мыслительной формы, особого правила и канона... Такой формой (каноном, правилом) долгое время оставался сократический диалог.

Однако начиная от эллинизма и до Нового времени Д. назывался отнюдь не всеобщий продуктивный способ философствования, каким он de facto утвердил себя при формировании и первых шагах развития теоретической деятельности, а учебный предмет, призванный научить юных схоластов вести диалог по всем правилам искусства обоюдоострой мысли, исключающим эмоциональную беспорядочность обыденного спора. Все искусство такого диалога было в том, что противоположные высказывания о том или ином предмете (тезис и антитезис) должны были быть построены строго по фигурам и модусам ассерторических сил-логизмов Аристотеля, не должны содержать contradictio in adjecto (противоречия в определении) и всех других погрешностей против правил Аристотелевой логики, ибо только тот выйдет победителем в диалогическом противоборстве, кто ни в чем эти правила не нарушит. Так исподволь укреплялось убеждение, радикально противоположное исходной формуле теоретического сознания: мыслить истинно — значит мыслить непротиворечиво, формально безошибочно, ибо в мыслимом (в природе, сотворенной замыслом Бога) нет и не может быть ни ошибок, ни противоречий. Ошибается несовершенный разум человека. Противоречие в высказываниях — первый и главный признак его ошибочности. Д. спора призвана выявить ошибки либо в высказываниях одного из спорящих, либо в высказываниях того и другого. Так обозначилась и стала явной вышеупомянутая пропасть между логикой мышления о противоречиях в высказываниях и логических следованиях из них и логикой теоретического (прежде всего — философского) мышления о внутренних противоречиях мыслимого. К тому же мыслимого в содержательных формах мысли — в парных категориях. С началом Нового времени эта пропасть стала стремительно углубляться.

2. Диалектика в механической картине мира

Новое время (если время — не что иное, как процесс самоизменения пространства) во всех сферах жизни произвело радикальные перемены. И именно структурные, пространственные формы взаимозависимости людей (и не только в Европе) нашли для себя новую основу: традиционно сословное предопределение этих связей для индивида, от рождения принадлежавшего своей общности, «навеки» вписанной в иерархию феодальных зависимостей, подтачивалось агрес-

сивным развитием внешнего рынка, пустившим в массовый хозяйственный оборот самое землю и все разнообразие товаров мануфактурного и фабричного производства. Буржуа, быстрее других расслаивали свое сословие горожан, выращивая из своей среды собственников самовозрастающего капитала — торгового, земельного, промышленного, спекулятивного и т. д. Земельная собственность, большей частью и достаточно быстро пущенная в денежный оборот капитала, сама капитализировалась, радикально меняя хозяйственное, общественное и социальное положение феодалов и их крестьян. Крестьянские войны во Франции, Германии и других странах Европы, Лютер и Реформация достаточно ясно дали понять даже заведомо ничего не желавшим понимать: старое время кончилось, наступило Новое время.

Новое время наступило и для теоретической деятельности. Заявила о себе новая ее форма — наука. То есть деятельность, целью которой было и остается не обыденно-эмпирическое, а собственно теоретическое знание об инвариантах природных процессов. Непосредственным же предметом ее — способы, средства и формы определения и меры этих инвариантов: механика, астрономия, начала химии, медицина и др. Пытливые умы просвещенных монахов, алхимиков, магов, и профессоров-богословов средневековых университетов, за несколько веков отточенные не только в богословских спорах, подготовили ряд глубоких теоретических гипотез о свойствах веществ и сил природы, проявляющих себя с убедительным постоянством при закономерно повторяющихся взаимодействиях природных явлений. Но так как их мышление было теоретическим, то они сформулировали и целый ряд рефлексивно теоретических (философских, методологических и логических) фундаментальных проблем, не случайно совпавших с проблемами молодого научного познания. Так реалисты и номиналисты, обсуждавшие контроверзы проблемы бытия универсалий (всеобщего в имени и в реальном бытии), оставили в наследство тем, кто задумывался в XVII-XVIII вв. о путях, способах и средствах научного познания, проблему соотношения в познании истин теоретического мышления (Разума) и чувственного опыта с веществами и силами природы. Теперь уже нельзя было уйти от проблемы способа (метода) получения истинных знаний. И решая ее, эмпирики и рационалисты продолжили диалог реалистов и номиналистов. Только при радикально ином типе общественного осознания исторической реальности Бытия.

Непреложные истины Священного Писания и тексты Отцов Церкви (как и чуть ли не равноапостольные тексты Аристотеля, Фомы Аквината, Августина Бла-

347

женного, Николая Кузанского и других богословских авторитетов), еще недавно бывшие единственным предметным полем приложения теоретической мысли, ищущей истинный путь к божественному откровению, получили в Новое время весьма активного соперника — не менее непреложные общие знания о пространстве и времени природных процессов. Постижение хронотопов природных процессов осуществлялось теперь в иной реальности, «предварительная» и интенсивная разработка которой началась уже иным, не дедуктивным, методом еще в XIV-XV вв. теми же астрологами, магами и особенно алхимиками.

