§ 3. Основное противоречие

Долгое время господствовало мнение, что первобытный человек был, говоря словами Ленина, совершенно подавлен трудностью борьбы с природой и, по сути, всегда голоден. Эта, на первый взгляд, разумная мысль при проведении полевых исследований у первобытных народов оказалась совершенно ложной. Выяснилось, что, за исключением некото­рых народов, очутившись в довольно трудных условиях обитания, даже там, где природа не слишком уж баловала дикарей (таких, как австралий­цы или бушмены), эти люди обеспечивают себя пищей в среднем за срав­нительно короткое время. Это не означает, конечно, что они всегда сы­тые, греются на солнышке, но это значит, что уровень их приспособления к природе настолько достаточен, что они могут за 3-5 часов (а то и мень­ше) охоты или собирательства обеспечить себя пищей. И если добытого хватало на последующие дни, никто не спешил «на работу». Трудовая на­грузка часто была очень неравномерной. Иногда требовались большие усилия в течение нескольких дней или даже недель (при сезонных мигра­циях животных и рыб, сборе урожая дикорастущих растений). А затем могли быть недели и даже месяцы безделья. Нагрузка женщин обычно была более равномерной, чем у мужчин.

В свое время этнограф М. Салинз в книге «Экономика каменного века» на примере бушменов, австралийцев и других племен убедительно доказал, что эти народы могут, но не хотят создавать излишки продуктов и вещей. Это получило название «парадокса Салинза»¹⁹⁴, потому что опровергало расхожую мысль о том, что первобытные люди с трудом обеспечивают себя пищей. Однако это не парадокс, а скорее основопола­гающее условие жизни коллективов этой формации. И чем более благо­приятна природа, тем меньше потребности работать. Недаром жители благодатных саговых островов считали всех других слишком суетливы­ми. В одном рассказе Дж. Лондона индейцы удивляются белым, как лю­дям, которые не хотят спокойно жить и не беспокоиться о завтрашней пище. Хотя дикари периодически сталкивались с голодовками и другими неудачами, но это, с их точки зрения, было терпимо (или объяснялось злыми кознями врагов). Предвидеть кризисы никто не мог. В обычное же время все так или иначе были сыты.

В этом я и вижу основное противоречие первого способа производ­ства: производитель имеет возможность, но не хочет и не считает нужным производить существенно больше, чем требует сиюминут­ная потребность. Он не стремится к постоянному накоплению пищи и других благ. Но амплитуда различий в этом отношении у разных наро­дов была очень большой¹⁹⁵.

Посмотрим, почему первобытные люди считали накопление бес­смыслицей. Во-первых, многие просто не умели запасать пищу, тем бо­лее что часто и климат слабо позволял это делать (все портилось, гнило и т. п.). Если же отсутствовала сезонность в занятиях, то в запасах не было никакого резона: свежее мясо всегда предпочтут «консервам». Даже на Севере пища слишком уж долго не хранится. Да в этом и нет нужды. Запасы нужны лишь до нового охотничьего (рыболовного) сезо­на. Во-вторых, отсутствовала общественная потребность. Обмен с други­ми был редок и слаб. Общество не поощряло жадность, стяжательство. А там, где все же богатства скапливались, наибольшим престижем пользовался тот, кто раздаривал накопленное (иногда за много лет) на особых праздниках¹⁹⁶ или устраивал пиры¹⁹⁷. В-третьих, обычаи требо­вали делиться с родственниками и соплеменниками, что ограничивало стимул производителя. В-четвертых, при кочевках лишний груз был в тягость¹⁹⁸.

Иными словами, отсутствие материальных возможностей для хранения, транспортировки и обмена лишало первобытных людей стимулов к накоплению, а сложившиеся на этой материальной базе общественные отношения и сознание жестко ориентировали их на беззаботность, «нестяжательство» и необходимость делиться.

Каковы проявления этого противоречия на стадиях расцвета и зрело­сти, когда оно еще не противоположность строя, а, скорее, его составная часть?

