очерчивают собой территорию, находящуюся исключительно в ведении человеческого разума. Все, что внутри этой территории, предстает как нечто однородное, гомогенное, равно освещенное «светом разума». В форме науки, морали и искусства культура имеет своим порождающим принципом один и тот же разум, дающей каждой этой форме свои законы. Признание разумного единства всех формообразований культуры и составляет суть ее классического понимания.

Хотя классика и содержала в себе определенную идею культуры, она ни в целом, ни в своих отдельных частях не осознавала себя философией культуры. Здесь нет даже термина «философия культуры», как нет и соответствующей ему философской дисциплины. Такая дисциплина появится позже — во второй половине XIX в. — как результат бурного развития исторического и социально-гуманитарного знания. Первыми, кто подведет под философию научно-гуманитарную базу, станут романтики. Их интерес к истории литературы и искусства, к мифологии и фольклору, к языку, к национальным особенностям духовной жизни разных народов даст начало развитию так называемых «наук о культуре», которые в XIX в. уравняются в своем значении с «науками о природе». Постепенная переориентация философии с «наук о природе» на «науки о культуре» послужит импульсом к ее преобразованию (прежде всего в Германии) в философию культуры.

Причиной возникновения последних явилось, как уже было сказано, «открытие культур (во множественном числе)». Уже эпоха Возрождения пробила брешь в сознании средневековым человеком своей культурной исключительности, утвердив представление о самостоятельном и непреходящем значении античной культуры. С этого момента Европа предстает как напластование разных культур — античной (языческой) и христианской, древней и новой, классической и современной. По словам К. Леви-Стросса, «эпоха Возрождения открыла в античной литературе не только забытые понятия и способы размышления — она нашла средства поставить во временную дистанцию свою собственную

121

культуру, сравнить собственные понятия с понятиями других времен и народов» [3:16]. Уже первая — классическая — форма гуманизма покончила с представлением о культуре как содержательном и формальном единообразии. Однако, как подчеркивает Леви-Стросс, «человеческий космос был ограничен в начале эпохи Возрождения пределами Средиземноморского бассейна. О существовании других миров можно было только догадываться» [3:16]. Сколь изменчивой ни была бы европейская культура, ей в то время не было никакой другой альтернативы. Потребовалось, условно говоря, еще два возрождения («два гуманизма», по терминологии Леви-Стросса), чтобы культурный мир расширился до всего земного горизонта, включил в себя множество культур.

Вторым возрождением («гуманизмом») стало открытие древневосточных цивилизаций, прежде всего Индии и Китая, приведшее в XIX в. к появлению особой отрасли исторического и филологического знания

— востоковедения. При всем своем отличии от Запада Восток предстает в сознании европейцев уже не как синоним варварства, а как равновеликое Западу цивилизационное и культурное образование. И, наконец, «третьим гуманизмом» стало открытие «первобытной культуры» (под таким названием в 1871 г. вышла в свет книга английского антрополога Э. Тейлора), превратившее «дикарей» (народы, находящиеся на ранних стадиях исторического развития) в людей со своей сложной и разветвленной культурой. «Этот этап является одновременно последним, поскольку после него человеку не остается ничего открыть в себе самом — по крайне мере экстенсивно...» [3:17].

Леви-Стросс характеризует эти «три гуманизма» как этапы становления одной науки — этнологии, хотя в действительности они стимулировали развитие всего комплекса наук о культуре. С формированием этих наук внутри, казалось бы, единого пространства культуры, открытого классикой, появляются разделяющие его перегородки, в результате чего оно перестает мыслиться как нечто однородное (гомогенное) — на первый план выходят различия и несходства. Только сейчас становится ясным, что в действительности отличает науку от философии, где проходит разделяющая их черта. Если век «наук о природе» (XVIII в.) не позволял окончательно провести эту черту, поскольку сохранял за философией статус единственно возможного знания о культуре, то век «наук о культуре» (XIX в.), отобрав у нее и эту область познания, заставил ее серьезно задуматься над тем, чем она может быть еще в процессе познания вообще и культуры в частности. На этот вопрос мы и попытаемся теперь ответить.

Библиография

1.Кассирер Э. Избранное. Опыт о человеке. М., 1998.

2.Гарэн Э. Проблемы итальянского Возрождения.

3.Леви-Стросс К. Три вида гуманизма // Первобытное мышление. М., 1994.

СВОЕ И ЧУЖОЕ В КУЛЬТУРЕ

В ситуации культурного плюрализма, способствовавшего появлению наук о культуре, перед мыслящим человеком встает вопрос о том, где проходит граница между культурой, которую он считает своей, и

чужими для него культурами. Не так просто ответить на него, зная, что культур много. Ведь связь с собственной культурой никому не гарантирована автоматически, в силу, так сказать, текущей в нас крови или заложенных генов. Можно быть русским по культуре и не быть им по крови, равно как и наоборот. Что же является основанием для этой связи?

