различия Д. и поведения — их разные категориальные соотнесенности: Д. есть активность субъекта, а

поведение — активность человека; поэтому поведением мы называем действия индивида, иногда микрогруппы людей, Д. же выражает активность всех модальностей субъекта — и личности, и макросубъектов всех масштабов (партии, класса, сословия, нации, поколения, человечества в целом, когда оно осознает себя единым субъектом Д. во взаимодействии с природой и с возможными инопланетными цивилизациями), и микросубъектов (разных «Я» личности, вступающих во внутренний диалог в ее психической жизни).

Поскольку культура по своему содержанию производна от человеческой Д., строение культуры обусловливается структурой Д.и. Последняя объединяет три возможных и необходимых способа «освоения человеком мира» (по весьма удачной терминологии К. Маркса): духовные действия человека — познавательные, ценностно-осмысляющие, проектирующие, диалогические (организующие информационное взаимодействие субъектов в совместных Д. и поведении) и синкретически-синтетические художественно-творческие акты; материально-практические действия (физически-поведенческие, технически-производственные, социально-организационные) и, опять-таки, действия общения, так или иначе практически связывающие участников единых коллективных действий; художественно-образное творчество, в котором духовное наполнение и материальная форма воплощения взаимно отождествляются, что порождает особый деятельностный субстрат, хотя он и имеет имеющий множество конкретных модификаций (словесную, жесто-мимическую, звуко-интонационную, живописнопластическую, архитектонически-орнаментальную) и превращает процесс распредмечивания плодов этой Д.

— так называемое «восприятие искусства» — в акт сотворчества. Соответственно в культуре автономизируются три ее подсистемы — духовная культура, материальная культура, художественная культура.

Философско-антропологическое значение понимания человека как субъекта Д. состоит в том, что Д. включает в себя необходимую для ее статуса сознательность своего осуществления, начиная с зарождения замысла предстоящих конкретных актов (проекта, мечты, идеала) и включая контроль за всем процессом достижения желанной цели. Такое, в традициях классического рационализма, понимание Д. человека не исключает высокой оценки роли в ней интуиции, веры (не только религиозной), бессознательных импульсов, однако все эти компоненты мотивационного и регулятивного способов управления реализацией Д. в работе психически нормального человека подчинены управленческому «стержню» Д., природа которого сознательная. В конечном счете если сновидение, не подконтрольное сознанию, является работой мозга, то творчество бодрствующего человека есть Д. личности, а поведение сумасшедшего потому и не может быть названо Д., что оно спонтанно и неподконтрольно сознанию. Поэтому, соглашаясь с З.Фрейдом, что шизофрения, сновидение и художественная фантазия психологически родственны, следует и указать на отличие искусства от сна и бреда, обусловленное осознанностью задачи, которую художник перед собой ставит, и контролем за всеми стадиями творческого процесса.

340

Библиография

1.Батищев Г.С. Деятельная сущность человека как философский принцип // Проблема человека в современной философии. М., 1969.

2.Батищев Г.С. Введение в диалектику творчества. СПб., 1997.

3.Маркарян Э.С. Очерки теории культуры. Ереван, 1969.

4.Каган М.С. Человеческая деятельность (опыт системного исследования). М., 1974.

5.Каган М.С. Мир общения: Проблема межсубъектных отношений. М., 1989.

6.Каган М.С. Философия культуры. СПб., 1996.

7.Юдин Э.Г. Методология науки: Системность. Деятельность. М., 1996.

8.Огурцов А.П., Юдин Э.Г. Деятельность // Новая философская энциклопедия. Т. 1. М., 2000.

Каган М.С.

ДИАЛЕКТИКА (к позиции 3.1)

От греч. διαλεκτική — искусство разбирать. Логическая форма и всеобщий способ рефлексивного (на себя обращенного) теоретического мышления, имеющего своим предметом противоречия его мыслимого содержания.