Во-первых, огромная расточительность: поджоги саванн и буша, не­соблюдение правил «охраны природы», что приводило к гибели живот­ных, рыбы и т. п.

Во-вторых, общество сдерживало инициативу наиболее энергичных своих членов. Это нередко вело к конфликтам, раздорам. Вероятность их возрастала в период голодовок. С одной стороны, «в случае необходимо­сти, при чрезвычайных обстоятельствах охотники могли получить по­следние куски пищи», и тогда хуже приходилось другим, в одних ситу­ациях — детям, в иных — старикам¹⁹⁹. С другой — сила могла не усту­пать праву, сильный мог бросить вызов коллективу.

В-третьих, условно можно сказать, что в данной формации блага, ко­торые производитель отдает родственникам, гостям, распорядителям, слабым и т. п., как бы обмениваются на престиж, который приобретают наиболее удачливые добытчики, и соответственно более высокий обще­ственный статус²⁰⁰. Последний, правда, повышал и право на получение благ, но в строго определенных пределах. Таким образом, отчуждение во многом могло быть даже приятным человеку, поскольку взамен он полу­чал похвалы, тешил чувство собственного достоинства²⁰¹. Однако пре­стиж нельзя копить как богатство, поэтому, хотя система действовала так, чтобы в обычных условиях хватило всем, она же ставила преграды для развития производства.

В-четвертых, социально труд не был заметно отделен от отдыха. Ра­зумеется, любому дикарю понятно, что лежать на солнышке (или в тени), судачить с товарищами приятнее, чем гоняться за дичью. Речь идет, с од­ной стороны, о том, что труд не стал уделом слабых и презираемых, а был достаточно почетен, а с другой — что праздность, когда для нее были условия, не воспринималась как порок (как у пуритан, которые хотели бы, чтобы люди работали возможно больше). Напомню, что в этом смыс­ле (а также потому, что человек не отделен от природы) я и употреблял понятие доэкономический тип отчуждения.

На стадиях высокой зрелости, и особенно переходной, основное противоречие обострялось. Ведь появлялся заметный излишек благ, который можно было запасать (например копченая рыба, дикорасту­щее зерно и др.). Новые виды продуктов требовали и особых форм их производства, хранения, распределения, которые пытались подо­гнать под привычные «стандарты». Это могло вызывать усиление власти администраторов — распорядителей общественного богатства. В одних случаях они стремятся как бы законсервировать обществен­ные отношения, в других — напротив, расшатать их в свою пользу. Но в любых обстоятельствах это означало усиление противоречия между новыми обстоятельствами и установками и старыми отношениями и правилами, возможные конфликты между руководителями и рядовы­ми членами.

Изобильные места повышают плотность населения, в результате усиливаются престижный обмен и торговля, а также и войны за обла­дание этими территориями. А как известно, война способна быстро ак­кумулировать богатства, открывать путь к развитию неравенства и рабства.

Излишек благ так или иначе приводит к поиску и выделению пре­стижных благ, таких, которые удобны в хранении и отчуждении и есть предмет зависти, жизненных устремлений, высокого престижа. Такими были: шкуры, бивни, красивое оружие и одежда, лодки, сети, раковины, зубы животных и т. п. А следовательно, растет неравенство, появляются сокровища, усиливается разделение труда в обществе.

Словом, общество уже не то, но отношения, традиции и общест­венная мораль всячески сдерживают развитие личного богатства, иму­щественного неравенства, возможности передавать богатство потомкам и т. д.²⁰² В этом и состоит обострившееся противоречие. Так или иначе оно отодвигается, частично разрешается, но большинство путей развития данного способа производства ведет в тупик, пока история не нащупала возможность перехода к сельскому хозяйству. Но и потом основное противоречие долго еще чувствуется даже в земледельческом обществе, что выражается во всякого рода уравнительных обычаях и традициях, в первобытном расточительстве на пиры, праздники и т. п. Личное богат­ство и административно-политическая власть вождей устанавливаются медленно.