Глава 1. История, философия и социология

Если старые хроники вновь обрели в наших глазах свою прелесть, то широкие конструкции философии истории остаются настойчивой по­требностью нашего ума.

Франсуа Гизо, французский историк XIX в.

§ 1. Философия и история

В древности в греческом городе Элея в Италии жил философ Зенон, названный «изобретателем диалектики». Он прославился своими пара­доксами, в которых ставил под сомнение мыслимость движения. Так, он доказывал, что Ахилл не догонит черепаху, летящая стрела стоит на мес­те и др. С точки зрения здравого смысла, такая «диалектика» нелепа. Од­нако для философии эта проблема долго была неразрешимой. Она на­глядно показывает, что между реальным миром и нашим осмыслением нет полного совпадения.

Длительный спор о возможности теоретического анализа истории мне нередко представляется современным парадоксом Зенона. В XIX ве­ке, которому предрекали стать веком истории, возникли идеи о полной специфичности истории, у которой, по высказыванию Артура Шопенгау­эра, «отсутствует фундаментальная характеристика науки» и ей под силу «только представить простую координацию зарегистрированных ею фактов». Здравая мысль о том, что история занимается единичными и уникальными фактами, была, как водится, доведена до абсурда и логиче­ского кризиса (уже в XX веке). Один из виднейших представителей э*гого подхода, немецкий философ Генрих Риккерт, называя историю «идио- графической» наукой, то есть о неповторимом, индивидуальном, утверж­дал, что «могут существовать науки, которые вовсе не интересуются за­конами».

Возможно, это была реакция на достаточно многочисленные в Х1Х-ХХ вв. попытки найти «архимедову точку зрения», по которой весь мир исторических явлений обозревается зараз» [35; 10]. Такие подходы — безусловно, имевшие под собой важную правоту — слиш­ком часто страдали односторонностью, а то и вовсе претендовали пред­сказывать будущее. Они могли представать в виде реализовывающего себя в истории «мирового духа» (Гегель) или в виде различных определя­ющих ее факторов: географической среды (В. Кузен, К. Риттер), произво­дительных сил (Маркс), способов мышления (О. Конт), законов эволю­ции (Г. Спенсер) и др.

Итак, истории со стороны глобальных теорий грозили игнорирова­ние фактов, предначертанность в будущем (фатализм), а со стороны блю­стителей уникальности — расползание, превращение в груду фактов, ко­торые каждый историк волен комбинировать по своему вкусу. В конце XIX — начале XX века эти крайности пыталась примирить методология истории, желавшая объяснить, как же все-таки историк создает свое про­изведение, как отбирает факты, толкует их, связывает между собой и т. п. Отрицая широкие схемы, это направление заключало, однако, что ни причинность, ни возможность построения теоретических моделей в исто­рии отвергнуть нельзя. Один из ведущих социологов XX в. Макс Вебер писал по поводу попыток игнорировать проблемы причинности и дру­гих: «Если история хочет подняться над уровнем простой хроники, пове­ствующей о значительных событиях и людях, ей не остается ничего дру­гого, как ставить такого рода вопросы» [15; 465].

В то время как в СССР исторический материализм искажал и душил живую историю, на Западе, в том числе и как реакция на это, активно предпринимались попытки выбросить не только философию истории (равно как и вообще «метафизическую философию»), но даже и общую социологию, растворив ее в частных дисциплинах. Вместе с этим посто­янно возникали те или иные теории, стремившиеся дать картину всемир­ной истории, все равно признававшие или нет наличие в ней закономер­ностей. В послевоенные годы в связи с ощутимым переходом в новую технологическую эпоху стали возникать теории единого, нового индуст­риального, технотронного и других «обществ». Эти теории включали в себя и периодизацию истории, опиравшуюся на характер производства. Это их существенно сближало с марксизмом. Начавшаяся и усиливающа­яся научно-техническая революция сужала возможность представлять историю как чистую науку, повествующую «о значительных событиях и людях».

Канадский исследователь А. Дюбюк на одном из конгрессов исто­рических наук (в 1970 г.) отмечал, что с 20-х годов XX в. усилились сбли­жение истории и общественных наук, их взаимное обогащение. «С одной стороны, — говорил он, — общественные науки должны были поста­вить перед историками новые проблемы, которые предстояло разрешить. С другой стороны, с получением определенного познавательного багажа общественные науки позволили историкам отделаться от каких-то преду­беждений и неосознанных представлений».

Итак, становится очевидно, что простое собирание фактов, попытка писать историю «просто, как оно было», на практике неосуществимо. Да и в самом деле, как отобрать из тысяч и тысяч фактов наиболее значимые, важные, как расположить их, определить, где причина, а где следствие, где закономерность и случайность, где предопределенность прошлым или свободная игра исторических сил?.. И бесчисленные иные вопросы...