Учитывая серьезные деформации, которые претерпело понятие о Д. при идеологических извращениях его философского смысла (не только в Советском Союзе) и эмпиристской, натуралистической ориентации большинства направлений науки о науке за первые три четверти ХХ века, необходимо обращением к его историко-философскому генезу раскрыть содержание смысловой последовательности шагов данного определения. Вообще говоря, любой акт мышления есть разрешение внутреннего противоречия мыслию. Ибо любой акт мысли рефлексивен: он прежде всего обращен на себя — на процесс содержательного движения и изменения мыслимого. Вне этого рефлексивного отношения мышление просто не существует. Нельзя мыслить ни о чем; мыслить — это и значит целесообразно, произвольно и фиксированно изменять всеобщие смыслы представлений о том, о чем мыслишь, и уже тем самым рефлексивно относиться к тому, как это удается сделать и удается ли. Что и порождает три главные особенности мышления.

Мышление, по определению, аффективное смыслообразование. Как атрибутивная способность человека

оно определяет себя интенциональным тождеством эмоций и смысла — единым смыслонесущим аффективным мотивом обращения людей к субъективности друг друга и к своей собственной. Оно существует только в акте творения себя. Так как мышление есть интенциональное, произвольное и целесообразное преобразование мыслимой реальности, то какими бы средствами оно ни осуществлялось: преимущественно ли вер-

бальными, но вместе с тем эмоционально-образными, или преимущественно эмоционально-образными, или даже предметно-образными в процессе физического изменения предмета практического действия, — во всех вариантах своего осуществления оно есть поисковое, креативное преобразование себя — своих же способов и средств, а тем самым и себя как процесса. Чем оно и образует недостающие ей аффективные смыслы, а на их основе — смысловые образы плана будущего предметного действия. Уже потому — мышление, по определению, и изначально диалогично. Обращенность людей друг к другу (и к собственной способности мыслить и чувствовать) содержит в себе противо-речие. образ цели обращения (образ ожидаемого отзвука словом и делом) неминуемо распадается внутри себя на исключающие друг друга, но одним смысловым основанием рожденные образ согласия и образ возражения (несогласия, неприятия)...

Уже в мотиве обращения проявляет себя диалогичность любой речи как акта мыследействия (Л.С. Выготский, М.М. Бахтин, B.C. Библер, М. Фуко и мн. др.). Не говоря уже о внешней речи (т. е. об обращении к другим, рождающем саму мысль в ее всеобщей внешней форме, что и делает эту мысль внятной и для самого обращающегося), но и интрасубъективное мышление (внутренняя речь) — -всегда не что иное, как диалог с самим собой.

Во всех друг друга порождающих формах мышления (вербальных, музыкальных, изобразительных, в частности — выразительно двигательных), овнешняющих субъективный мотив обращения человека к миру, ожидаемая в ответе смысловая бинарная оппозиция этому мотиву изначально закреплена в семантике средств живой речи их внутренне противоречивым смыслом (см.: Мышление, II). Мышление теоретическое не имеет своим предметом ни преобразуемые особенные явления и процессы физической реальности, ни даже лично тех, кто непосредственно осуществляет их преобразование. Образ будущего результата их общей деятельности, образ ее цели, мысленный поиск новых средств достижения таковой в пространствевремени действия, образ плана общего действия — вот что издавна служило и служит непосредственным предметом деятельности управления.

Управление как планирование организации делового взаимодействия людей требует мысленного выделения для целесообразного совершенствования прежде всего пространственно-временных мер состава и динамики их деятельности. Таких, как меры объема и веса, как прямые и кривые линии, образуемые ими фигуры, такие, как числа — эмпирически выработанные за тысячелетия меры разности пространственновременных величин. А также имена, вроде бы произ-

341

вольно данные вещам и людям, но, как и деньги в структуре общественных отношений, обладающие таинственной способностью превращать их всеобщее (общее для всех) значение в фетиш, чуть ли не предопределяющий судьбу обладателя имени... А также всеобщие формы самого мышления (категории), организующие и определяющие логику осознанного отношения человека к явлениям мира, но отнюдь не «обобщающие» реально присущие всем им физические качества и признаки. Это — та же величина, та же

мера, качество, количество, существенное и несущественное, целое и часть, отдельное и общее и т. д., и т.

