Приложение 3 [к главе 4]

П. 1 (к с. 88). Известный английский историк Эдвард Карр, автор многотомной «Истории Советской России», писал по поводу отказа за­падных историков от идеи прогресса: «В XIX в. британские историки почти без исключения рассматривали ход истории как проявление прин­ципа прогресса: они выражали идеологию общества, находившегося в со­стоянии необычайно быстрого развития. Для британских историков ис­тория была полна смысла, поскольку им с ней было по пути. Теперь, ког­да история пошла по «неверному» пути, вера в осмысленность истории стала ересью. После Первой мировой войны А. Тойнби сделал отчаянную попытку заменить теорию линейного развития истории циклической тео­рией — характерной идеологией общества, находящегося в состоянии упадка. После его неудачи британские историки большей частью просто разводят руками и заявляют, что в истории вообще нет никакой законо­мерности». И добавляет: «Знаменательно, что все наши новейшие проро­ки упадка, наши скептики, которые не видят в истории никакого смысла и считают, что прогресса нет, принадлежат к той части света и к тому клас­су общества, которые играли ведущую роль в развитии цивилизации в те­чение нескольких поколений. Для них вряд ли может служить утешением то, что эта роль теперь перейдет к другим».

П. 2 (к с. 92). Как я уже говорил, мое мировоззрение формировалось под влиянием марксизма и в критике его. Я принимал идею рассматри­вать уровень производительных сил как критерий развития, но видел и много трудностей в ее логическом проведении. Особенно сложно было оценить с этой точки зрения сталинскую индустриализацию, построен­ную на крови, костях и голоде. С одной стороны, без сомнения, факт со­здания тяжелой промышленности, переход к индустриализму был нали­цо. С другой — цена и военно-тюремная направленность такого прогрес­са не позволяли его считать таковым. Исследуя этот вопрос, я убедился, что подобное довольно характерно для более ранней истории, и пришел к мысли ввести понятие «тип прогресса». Затем я понял, что общечелове­ческий прогресс — существенно иное, чем прогресс в отдельных обще­ствах, направление развития которых может оказаться тупиковым. Имен­но так было с социализмом. Очевидно, что с точки зрения мировой исто­рии сталинская индустриализация не прогресс, поскольку ее методы являлись устаревшими и жестокими, а результаты — опасными для дру­гих. Не подходило это под прогресс и с точки зрения морали передовых стран.

С национальной же точки зрения признать этот период полным отка­том назад или застоем нельзя. Движение вперед все же было. Но следова­ло бы ввести разграничение между абсолютным и относительным про­грессом. Абсолютный прогресс был, но в XX в. почти нет стран, которые бы вовсе не развивались. XX век — не средневековье! Относительный же прогресс можно будет увидеть, только когда наше общество полностью переболеет старым и начнется подъем. Когда это будет, когда мы выйдем из кризиса, корни которого в тех 20-30-х годах, не знает никто! Может статься, что к этому времени Россия отстанет от передовых стран гораздо больше, чем в 1917 году. Тогда относительного прогресса отметить нель­зя. Очевидно также, что цена этого «самопожирающего» прогресса была столь высока, что он потерял всякий смысл.

Нам, россиянам, есть чем гордиться в своей истории, но есть и о чем горько сожалеть. Остается утешаться только тем, что наш опыт послужил предостережением другой части человечества, обогатил его отрицатель­ными последствиями опасных социальных экспериментов, показал, чего следует остерегаться.

П. 3 (к с. 106). Ж. Лакруа в 1962 г. заявил в книге «История и тайна»; «Прогресс умер, и его труп отравляет атмосферу».

«Технический прогресс больше всех виноват. Он в некоторых аспек­тах является фактором регресса. Там, где он способствует созданию изо­билия продуктов, он становится негативным. Есть люди, которые умира­ют с голоду. Но есть люди, которые умирают от того, что много едят, или много пьют, или же много курят...» (Ренэ Седийо).

«Настало время для формального узаконивания «превентивной технологии» в качестве научной дисциплины. Этим новым научным направлением должны заниматься экономисты, юристы, технологи, ученые. Они будут объединять весь цикл: исследования, открытия, внедрение, распространение и воздействие технологии. Это позволит, с одной стороны, улучшить науку, с другой — успокоить людям душу. Можно с уверенностью предсказать, что промедление с узаконивани­ем «превентивной технологии» в качестве научной дисциплины плохо отразится как на науке, так и на будущих переменах в обществе» (Рут Дэвис).

П. 1 (к с. 122). У известного немецкого географа и этнографа Фрид­риха Ратцеля есть своего рода программное заявление: «Все, что народы земли проявляют в смысле различия сил, в конце концов объясняется раз­личием в положении, климате и почве». Разумеется, это грубое преувели­чение, но под ним есть и довольно твердое основание. Иначе не объяс­нить не только многие исторические факты и явления, но и то, что подоб­ные высказывания делали весьма солидные и уважаемые ученые. Так, Томас Бокль в своей «Истории цивилизации в Англии» писал, что жизнь и судьбы народов определяются четырьмя главными факторами: клима­том, почвой, пищей и ландшафтом. Он подчеркивал, что «из всех послед­ствий, происходящих для какого-нибудь народа от климата, пищи и поч­вы, самое первое и во многих отношениях самое важное есть накопление богатства». Из русских ученых особое значение географической среде придавали Л. Мечников и некоторые другие. Идеи решающей роли гео­графической среды в том или ином варианте возрождаются время от вре­мени.