Следовательно, историк не может быть полностью свободен от всякой философии, или, как ее нередко называют на Западе, идеологии. Поэтому гораздо вернее стремиться к наиболее научной философии истории (как бы ее ни именовали: социологией, социальной философией, методоло­гией и т. п.). По верному выражению одного ученого, она является одно­временно синтезом и интерпретацией истории. На мой взгляд, она дол­жна пытаться соединить прошлое и настоящее так, чтобы, во-первых, объяснить настоящее из прошлого, во-вторых, не игнорировать реальные факты и не сбиться на бессмысленное теоретизирование. Важнейшей ее задачей является помощь в установлении правильного взгляда на исто­рию, с одной стороны, как науку конкретную, об индивидуальном, каж­дый момент которого неповторим и своеобразен, с другой — ошибочно­сти попыток представить ее как чисто фактологическую (эмпирическую). Это мало что дает истории, не позволяет автору и читателю увидеть опи­сываемые события в правильном контексте, перспективе, ракурсе, анало­гиях и т. п. К такому методу весьма удачно подходят слова Иммануила Канта о праве. «Чисто эмпирическая наука о праве, — пишет он, — это голова (как в басне Федра), которая может быть очень красивой, но, к со­жалению, без мозгов». Чтобы без мозгов не оказалась и история, она дол­жна базироваться на какой-то теории⁵.

Уже упоминавшийся Р. Дж. Коллингвуд считал, что те, кто утверж­дает, будто вообще не опираются ни на какую философию, на самом деле становятся рабами худшей смеси обрывков разных философий⁶. В своей «Автобиографии» он писал, что делом его жизни было добиться сближе­ния философии и истории, в результате чего он пришел к выводу о необ­ходимости создания философии истории.

Делом моей жизни также стало желание создать философию исто­рии. Однако я подходил с другого конца, чем Коллингвуд. Если он борол­ся с мнением, что историк может вовсе обойтись без теории, то я, напро­тив, мысленно постоянно спорил с попытками втиснуть историю в жест­кую схему. Мне было до боли очевидно, что насаждение догм исторического материализма губит живую душу истории, укладывает ее в прокрустово ложе. И — что самое гибельное для исторической науки — заставляет искажать и неверно истолковывать факты, делать неправиль­ные акценты, выводить ложные соотношения и перспективы. Нужно было создать такую философию истории, которая бы являлась не жест­кой конструкцией, не однолинейным построением, а своего рода компа­сом в море фактов, инструментом исследования, аппаратом для диагнос­тики и т. п., но ни в коем случае не предопределяла результат свободного поиска, не давила на исследователя, не закомплексовывала бы его. Такая теория как бы очерчивает круг исследований, в чем-то является алгорит­мом, предостерегает историка от «изобретения велосипеда» или очеред­ного «наступления на грабли», делает все, чтобы помочь отыскать крупи­цы истины, но какова эта истина — заранее не знает никто.

Против философии истории нередки атаки и с другого конца. Слиш­ком велик объем материала, накопленный историей и другими обще­ственными науками. Поэтому высказываются мнения, что никакие широ­кие теоретические системы невозможны.

«Сегодня мы имеем бригады специализированных исследователь­ских работников... которые занимаются определенными социальными проблемами и при случае также могут иметь идеи... Время великих, стройных социологических систем и широких теорий, по-видимому, миновало, по крайней мере сейчас. Вернется ли оно снова — никто не может предсказать», — писал один немецкий социолог в 50-е годы. Подобных и еще более жестких высказываний делалось и делается не­мало. Но сегодня уже все чаще проглядывается вместо оптимизма по поводу «бригад специализированных работников» тоска по «широким теориям».

Слов нет, задача создания таких систем очень тяжела. Однако она стоит объективно. И никакие обобщающие труды многих ученых, включенные в один или несколько томов, ее не решат. Это возможно только в ее единой концепции. Не так давно прочитанные слова Льва Платоновича Карсавина еще раз вдохновили меня на задуманный труд: «Если в тебе есть исторический талант, ты будешь единственным, непо­вторимым моментом всеединства, можешь и должен выразить доступ­ный лишь тебе аспект истории человечества, то есть выразить себя само­го. Наоборот, нет более безнадежного и, в высшем смысле, бесполезного предприятия, чем модная нынче всеобщая история, написанная группою «выдающихся» специалистов. Исторический «синтез» всегда индивидуа­лен» [23; 220].