п.

Выявление и познающее преображение собственных свойств и возможностей всех этих фигур, чисел, категорий, понятий и имен стало предметом особой деятельности тех, кого в Античности называли мудрецами и философами независимо от их положения в обществе и предметно-практических функций в нем. Тех, кто на самом деле освоил, тем и творя его, предметное поле собственно теоретического, а не обыденного и эмпирического мышления.

Любая теория была изначально и во все времена оставалась внутренне рефлексивной на рефлексивное мышление нетеоретиков и на свое собственное: преобразуя для понимания их свойств всеобщие искусственные средства, способы и преображая формы полагания мыслимого, она совершенствовала имеющиеся, творила принципиально новые, уже тем самым перевооружала и преображала проблемное мышление не только свое, теоретическое, но и всех тех, кто эмпирически или практически осмысливал и физически изменял мыслимый и в конечном счете их общий с теорией внешний предмет. Если непредвзято приглядеться к зарождению, становлению и развитию основ философии, логики, математики, астрономии, богословия и мистических учений, основ этики и эстетики, основ всех разделов обществоведения и позитивной науки, то не трудно убедиться в том, что теоретическое мышление изначально и на всем протяжении истории имело своим непосредственным и первым предметом свойства и возможности, присущие искусственным формам, средствам и способам мысленного полагания некоторой мнимой или объективной реальности. Однако целью (конечным предметом) теоретической деятельности всегда было, есть и будет использование всей системы постоянно ею совершенствуемых искусственных средств и мер, способов и форм полагания и преображения этой мнимой или объективной реальности для каждый раз еще более глубокого проникновения в реальную ее природу.

Тут же следует особо отметить, что наблюдение, опыт, эксперимент в науке, но не только в ней, есть прежде всего мысленное действие — наблюдение мыслью, мышление опытом и экспериментом.

Мыслительный опыт с эмпирическим материалом «испытывает на прочность» прежде всего внутреннюю логику самого мышления. Когда логическое следование из постулатов данной теории наталкивается на ими не объяснимый смысл наблюдаемых в опыте фактов, теоретик обращается к постулатам своей теории, нередко обнаруживая при этом противоречия в принятых стратегиях логических следований, допускаемых данными постулатами. В тех частых случаях, когда в этих (эмпирических) своих формах мышление сталкивается с неспособностью имеющихся у него в арсенале средств и способов преобразования мыслимой реальности получить ожидаемый, предсказанный теорией результат (классический пример из истории физики: опыт Майкельсона — Морли), теоретик продолжает свое дело: строит новую теорию поисковыми преобразованиями этих средств или сменой самого основания старой (в случае с результатом названного опыта — произвольное принятие А. Эйнштейном новых постулатов, позволившее создать фундаментальную физическую теорию микромира). Ни философия, ни математика, ни логика, ни теоретическая физика, теоретическая химия, ни генетика не идут за опытом, обобщая события и факты. Напротив, возникнув как исследование всеобщих свойств искусственных мер, способов и средств мысленного (и для мысли) выделения, ограничения и преобразования опытных представлений, как общих для реальности, так и в тех или иных особенных проявлениях этой реальности (физической, химической, биологической), они, преуспев в этом, смогли представить ученым-эмпирикам и практикам ту же реальность, но совсем в ином свете, освободив их от иллюзий наличного бытия ее изучаемых проявлений. Но главное — они постоянно перевооружали мышление эмпириков и практиков все более глубокой всеобщностью теоретических понятий. Что и позволило в наше время эмпирически осмыслить и практически создать глобальную взаимозависимость самых разных сфер производства и функционирования постиндустриальной техники, выявить решающую роль обращения ее продукции и управления этим процессом, создать глобальную сеть электронных коммуникаций, перевести чуть ли не все виды и формы творчества на компьютерный виртуальный язык, взорвать над сотнями тысяч обывателей атомные бомбы и удостовериться в фантастической, все уничтожающей мощи водородных зарядов, дождаться трагедий Челябинска и Чернобыля, получить первые результаты генной инженерии и т. д. И все это достигнуто вполне практически, но на основе познающего преображения теорией ее собственных средств,

342

определяемых априорными постулатами математики и символической логики, теоретической физики, химии и генетики.