П. 2 (к с. 137). Следует отметить очень важный момент тесной связи эффективности производства и личностных качеств работников. Часто уровень техники и технологии превышает их моральные, психологиче­ские и интеллектуальные возможности. Что там говорить о современном производстве, когда еще в Древнем Риме жаловались на то, что рабам нельзя доверять сложные орудия труда.

«Ныне все больше осознается то обстоятельство, что самая прекрас­ная техника и технология имеют КПД 20-30 процентов из-за неразвито­сти человека... Но при этом, как правило, стараются решить проблему за счет совершенствования техники», — справедливо отмечается в одной из книг о духовном производстве. Тем более это верно для отсталых и раз­вивающихся стран, где уровень сознания остается на крестьянско-ремес­ленном, а то и первобытном уровне. Нередко там не могут запустить тех­нику или она работает вполсилы, портится, дает брак, происходят аварии. Предприниматели жалуются на недисциплинированность и неприучен- ность рабочих к постоянному интенсивному труду, прогулы (особенно в связи с многочисленными семейными или общественными праздника­ми), неисполнение приказов и т. п.

Напротив, там, где население дисциплинированно, имеет хорошую мораль, приучено к труду, общество получает возможность сделать эко­номический рывок. Успехи стран Восточной и Юго-Восточной Азии (Японии, Южной Кореи, Тайваня, Сингапура, а также Китая и др.) и мощ­ный приток туда иностранного капитала неразрывны с морально-психо­логическими качествами населения, его мировоззрением и т. п.

П. 1 (к с. 154). Я бы хотел несколько остановиться на такой важней­шей категории политической экономии, как стоимость. Она описывает общественные отношения по поводу того, как оценивается товар при об­мене его на деньги или другой товар. Марксизм различает стоимость и цену (как превращенную стоимость), многие другие направления счита­ют эти понятия синонимами. Вокруг категории стоимости разгорались нешуточные страсти. Трудовая школа, вершину которой представил Маркс, утверждала, что стоимость товаров бывает только трудовой и она в целом соответствует либо количеству труда, на него затраченного, либо нормальному для данного общества количеству труда для такого произ­водства. Из идеи трудовой стоимости возникало много проектов уничто­жения денег, введения т. н. «трудовых денег» и тому подобных утопий, которые при попытках их реализовать постоянно проваливались.

Были и другие в той или иной степени верные подходы. Так, некото­рые экономисты, исходя из предпринимательской практики, полагали, что стоимость образуется из фактических затрат и ожидаемой средней прибыли. Не лишены были некоторого обоснования и психологические теории (предельной полезности и др.), которые определяли стоимость как психологическую готовность покупателя и продавца купить и про­дать товар за определенную цену. В самом деле, голодный человек может отдать за хлеб во много раз больше, чем в других условиях, так же, как на­ходящийся в безвыходном положении продавец продаст вещь за бесце­нок. Но ясно, что в огромных товарных потоках действуют в основном иные законы формирования цен. Имела основания и идея факторов про­изводства (Сэй), согласно которой стоимость создается не только трудом, но и другими факторами производства: капиталом и землей. Хотя надо заметить, что с развитием науки, разделения труда, социальной сферы факторов производства становится много больше.

Но наиболее распространенной являлась теория спроса и предложе­ния, которая определяла цену (стоимость) как результат спроса и предло­жения (что на графике выглядело бы как пересечение их кривых). Естест­венно, что конечная цена часто не совпадает с предложениями производи­телей и желанием покупателей. Эта теория, однако, будучи весьма практичной, все же не объясняет природы процесса образования стоимо­сти, а лишь регистрирует его. Я не отношу себя к специалистам экономиче­ской науки. Однако, не разобравшись в этом вопросе, я не мог быть уверен в верности своей концепции распределительных отношений. Найдя его ре­шение, я убедился в том, что иду по правильному пути. Но предваритель­но, признаюсь, мне весьма долго пришлось штудировать «Капитал», а так­же ряд работ западных экономистов и по истории политэкономии.

В чем мне видится ограниченность указанных подходов к определе­нию стоимости? Главное в том, что все школы исходили из предположе­ния, что процесс обмена (и образования стоимости) социально нейтра­лен, т. е. обусловлен самыми разными причинами, но только не характе­ром общества, в котором происходит. Это тем более странно, что, например, Маркс определял стоимость именно как общественное отно­шение. А ведь мы уже говорили, что несправедливость изначально зало­жена в любом обществе. Правда, в каждом обществе характер неравенст­ва и несправедливости может быть особым. Следовательно, все ведущие отношения, включая и образование стоимости, носят отпечаток этой со­циальной несправедливости.

