литературного процесса. В некотором смысле, создание и публикация текста аналогичны попытке ввода войск, попытке оккупации или захвата главного и родного для читающего — его внимания, его бытия.

Тексты при-влекают. И поскольку привлечение удалось, становятся для читающего принуждающим к работе чтения бытием при его влечении. В этом суть власти слова — оно ставит человека при его влечении и при его нужде(нии), вклинивается «между» ним и тем нехватающим ему предметом нужды и влечения, к которому он устремлен и который оно сулит ему дать. Но вклиниваясь — творчески преобразует эту предметность. Слово захватывает внимание и начинает принуждать к работе, к труду чтения, как господин раба. В литературе постоянно длится гегелевская борьба за признание, за «читательский глаз» — за то, чье слово окажется для читателя при знании путей исполнения влечений и желаний.

Гегелевская диалектика «раба и господина» в данном отношении более чем уместна. Читательское, как, впрочем, и писательское, «рабство», которое парадоксальным образом воспринимается ими как царский путь освобождения, возникает из страха перед обнаженной открытостью ужасу бытия как основополагающему «настроению» (Хайдеггер) человеческого существования, реализующемуся в формах его «бытия-к-смерти».

СМЕРТЬ

2. Смерть в контексте публичности

Бытие-к-смерти определено фундаментальным экзистенциальным настроением ужаса. Поворачиваясь лицом к С, человек впервые только и оказывается в состоянии узнать себя в специфическом для каждой культуры «образе». Не случайно, что могильник

319

(наравне с орудием) является первым «знаком», по которому распознается в ископаемых археологических остатках присутствие человека. С. вводит фундаментальную демаркацию (является основополагающей границей) между имманентным и трансцендентным (миром живых и миром мертвых). Культуры по-разному разворачивают эту дуальность, имеют различные ритуальные техники связи между мирами, которые — при всем многообразии — универсально воспроизводят архетип инициации.

Представляется, что публикация в новоевропейской культуре выступает как специфический ритуал «инициации» (ближе всего в ряду культур для него ритуал христианского крещения), как форма, в которой культура отвечает основополагающему настроению ужаса перед лицом С.

Слово, развернутой формой которого является повествование, (не важно — чужое или прозвучавшее в тишине внутренней речи) — первое страхоубежище. Убежище от дикого ужаса бытия в форме до некоторой степени одомашненного конкретного страха. Не выдерживающий ужаса загораживается от него словом — своим (как автор) или чужим (как читатель). Этот страх прост — человек пишет и читает, боясь потерять время, внимает слову и уговаривает себя, что это поддерживаемое словом (как помочами) внимание и есть его настоящее бытие. Мистерия письма/чтения сулит защиту за счет преобразования чистого растрачивающегося дления, временения жизни в метафизический сохраняющийся в памяти сгусток времени

— целостность самоидентичности человека как «автора-читателя». Иными словами, в этом досужем занятии, которое оказывается в фундаментальном смысле антропо-поэтическим, изобретается «сердцевина» собственно человеческого в человеке.

Литература, в том числе и философская, постоянно занята изобретением новых путей человека к самому себе через власть слова (логоса) — она в этом смысле имманентно антропо-логична. Но не следует наивно полагать, что пишущий или говорящий (литератор), захватывая внимание (а с ним и бытие слушающегочитающего), само-властны, т. е. что власть слова как бы ими самими и продуцируется как некими «властителями читательских дум». Эта власть имеет иной источник.

Задолго до того, как философия заговорила о смерти Бога (будь то в качестве намека у Гегеля или во весь голос у Ницше), произошло его историческое замещение другим «абсолютом» — публикой. Поэтому, уж если и быть радикальным (на что претендует любая философия), то вместо Бога прежде всего следовало бы «умертвить» этого — нового — весьма специфического божка, которому столь самозабвенно и истово поклоняется пишущая братия. Даже великий ниспровергатель богов — Ницше — был всего лишь «литератором». Хотя, конечно, он понимал важность трансгрессии за рамки литературы. Вспомним его портрет в военном мундире, опубликованный в первом томе предвоенного 1914 года издания собрания его

сочинений на русском языке.

Новоевропейская литература, частью которой является философия, возникла и существовала прежде всего как pec-публика, т. е. власть читающего и слушающего народа — публики. Причем если, обращаясь к Богу с исповедью, человек надеялся на его милостивое суждение, дарующее спасение и бессмертие, то, отдавая произведение на суд читающей и слушающей публики, он движим надеждой на ее признание, дарящее если не вечность, то по крайней мере длящееся за рамки индивидуальной жизни бытие в памяти читателя, бытие в истории. Душа человека Руссо после его смерти продолжает жить в виде «голоса автора» в душах читающих его произведения читателей. Причем во времена Руссо как у «авторов», так и у «публики» не было сомнений в бесконечной длительности своего существования. Вспоминаются знаменитые строчки Пушкина: «Нет, весь я не умру, душа в заветной лире мой прах переживет и тленья избежит...» В современных условиях реальности экологической, термоядерной или иной всемирной катастрофы подобный оптимизм становится неуместным, так что вместо «вечной памяти» публика

награждает счастливцев просто памятью, давая ему место в мире «бес-смертных» — мире истории (вместо моления о христианском спасении прощающиеся с усопшим заверяют — он навсегда останется в нашей памяти).