Таким образом, теоретическая деятельность, во-первых, изначально и последовательно рефлексивна. Ее предмет — она сама, ее собственные формы, средства и способы мысленного полагания и познающего преобразования общих человеческих представлений о некоторой объективной реальности. Во-вторых, она интенциональна, то есть так же, как и любая мыслительная деятельность человека, мотивирована единством аффекта и смысла, образом цели и эмоциями искателя истины в пространстве смысловых и эмоциональных противоречий. Ибо и теоретическая деятельность обращена к другим теоретикам и к теоретику в себе с надеждой не только на сочувственное понимание и согласие, но и на резонные возражения. Уже тем самым она в каждом своем высказывании скрывает смысловую потенцию возможных и необходимых антитез, для которых в неформальной логике вопрошания и алчбы истины в общем поле неискоренимой теоретической «недоосмысленности» предмета всегда есть более чем достаточные основания.

Такие внутренние антитезы не замечаются и, более того, с необходимостью исключаются для текста дискурсивно построенного обоснования уже полученных выводов и при строго соблюденной форме их изложения. Сформулированная концепция, отданная на суд теоретиков, должна быть эксплицирована как истина в последней инстанции — это ведь теперь не что иное, как собственная жизнь текста, представляющего уже не процесс, а результат мышления. Процесс, говоря словами Гегеля, погашен в результате. Антитеза полученному результату в том случае, когда и она претендует на завершенность результата, также должна быть представлена без вопрошаний и сомнений. Формальная логика следит, строго отслеживая наличие чисто формальных сбоев в изложении того и другого готового текста, постоянно углубляя и расширяя и без того богатый арсенал средств и способов самой тщательной поверки. Хотя это, как оказалось в ХХ в., не главная ее забота и вообще не она решает вопрос о том, какой же текст ближе к реальному положению дел. Этот вопрос, при достаточной логической обоснованности того и другого, решает... нет, и не опыт, и не эксперимент: как правило, они дают множество подтверждений истинности и той и другой стороны. Но, как показала вся история теоретической деятельности, при равной логической и эмпирической обоснованности тезиса и антитезиса в теории одного предмета только радикальное преобразование условий решаемой ими задачи в результате преображения старых и на их основе

придумывание новых искусственных средств и способов интеллигибельного полагания мыслимой проблемы, только такое их преобразование находит основание для той «третьей» концепции, что, снимая односторонность каждой из них, делает две первые «частными производными» от найденной. Поиск нового основания — дело страсти теоретика, а содержательный мотив ее — в самой проблеме, как и цель внутреннего диалога с самим собой и другими для тебя и в тебе инакомыслящими. Главной же заботой и главным успехом формальной логики стало радикальное изменение общего типа рациональности: то, что начиная с XVII в. считалось (и было, если говорить о научном мышлении) рациональной сутью человеческого мышления, почти полностью передано машинам как раз благодаря математизации формальной логики, давшей импульс к самопреображению основ самой математики и начало постулатам

кибернетики. Но в канун нового тысячелетия получил стимул для своего возрождения тот тип рациональности мышления человека, который, проявляя себя интуицией, был присущ аффективному, творческому мышлению изначально. Но ведь и изначально поиск нового основания для определения тождества противоречий мыслимой реальности был мотивом, содержанием и целью теоретической деятельности как таковой.