Общество нельзя рассматривать как социально нейтральное поле, а надо учитывать влияние различных социальных единиц и групп на за­конодательство и политику, экономику и распределение бюджета; юри­дические и фактические преимущества одних перед другими. Справедли­вости ради следует сказать, что уже в XIX в. и еще больше в XX некото­рые ученые так или иначе стали включать в процесс образования стоимости те или иные социальные факторы. Особенно это относится к французским экономистам и социологам (Ф. Перру и другие). Были интересные наблюдения и среди историков (например, у Ф. Броделя). Но цельной теории, которая помогала бы использовать категорию стои­мости, в социологии истории не было.

Когда я сам стал предпринимателем, мой собственный опыт посто­янно подтверждал верность моих теоретических выводов. Экономисты, следовательно, как бы игнорировали то, что образование стоимости во многом заранее предопределено всей совокупностью экономических, со­циальных и политических отношений. Но вдобавок еще они исходили из условий свободной конкуренции, которой в большинстве известных ис­торикам обществ не было. Политэкономы часто отбрасывали в сторону реальные политические факторы, которые влияли на образование стои­мости. Даже налоги, хотя любой предприниматель скажет вам, что едва ли не прежде всего он просчитывает именно налоги. Но если ученые-эко­номисты на самом деле жили в обществе свободной конкуренции, то я-то жил при социализме и не мог не видеть, что цены образуются по коман­де правительства.

Конечно, исследователь, который изучает экономические процессы современного ему общества, многим из сказанного может пренебречь. Но я-то хотел иметь теорию стоимости, которая годилась бы для анализа всей социологии истории, поэтому данные выводы были для меня важ­нейшими. В докапиталистических, социалистических и даже в ряде капи­талистических стран существовали монополии, регулирование цен госу­дарством, неэквивалентный обмен и пр. и пр., чего нельзя было не учиты­вать, как нельзя не принимать во внимание, что и сегодня в процессе образования стоимости всеми своими действиями участвует государст­во, делая производство и торговлю сложнее или проще, дороже или де­шевле, престижнее или нет.

В конце концов я пришел к выводу, что стоимость — это один (ино­гда очень важный) из видов распределительных отношений. И по­нять ее вне комплекса этих отношений сложно, поскольку она неизбежно отражает особенности всей системы распределения.

Весьма важным был и вопрос, тесно связанный с предыдущими, о том, образуется ли собственно стоимость в производстве или же в обра­щении, т. е. в процессе обмена. Маркс утверждал, что, поскольку стои­мость имеет трудовую природу, она возникает именно в производстве, а в обращении ничего подобного быть не может. Однако это не вязалось с бесчисленными фактами неэквивалентного обмена, завышения или зани­жения цен и т. п. Другие школы — предельной полезности или спроса и предложения — стояли как раз за то, что стоимость возникает в обраще­нии. Они более правы, хотя и неполно раскрывают суть дела.

Мне картина видится следующим образом. В производстве воз­никает то, что можно назвать потенциальной стоимостью. Но общество (в лице его части, группы, представителя и т. п.) еще должно признать ценность произведенной вещи. А это происходит далеко не всегда, иначе не было бы сбоев со сбытом или ажиотажного спроса. Таким образом, когда потенциальная стоимость в процессе обращения превращается в стоимость и цену, то эти величины могут существенно не совпадать. Го­ворить, что стоимость возникает в производстве, все равно как утверж­дать, что оценка на экзамене выводится уже в процессе подготовки к нему. Все знают, что уровень подготовки и оценка тесно связаны, но все также понимают, что слишком многое зависит от конкретной ситуации на экзамене и многого иного.

П. 2 (к с. 157). В своем «Исследовании о природе и причинах богатст­ва народов» А. Смит отмечал, что налог может брать или удерживать из карманов народа гораздо больше, чем он приносит казначейству, че­тырьмя следующими путями: во-первых, собирание его может требо­вать большого числа чиновников, вымогательства которых могут обре­менять народ добавочным налогом, во-вторых, он может затруднять при­ложение труда населению и препятствовать ему заниматься теми про­мыслами, которые могут давать средства к существованию и работу большому множеству людей. Обязывая людей платить, он может этим лишать или даже уничтожать фонды, которые бы дали возможность с большой легкостью делать эти платежи. В-третьих, конфискациями и другими наказаниями... он может часто разорять их (людей, пытающих­ся уклониться от налога. —Л. Г.) и, таким образом, уничтожать ту выго­ду... от приложения капиталов. Неразумный налог создает большое ис­кушение для контрабанды, а кары за контрабанду должны усиливаться в соответствии с искушением. В-четвертых, подвергая людей частым посе­щениям и неприятным расспросам сборщиков налогов, он может причи­нять им много лишних волнений, неприятностей и притеснений. Пусть читатель приложит эти ошибки и глупости налогообложения к современ­ной нашей жизни, чтобы ему стало ясно, на каком уровне в этой области мы находимся.