В рамках публичного исторического процесса формируется этическая самость говорящего и пишущего как особого «автора» письменных или устных произведений. Публикация — будь то в форме книги или публичного высказывания — это некий коммуникативный эксперимент, в котором происходит подтверждение само-изобретения говорящего или пишущего в исторически специфической форме «автора». Успех публикации, дарящий имя автору, одновременно означает важную трансформацию «своего» (того, чем я распоряжаюсь) — в «собственное», т. е. в то, что признано другими в качестве ценной собственности и защищено законом (авторским правом). Авторство, на что столь мощно указано философией постмодерна, неразрывно связано с чисто буржуазным институтом собственности. Недаром публикация одновременно преобразует текст в товар.

Суд публики — своеобразные крестины. При ее активном участии в «таинстве» публичного процесса пи-

320

шущий приобретает (или не приобретает) имя, становится (или не становится) признанным «автором». Это имя и является его возрожденной к новой, «литературной» жизни душой, имеющей «интерсубъективную сердце-вину» Ego.

При этом, прежде чем воз-родиться и получить новое имя, необходимо пройти «очищение» от «грехов», в некотором смысле «умереть». Сначала надо как бы вернуться к началу, т. е. уничтожить определенность уже состоявшегося присутствия. «Чистилище» публичного, интерсубъективного процесса признания называется «критикой». В процессе «критического» признания (дара внимания) и — в дальнейшем — оценивающего истолкования происходит формирование не только интерсубъективной «сердцевины» («самости» в форме «автора», а также «вторичной» самости читающего в форме «со-автора», о чем прекрасно написано у B.C. Библера), но и «пассивной» идентичности публичного Alter Ego.

И все же позволю себе утверждать, что эта вторичная активность со-авторства заслоняет более фундаментальный аспект власти и само-идентичности читателя. Читатель сам по себе, т. е. вне со-авторской работы, есть читатель, есть прежде всего он «сам». Через него реализует себя власть слова не как «высказывания», но как судящего слушания. В политике суд называют «третьей властью». Причем отнюдь не случайно, что эта власть реализуется через процедуру судебного «слушания». Хабермас назвал интерсубъективное Ego «сердце-виной» самоидентичности «автора». Слушание (и его эквивалент — чтение) вменяет «вину» автору, преобразуя происшедшее событие (например, сорвавшееся с языка или соскользнувшее с кончика пера слово) в произведение. Через эту особую активность критического слушания или чтения происходит длящаяся в пространстве литературного публичного процесса мистерия ритуального крещения — «убийства» пишущего в качестве частного лица и возрождения его в публично признанном «имени».

Не забудем, что мистерия эта начинается еще на пороге слушания/чтения — в момент, когда происходит «обращение внимания». До всякого вопроса о смысле мы ежечасно дарим или отказываем в даре внимания (со-бытия) друг другу, со-участвуя в фундаментальной власти слова — власти слушания/чтения, распределяющей экзистенциальный и экзистентный дар подлинного существования. Я думаю, что «доминирующей формой деятельности» на всех этапах человеческого индивидуального развития (начиная с раннего младенчества до смерти) является прежде всего перманентно длящаяся борьба за внимание других. Именно за дар внимания (за дар признанного бытия) постоянно на-

стойчиво борется каждый пишущий или говорящий. В этом смысле «альтер Эго» читателя и нужно прежде всего понять как «алтарь» авторствующего «Эго», на котором происходит мистерия его ритуального убийства и воскрешения.

Образование современного человека с необходимостью включает приобретение навыков осуществления критических функций, а через них антропо-поэтический процесс формирования дополнительной по отношению к самоидентичности «автора» самоидентификации «читателя». Без преувеличения можно сказать, что публика как «крестный отец» произведения образована системой современного школьного образования соответствующим образом — по образу и подобию «критика». Массовое образование формирует «критическую» массу. Поэтому Alter Ego «автора» — это не только «Ты» внутренней речи, которое вспыхивает в «даре» внимания (но до этого не имеет никаких прав на существование), но и «Они»

— своеобразные «присяжные» судилища публичного пространства, раздающие дары бытия одним и отказывающие в этом судьбоносном даре другим.

Пишущий умирает и возрождается в «авторе», стирает свое имя и приобретает новое, отчаянно борется за удержание «собственного» смысла и противится поспешному истолковывающему присвоению этого собственного смысла со стороны «читателей», алчет признания и одновременно настойчиво стремится отслоить от себя фантомные проекции «автора», узнанные, признанные и навязываемые ему как якобы его собственное другими участниками коммуникативного процесса, фатально непонимающими чего-то главного и решающего, что «имелось в виду» в процессе осуществления письма или говорения писавшим или говорившим.

Публичное пространство приобретает собственную антропо-генную силу, становясь в буквальном смысле «фабрикой» по массовому изготовлению интерсубъективных фантомов «авторов». В нем