Отсюда, в-третьих, теоретическая деятельность (теория), как и любая мыслительная деятельность, глубоко диалогична: в поверяющем себя обращении ее к предмету, в любой, даже самой вероятной и чуть ли не за абсолютную истину принятой гипотезе всегда есть вопрос: «А что если на самом деле все происходит иначе?», — а следовательно, и возможность утвердительного ответа на его каверзность. Не случайно же самые первые осуществления еще только строящей себя теоретической деятельности, погруженные в многоликое мифологическое пространство античной культуры, особенно контрастно и наглядно выявили все три атрибутивные для нее особенности. И, как показала история ее становления и развития в современное богатство многообразия ее предметных (содержательных) форм и методологических принципов т. н. неформальной логики, эти особенности лежат в основании их всех и каждой из них.

1. Теоретическая деятельность как продуктивный диалог

Первые дошедшие до нас образы (содержательные формы) теоретической деятельности историкофилософской мыслью традиционно принято делить на два вида:

Первый вид: это представления о началах Бытия, сохранившие надреальные по содержанию и мифоло-

343

гические по традиционной форме принципы их осознания, потому и наделяющие творящей силой всеобщие искусственные, идеально-реальные средства меры, выделения, определения и объяснения всеобщих смыслов бытия (понятия, символы, знаки, числа, геометрические фигуры, имена и. т. п.), — напр., Пифагор и пифагорейцы. Правда, при этом обычно приходится относить к первому разряду и отдельные, но тоже претендующие на определения начал (архэ) Бытия образы духовного истока, порядка и меры даже у натурфилософов-ионийцев («демоны» Фалеса, логос Гераклита и др.), антропоморфные их определения у Анаксагора (нус), Эмпедокла (дружба и вражда), идеи и благо у Платона и т. д., и т. п.

Второй вид: как раз ионийцы, получившие звание натурфилософов за то, что как будто они первыми увидели в самих природных явлениях, веществах и силах творящую основу Бытия. Этой мнимой направленности на φύσις якобы отдали дань: Анаксагор, Эмпедокл, Демокрит, Аристотель, Архимед, Гиппократ и многие другие. При всей видимой справедливости вывода о разных подходах к онтологии суждений о Бытии первых теоретиков следует заметить и иное: все первые теоретики, неслучайно заслужившие славу философов, единственным предметом своих рассуждений (предметом преображающего понимания) имели не что иное, как интеллигибельные средства, способы и формы умозрительного выделения, определения, меры и их органичной смысловой связи со всеми другими смыслами речи о переживаемой целостности Бытия и о любом его фрагменте. Иными словами, предметом творческого осмысления для них были внутренне двуединые логические формы (категории) содержательного мышления.

Вода (Фалес), воздух (Анаксимен), даже нечто неопределенное и беспредельное, но собою порождающее всю целостность Бытия и каждое его явление, (апейрон Анаксимандра), огонь (Гераклит) и даже изначальная неделимость первоосновы — атомы (Демокрит), правда, отнюдь не в современном понимании их как физической реальности, так же, как и все четыре стихии первоматерии — вода, воздух, земля и огонь, дружба и вражда (Эмпедокл), бытие и небытие (элейцы), идеи (Платон), формы, первопричины и их энтелехиальность (Аристотель), Единое (неоплатоники) и т. д., и т. п., — все эти находки равно претендовали на абстрактно-всеобщий смысл порождающих начал, из которых мысленным выведением можно и должно получить все истинные суждения о воспринимаемом и осмысливаемом Бытии. Сам Аристотель называл слова, обозначающие начала Бытия, а так же средства и способы выведения из начал их смыслом определяемых суждений о «первых сущностях» — реальных ве-

