самым после включения в него нового стиля.

Тем не менее проблемы остаются, и Мерло-Понти прекрасно это осознает. Как добавить что-нибудь к запасу объективных истин на основе одного лишь нового «жизненного опыта»? Как нам сказать вообще что бы то ни было о таком опыте, создавая феноменологию восприятия, без четких различий между нами самими и миром, между объектами и приписанными им значениями? А именно этого и не позволяет нам делать Мерло-Понти.

Он долгие годы работал над книгой, которая первоначально должна была называться «Истоки истины», — в ней он собирался объяснить, как объективные истины могут выводиться из опыта восприятия. Но он сумел завершить только введение к этой книге, вышедшее посмертно под заглавием «Видимое и невидимое» (1965). Здесь его по-прежнему занимает проблема восприятия, но трудности тут скорее возросли, чем уменьшились. Философия, пишет Мерло-Понти, спрашивает о том, каков мир, еще до того, как мы начали о нем говорить, и адресует этот вопрос той «смеси мира и нас самих», что предшествует всякому размышлению. Но в таком случае может ли философ сказать что-либо об им обнаруженном? Что бы он ни говорил, это неизбежно окажется описанием мира, как о нем говорится, а не того мира, о котором говорится. Мерло-Понти возвращается здесь к «двусмысленности» языка: через язык мы догадываемся о большем, чем способны на нем выразить. Но мы ничего не можем сказать об этом «больше».

В философии Мерло-Понти тем самым возвращаются хорошо знакомые проблемы. Как различить в языке опыт переживания с опытом понятийного описания этого переживания, если говорить мы вообще способны только с помощью понятий? И где, кроме языка, мы можем их сопоставлять? Вместе с этой появляется и другая дилемма: как отрицать тот взгляд, что мир нам просто «дан», по крайней мере в некоторых типах опыта, не приходя тем самым к заключению, что он нами целиком создан? Способность философии колебаться между абсурдными крайностями иной раз приводит в отчаяние, но она не случайна. «Средний путь», как показывает философия МерлоПонти, нелегко найти и трудно его держаться.

==389

Глава 20

ОПИСАНИЕ, ОБЪЯСНЕНИЕ ИЛИ ИСПРАВЛЕНИЕ?

Книга П. Ф. Стросона «Индивиды», впервые опубликованная в 1959 г., была снабжена удивительным подзаголовком «Очерк дескриптивной метафизики» — удивительным, поскольку Стросон был видным представителем философии «обычного языка». И хотя, в отличие от логических позитивистов, философы «обычного языка» публично не осуждали метафизику, их настойчивое внимание к тщательному анализу, к детальному описанию, к особенностям конкретных «языковых игр» внушало мысль, что метафизика с ее неустранимой всеобщностью, бесспорно, лежит за границами их интересов.

Разрыв Стросона с философией «обычного языка», безусловно, не был абсолютным. Он все еще готов считать, что «опора на тщательный анализ реального употребления слов является наилучшим и единственно надежным путем в философии». Однако философ должен идти дальше, рассуждает он, если хочет «раскрыть наиболее общие черты нашей концептуальной структуры», ибо нет сомнений в том, что эта структура не выражается в тех ответах, которые дают люди на вопрос об их способе употребления выражений.

Естественно спросить: что именно подразумевает Стросон под «нашей концептуальной структурой»? Чья это концептуальная структура — австралийского аборигена, европейского гуманитария или физика-теоретика? На этот вопрос Стросон отвечает, что «существует массивное центральное ядро человеческого мышления, не имеющее истории». Именно это массивное ядро он и надеется «раскрыть». «Категориями и понятиями», воплощающими эту устойчивую структуру человеческого мышления, являются, говорит он, как «банальности наиболее рафинированного мышления», так и «необходимая сердцевина концептуального инструментария наиболее утонченных человеческих существ». Таким образом, вера в «обычного человека», типичная для философов «обычного языка», сохраняется и в дескриптивной метафизике Стросона. Метафизику не нужно уделять какое-то особое внимание физической науке, о которой Стросон почти не упоминает, ибо все, что могло бы заинтересовать его в мышлении ученых, легко обнаруживается в наиболее обыденных мыслях «человека с улицы». И в задачи метафизика не входит модификация или исправление структуры обыденного мышления, точно так же как задачей философа «обычного языка» не является исправление общераспространенных идиом. Дескриптивный метафизик, по выражению Витгенштейна, «оставляет все так, как оно есть».

Таким образом, эту метафизику следует отличать от «ревизующей метафизики», нашедшей выражение, по мнению Стросона, в работах Декарта,

==390