Вопросов и проблем, которые возникают при попытках «объяснить» историю, множество. Однако главный выход из положения, на мой взгляд, в том, чтобы и историки, и философы (обществоведы) пытались сблизить свои исследования. Философ должен постоянно проверять свои теории достижениями исторической науки, безжалостно отказываясь от выводов, которые им не соответствуют, хотя бы и пришлось рушить мно­голетнюю схему. Хороший же историк не замыкается в рамки своего уз­кого периода и места. Он всегда — теоретик⁷, потому что иначе трудно систематизировать материал.

Чтобы создать теорию, способную верно описать реальность, необ­ходима определенная логика исследования, термины и понятия, их структура и связь. Но поскольку историк часть положений вынужден брать на веру, крайне опасна абсолютизация терминов и категорий. Иной раз они как бы начинают жить собственной жизнью — таковы особенно­сти научного познания, отрываются от практики, игнорируют ее, тем са­мым увлекая на ложный путь. Следовательно, как узкий специалист дол­жен бояться сбиться на голую фактологию, так теоретик — на схоластику и метафизику.

Теоретическое исследование и знание всегда больше или меньше огрубляют, искажают действительность, поскольку им сначала надо анатомировать ее, разъять на части и элементы, функции и отношения, затем описать их в категориях и уже после вновь соединить. Единичное и индивидуальное они должны увидеть во всеобщем, уникальное — в по­вторяющемся, неделимое и неразъемное — в делимом и разъемном, движение — в покое и т. п. Все это гениально выразил Гете, сказавший в «Фаусте»: «Суха, мой друг, теория везде, а древо жизни пышно зелене­ет!» Ясно, однако, что иным способом мира не познать.

Складывая свою концепцию, я по крупицам собирал мысли других о том, как вообще создаются такие вещи. Хотелось бы привести несколько высказываний, которые и вам помогут лучше понять этот процесс. Види­мо, прав Карл Поппер, отмечавший, что научные теории не возникают в результате т. н. «индукции» из многочисленных наблюдений, а создают­ся в результате постановки вопросов и ответов на них — ответов, кото­рые потом проверяются всеми возможными способами. Верность теории, по мысли известного американского экономиста Гэлбрейта, можно про­верить, если «ответить на вопрос: образуют ли ее идеи единое целое или их приходится объединять насильно». «Реальность, безусловно, много­образна, — писал французский экономист Жамс, — и чтобы ее верно от­разить, нужно выбрать правильный механизм анализа». Думается, что это и является важнейшей задачей ученого. Если верно выбран механизм анализа, многое из того, что прежде казалось неразрешимым, вдруг вста­ет на свои места.

Сказанное должно объяснить, что нет и не может быть учения, со­всем не имеющего противоречий, раз и навсегда все объясняющего, не требующего с развитием знаний пересмотра. Мы постоянно должны стремиться к этому, никогда не достигая, потому что нет истины вечной и абсолютной, она всегда в наших знаниях неполна, неточна, временна. Теорий, которые уверяют, что отвечают на все вопросы, нужно остере­гаться.

Следовательно, любая доктрина раньше или позже должна быть пе­ресмотрена. Происходит это, однако, очень трудно, особенно если целые поколения ученых привыкают к ней. Им кажется, что с ее уходом конча­ется и сама наука. Как остроумно заметил один физик, многие теории не опровергаются, а просто отвергаются. Такая болезненная смена научных представлений (парадигм) приводит к тому, как выяснил упоминавшийся Т. Кун, что они сменяются часто не постепенно, а путем научных рево­люций. Между тем при господстве устаревшего типа знаний происхо­дят весьма вредные для науки явления. Их хорошо описала Л. И. Новико­ва. По ее наблюдениям, такая теоретическая система начинает разви­ваться в сторону придания завершенности своим постулатам и выводам. При этом возникает как бы иллюзия конечности знания и вечности, не­зыблемости основ. Система разбухает, размывается, становится все уяз­вимее для критики, внутренне противоречивой и неспособной к самораз­витию. Это может порождать «консервативные, эпигонские, охранитель­ные тенденции к сохранению системы во что бы то ни стало, вопреки фактам»⁸.

Необходимость пересмотра концепций философии истории вдвойне очевидна по самому предмету ее исследования. «Действительная фило­софия истории, — совершенно верно утверждает Арон, — это философия прошлого». И дальше спрашивает: «Но как можно утверждать полную, истинную философию истории, если она еще не завершена?» [4; 52, 53]. В самом деле, построить «полную истинную философию истории» мож­но только в том случае, если мы точно знаем ее ход в будущем. Но, во-первых, это невозможно, а во-вторых, если сама история нам заранее известна, то не нужна и философия истории.