щах и явлениях, категориями, (по-древнегречески: κατηγορίαι — то, что «сказывается о...»), справедливо замечая притом, что о них самих уже ничего не сказывается. Скажем, качество не принадлежит ни человеку, ни какой-либо вещи как их собственное свойство... Так же и количество, мера, причинение, претерпевание и другие категории Аристотеля. Каждое слово, имеющее статус категории, обозначает мысленный логический прием организации мыслимого для понимания. Напр.: качество — самая общая и самая первая логическая форма определения отличия мыслимого по любым его отмеченным мыслью признакам; его формула: это не то, что другое. Количество — логическая форма мысленного определения различия величин у качественно в данном отношении не различаемых предметов мысли; его формула: этого больше (меньше), это ближе (дальше), быстрее (медленнее), выше (ниже) и т. п. Мера — качественно определяемое количество и т. д. (Примеры: «Этот дом ближе леса» — в данном <количественном> отношении отличие дома от леса — их «качество», не принимается мыслью во внимание. Мера: «большой дом», «далекий лес» и т. п., а с использованием средств меры величины, столь же искусственных, как и все остальные средства обращения людей друг к другу, — «пятиэтажный дом», «лес от нас за три километра» и

т. п.).

Логические формы содержательного мышления (категории) своей исходной для мышления всеобщностью сразу же стали претендовать на постулаты теоретического мышления вообще — теории par

excellence, точно так же, как прямая и кривые линии, как фигуры, мысленно из них образованные, как всеобщность понятий величины и числа уже выполнили роль постулатов для математики, а всеобщность понятий тело, вес, объем, сила и др. постулировали, т. е. определяли общее пространство (означили его пределы) содержания всех «сказываний о...» φύσις. Чем и закладывали основание для выведения всех дальнейших общих принципов мышления о физической реальности мира. Ибо власть всеобщего смысла этих понятий над отдельным и преходящим заставляла искать в них самих первопричину происходящего в мире, а следовательно, признать, что физическая реальность болезней и смерти, реальность плавания по воде предметов тяжелее ее, реальность резкого уменьшения силы, прикладываемой к предмету через рычаг или ворот и т. п. эмпирические осмысления всего действительно реального в этом мире оказываются в зависимости от скрытой в них силы, причиняющей им данные свойства. (Аристотель: мы ценим тех, кто умело обжигает на огне глиняные сосуды, превращает руду в полезные предметы из металла и т. д., но прежде и боль-

344

ше мы ценим тех, кто знает, почему огонь способен превратить сырую глину в твердый и прочный сосуд, руда — стать железом и т. д.)· А знание причин зависит от проникновения в первопричины Бытия, в его Начала. Для мудрых древних греков было яснее ясного: ни на чем не основанный разброд в суждениях о какой угодно реальности и бесполезные споры ждут тех, кто в мышлении своем не согласует все многообразие реального с его единым Началом, с его единой Формой: с Космосом и его одним словом обозначенной сутью (упорядоченный Хаос, Гармоничный порядок, Логос, Благо, Бог или вечная и никем не сотворенная Природа).

Осмысление такого понимания Начала возможно лишь в поиске исходного смыслового единства для контрарных противоположностей, как внутренний их диалог. Ведь любой диалог — не самоцель. Он — процесс поиска... нет, не сближения позиций, а независимо от субъективных желаний тех, кто отстаивает каждый свою, — одновременного опровержения их обеих счастливой находкой новой идеи, содержанием своим объясняющей возможность появления и той и другой позиции как односторонних проекций их единого начала на другие односторонности в многообразии противоречий Бытия.

Здесь необходимо обратить внимание на то, как исходно диалогично строились все философские теории Начал Бытия. Вода Фалеса при всей ее надмирности (или, если хотите, подмирности), не сводимой к обычной воде, все же стягивает многообразие сущего к чему-то определенно особенному... Как тонко почувствовал это ученик Фалеса — Анаксимандр, тут же противопоставив воде то, что самим своим всеобщим смыслом исключает особенное в основании Бытия: апейрон (άπειρων) — беспредельное и неопределяемое через какую либо частность. В начале было... должно быть то, что определяет все, но само ни через что не определяется, таков смысл его антитезы к тезису Фалеса. Потому и естественна для диалогического мышления попытка Анаксимена в воздухе как духе, оживляющем, питающем все сущее (и тем его образующем), найти в качестве синтезиса нечто третье, изначальное, столь же основательное, однако и не столь неопределенное как апейрон, и не столь определенное как не водная вода Фалеса, подобная не знающему своей исходной формы сыну бога всех вод — Протею, беспричинно перетекающему из любой формы в любую другую (в чем, собственно, и проявляет себя его единая и истинная протеическая сущность). И тут же — парные категории и числа Пифагора, образующие через единство своей противоположности друг другу гармонию Космоса... И убежденность Гераклита Темного в том, что путь встречного противодвижения разных состоя-