Эта иная, открытая опыту реальность и иной метод ее мысленного полагания формировались из глубины. В социальном противостоянии городских ремесленников и торговцев феодальной структуре

взаимозависимости разных слоев общества, основанного на земледелии и землевладении, побеждала новая система общественного разделения труда, неодушевленным субъектом которого стала мануфактура и фабрика — следовательно, машина. Но машина только тогда именно машина, когда она работает в системе машин. Одна она остается в руках Мастера из города Мастеров таким же орудием его духовнопрактического мастерства, как и рубанок, топор, гончарный круг, ткацкий станок и ветряная мельница. Промышленная революция — это прежде всего разделение труда между людьми и системой машин, вытесняющей за пределы материального производства живой, продуктивный (творческий) труд мастера. Мастером теперь, правда, не связанным напрямую с производством и воспроизводством материальных средств и условий жизни, становится inquisitor de rerum naturae — так в Средние века называли испытателя природы, первооткрывателя законов механики, а следовательно, и изобретателя, и конструктора машин, так как чаще всего это был один и тот же человек. Однако реально обеспечивает материальными средствами физическое воспроизведение человеческих общностей труд овеществленный, механически реализующий воплощенное в системе машин духовное творчество ученого и конструктора. Обслуживающие же эти машины работники разделяли с машинами их репродуктивные функции. Функции чисто механические... Их усилия перестали быть трудом Мастера, вкладывавшего всю силу своей души в творческое преображение продукта природы, тем его поистине оживляя и одухотворяя.

Поэтому прорыв к новому типу мышления происходил не только в головах героических реформаторов церкви. Но и в тех головах, что осмысливали мир как механическую мастерскую Творца. Именно у пытливых испытателей природы, старавшихся познать ее

тайны для... конечно же, не сразу, не прямо и сознательно, но — объективно — для последующего превращения их в механические силы машин. Не откровение Фомы Аквината, а лабораторные опыты Фауста, позволившие ему, если верить Гете, постичь и химию, и физику, и астрономию, и все прочие науки о мире людей и природы, стали главной надеждой познающих сокровенные тайны Бытия. Незаменимым стал и механический ум помощника Фауста — Вагнера: разложить Бытие на части и познать механику их взаимодействия таким, как он, казалось надежным, более того — единственно возможным, путем к осознанному овладению его истинной природой.

Более чем на три столетия индуктивный метод, торжествуя победу над Аристотелевой дедукцией, предопределил эмпиристскую парадигму понимания пути теоретического мышления, познающего мир вещей. Утвердилась в сознании естествоиспытателей и следовавших за ними философов убежденность в том, что начало знания — в чувственно-опытном освоении частных проявлений мировых закономерностей и дело разума (теоретического мышления) в опыте повторяющееся обобщить до одного общего имени как существенного признака реальных универсалий — видов, родов, отрядов и классов. А когда удавалось математически точно установить неизбежность вечного повторения одних и тех же сил взаимозависимости природных частностей, то тут уже один шаг отделял это открытие от превращения его в принцип продуктивного действия безликих механических систем машин с подключением к ним и однообразных действий человека, превращавшегося тем в ее живой «придаток». Для механизма действия в ней природных сил человек становился внешней, но столь же природно-механически действующей, причиной их «запуска».

Таким же внешним механизму машин — этому, казалось бы, верному сколку с устройства вещного мира,

— внешним, если не противоположным в самой своей сути, стала творческая сила воображения ученого, живописца, поэта, музыканта... А ведь именно ее мы называем душой. И сам творящий Дух души человеческой оказался вне мира телесного, механического. Единство мира утратилось: мир именно механически распался на противоположности: идеального (души) и материального (тела), Духа и Природы. Диалог между теоретиками той и другой противоположности стал безнадежно непродуктивным. Р. Декарт это первым признал за факт, отведя в качестве несовместимых оснований каждой из них особую субстанцию. Но никому из философов не давало покоя абсолютизированное механицизмом противопоставление в самом Бытии его Тела и Духа (вместе с ним и Разума человека,

348

способного осознать себя и мир лишь в формах всеобщего), а следовательно, Разума и чувственного Опыта, имеющего дело лишь с особенным, единичным, преходящим. В том числе самому Декарту, картезианцам и окказионалистам. Их теоретическое сознание могло обмануть себя и помириться (в разных вариантах оно временно мирилось) с необъяснимым на таком основании фактом органичной взаимосвязи души и тела, разума и чувств в жизнедеятельности каждого человека. Но исходная сущность теории как «диалога мыслящих» упорно требовала поиска реальных онтологических предпосылок генезисного единства этих, казалось бы, принципиально несовместимых противоположностей. И хотя постдекартовская история этого поиска (до Канта включительно) не покидала почвы картезианского дуализма, нашедшего логическое воплощение и завершение в антиномиях чистого разума Канта, философская мысль, бросаясь из крайности чистого спиритуализма в крайность материализма вульгарного, оставалась внутренне диалогичной, в постоянных обострениях противостояния эмпиризма и рационализма, рациональности и иррациональности ищущей их единого начала (их рода), снимающего односторонность каждого полюса, ищущей тем самым своей исходной и родной формы — Д.