Тот же вопрос можно сформулировать и как вопрос о границе между культурой как объектом научного

познания и той, к которой принадлежит познающий субъект. Если культур много, знание о них и существование в одной из них не совпадают друг с другом. Можно знать ислам и не быть мусульманином. Знание и бытие расходятся между собой. Знание делает меня ученым, но ничего не говорит о моей культурной принадлежности. Оно как бы нейтрально по отношению к черте, отделяющей мою культуру от чужой. Из того, что я знаю о культуре, нельзя заключить, кто я сам по культуре.

Обычно «своей культурой» называют ту, с которой человек связан своим происхождением, местом проживания, воспитанием, языком, на котором говорит и мыслит, традициями, сохраняющимися в его памяти. По словам Д.С. Лихачева, одна из величайших основ, на которых зиждется культура, — это память. Определение культуры через память чрезвычайно распространено в наше время, страдающее беспамятством.

Но только ли традиция и память связывают нас с культурой? Наши надежды, цели и идеалы значат для культуры не меньше, чем традиции, и не всегда прямо совпадают с последними. Живя в современности, трудно ограничиться одним прошлым. В нем многое приходится переосмысливать, создавать заново или заимствовать у других народов. Без этого культура, которую мы считаем своей, — всего лишь исторический реликт, место которому в музее, а не в жизни. Вопрос о своей культуре — всегда поэтому новый вопрос, решаемый посредством не только памяти, но и воображения.

В культуре, которую мы считаем своей, многое, конечно, зависит от нашего происхождения, окружения, воспитания, но ведь многое зависит и от нас самих, от того, что мы считаем для себя важным и нужным. В культуре, доставшейся нам от прошлого, нас может

122

многое не устраивать, вызывать отторжение, тогда как в культуре других народов мы можем находить для себя нечто интересное и полезное. В своем культурном бытии мы детерминированы, следовательно, не только внешней необходимостью, предписывающей нам с непреложностью природного закона определенную культурную нишу (подобно тому, как животные и растительные организмы распределяются природой по классам и видам), но и нашей свободой. Граница между своей и чужой культурами устанавливается тем самым в силу не только внешнего принуждения, но и нашего свободного выбора. Ее не всегда легко распознать, но именно она устанавливает в культуре то, что подлежит научному изучению, и что является предметом философского осмысления. Наука фиксирует в культуре то, что от нас не зависит, философия — то, что требует от нас самостоятельного решения и свободного выбора. Традиция, положившая в основание культуры человеческую свободу, и сделала возможной философию культуры.

Теперь можно ответить и на вопрос о том, что отличает философию культуры от культурологии. Культурология есть знание о разных культурах в их отличии друг от друга (безотносительно к вопросу о том, какая из них является моей), философия культуры есть знание о своей культуре, или самосознание человека в культуре. Первая дает нам знание о разных культурах, сколько их есть на свете, вторая — о нашем собственном культурном бытии. Оба вида знания взаимно предполагают друг друга. Пытаясь определиться в своей культурной идентичности, мы не можем обойтись без научного знания о других культурах, а последнее лишено смысла без философской идеи культуры — того, что она значит для нас. Вне научного изучения культура — отвлеченная идея, вне философского осмысления — пустое множество, непонятно зачем и как существующее.

Изучаемое наукой культурное множество предстает, с одной стороны, как множество формообразований культуры, включающих миф, искусство, религию, философию и саму науку, с другой — как историческое множество, образуемое культурами разных стран, эпох и народов. Идея культуры придает первому множеству систематическое единство, второму — типологическое различие. Она служит для культурной систематики и типологии необходимым основанием, позволяющим представить культуру и как внутренне связное целое, и как историческое многообразие ее конкретных форм.

Приступая к изучению культуры, ученый заранее убежден в том, что она реально существует. Откуда ему известно об этом? Ведь культуру нельзя увидеть теми же глазами, что и предметы внешнего мира. Люди всегда смотрели на мир теми же глазами, что и мы, но не всегда видели в нем культуру. Сегодня, казалось бы, никто не сомневается в существовании культуры, но на вопрос о том, чем она является на самом деле, дают почему-то разные ответы. На чем же тогда основана наша уверенность в ее существовании? Как она вообще возможна в мире?

Вопрос этот онтологический, касающийся бытия культуры. И он не решается простым указанием пальца: смотрите, да вот же она. Культуру нельзя обнаружить в простом опыте внешнего наблюдения. Она становится для нас реальностью, обретает бытие в силу ее какого-то значения для нас — того, что мы ценим, считаем общим благом. То, что мы не ценим, для нас просто не существует. Философия культуры и пытается выразить в идее культуры то, что она значит для человека, причем не вообще человека, а того, кто как раз и обладает способностью к философскому мышлению, т. е. для европейского человека. Но тем самым она решает и другой вопрос — о возможности познания культуры, беря на себя в итоге функцию не только онтологии, но и теории познания культуры, знания логики и методологии наук о культуре.

Идея культуры, как и любая другая, есть продукт своего времени: она трансформируется с каждым новым поворотом европейской истории. Сменяющие в истории философии образы культуры лишь фиксируют существенные сдвиги в образе жизни и сознании европейского человечества. В этом смысле идея культуры всегда современна, если, конечно, понимать под современностью не эмпирически