ний и форм огня как основы основ физического мира, предначертан Логосом — творящим Словом, то есть самим смыслом Бытия. А смысл его всегда и во всем и в основе всего есть не что иное, как борьба и единство противоположностей... И бесконечно многие семена вещей — гомеомерии Анаксагора, до бесконечности же делимые на части, каждая из которых равна всему целому (все во всем), вынужденно противостоят как нечто пассивное двигательной силе Бытия — уму (). Здесь, как и у элейцев (элеатов) прерывное и непрерывное, часть и целое, делимое и неделимое так же претендуют на Начало своей взаимоопределяемостью, своей неразрывностью, в самом своем едином основании разорванном на противоположности и все же по истине — одной двуединой природой.

Период высокой классики античной теории — это несомненный, чуть ли не всеобщий культ спора: словесное, театральное и политическое творчество после столетий вживления, вглядывания и вслушивания

вмиф вдруг вскипело жизнью высоких проблем теории и нравственно-эстетического противостояния разных пониманий Блага, Судьбы, Прекрасного и Истины. Будто для торжества диалога рождались, вступая

вспор друг с другом поистине великие трагедии Софокла и Эсхила, герои которых в своих единоборствах с Судьбой буквально олицетворяли своей трагической гибелью на сцене неразрешимость противоречия разумной свободы их воли и непреодолимого предопределения судьбы. Философские школы возникали одна за другой и рядом друг с другом... Софисты оттачивали в диалоге с учениками свое умение доказывать истину каждой из противоположностей... Все это вкупе с риторикой ораторов (на агоре или в суде на Ареопаге) — риторикой, построенной на взаимном выявлении противоречий, дало начало не только для исследования Аристотелем, как это принято считать, всех возможных форм и модусов непротиворечивого вывода в ассерторических силлогизмах, но и для расцвета культуры интенционально содержательного диалога при решении проблем чисто теоретических и прежде всего философских.

Примеры дает нам вся история античной философии: пифагорейцы, Сократ и Академия Платона, не

говоря уже о его книгах, написанных в форме сократических диалогов, дискуссии перипатетиков в Ликее Аристотеля, спорившего еще с самим Платоном (вспомним: Платон мне друг, но истина дороже), его поздние работы, продолжившие этот спор, «О категориях» — книга его или непосредственно его школы, посвященная мыслительным всеобщим способам сказывания об отдельном (о «первых сущностях»), но с высоты всеобщего смысла его родов и видов («вторых

345

сущностей»). Кстати, категории мышления впервые выступили здесь в своем первоначальном и истинном роде: они оказались не чем иным, как всеобщими формами мышления о раздвоенности и единстве сущего, своим содержанием, своим смыслом раскрывающими способ выделения, определения и познающего преобразования наличных суждений об отдельном..

Д. — умение познающего мышления вести спор с собой в диалоге мыслящих, была ими осознана именно в качестве метода поиска общего родового начала для частных противоположных смыслов одного понятия. Так, Сократ, по свидетельству Ксенофонта, считал тех, кто владеет «методом разделять в теории и на практике предметы по родам... очень счастливыми и весьма способными к диалектике» (Ксенофонт Афинский. Сократические сочинения. Academia, 1935. С.167). Но Д. еще не предстала перед ними как естественная и необходимая форма теоретического мышления вообще, позволяющая ясно выражать и разрешать противоречия в содержании мыслимого не чем иным, как преобразующим условия проблемы поиском их общего корня (их тождества ), их общего рода. Креативно (творчески) мыслить о сущем невозможно иначе, но выделить, определить, осмыслить данный тип мышления именно как форму — до того было еще очень далеко. И хотя философы Античности умело разделили мир по мнению и мир по истине, это деление еще не ставило проблемы истинного пути к истине — проблемы всеобщего способа (формы) теоретического мышления. Их удел — постоянное возвращение к нему как априорно постулируемому единству и борьбе противоположностей в самой реальной действительности мыслимого. Иллюзорность суждений по мнению для них прежде всего была связана с ограниченностью перцептивных возможностей органов чувств, со слабостью разума перед вековыми предрассудками, со склонностью людей выдавать желаемое за действительное и т. п., что много позже Ф.Бэкон назовет призраками пещеры, рода, рынкаи театра. Перед ними еще не разверзлась пропасть между противоречиями в суждениях в результате нелогичного их построения, что ставит под сомнение истинность вывода, и объективно противоречивым становлением и развертыванием процессов всего реально сущего. Хотя следует заметить, что первым осознал эту пропасть как проблему тот же Аристотель.

Зато использование Д. как «практическое» ее открытие было унаследовано теми, кто оставался верен поиску единства противоположностей в мыслимом. Бурный разлив диалогической мысли в Античности мощным потоком влился в менталитет эпохи эллинизма и, начиная с Отцов Церкви и философов-богословов Средневековья, для всей истории европейской культу-

ры обернулся задачей выявления исходных оснований в, казалось бы, вполне обоснованных, но противоречащих друг другу сказываниях о... принципах и началах, о чувственном опыте и разуме, о страстях души, о природе света, об истинном знании и заблуждении, о трансцендентальном и трансцендентном, о воле и представлении, о бытии и времени, о словах и вещах — обо всем том, чему посвящены все книги философов. Все они — о неустранимых контроверзах в самом содержании мыслимого. А то, насколько это содержание адекватно объективным противоречиям Бытия, — это уже сокровенный вопрос Понтия Пилата, обращенный к Иисусу Христу: что есть истина? Вопрос, снова и снова требующий все более убедительного ответа на все перечисленные...

В восточной мудрости теоретическое мышление прошло при своем возникновении фактически тот же путь: опора на парность категорий мышления, поиск единого основания у различных, до прямой противоположности дозревших понятий и идей, образов и символов как в эзотерических, так и в известных всем философских направлениях и школах — все было так и все есть так. Хотя для европейца их экзотическая форма не совсем привычна, но она — форма единства и борьбы противоположностей в содержании мыслимого. Она настраивала теоретическое мышление египтян, арабов, персов, индийцев, китайцев и всех других восточных мыслителей на осознание всеобщих его форм, на их содержательную классификацию — на поиск разумного основания их взаимоопределяемости. И в центре большинства из них

— противоположность мудрого созерцания вечного смысла Бытия суетному действию в мире преходящего. Путь достижения такой способности в смыслочувственно-телесном достижении гармонии с собой и миром преодолением противоположных мотивов переживания и действия.

Прямое обращение читателя к любым текстам, дошедшим до нас из глубин Античности, эллинизма и патристики легко убедит его в том, что собственно теоретическое мышление, мышление мудрых, мышление первых философов в форме явного диалога настойчиво и упорно формировало всеобщий способ выявления и разрешения противоречий в содержательно мыслимом. Этому способствовало то, что начиная с Античности мыслимыми vollens nolens оставались прежде всего прямые смысловые взаимоисключения (противоречия) «парных» всеобщих категорий мышления как такового. При их одновременно смысловой неразрывности, при полагаемом этой неразрывностью исходном их тождестве, до которого и требовалось докопаться. И уже в Средневековье внутренний диалогизм мышления осознавался не только как норма для

346

мышления теоретического, но и как его проблема. Проблема, требующая для своего разрешения особой