Казалось бы, вопрос простой. Существует много культур. Инвариант — то неизменное, что присутствует в каждой из них. В каждой из них присутствует некий человек и некий мир. Инвариантом является тождество между человеком и миром. Культура есть способ отождествления человека и мира, их согласованный порядок, делающий человеческую жизнь предсказуемой, возможной, придающий определенность событиям и смысл поступкам. Культура есть тождество, потому что в рамках культуры происходящее не противоречит представлению о нем. Культура — это ментальное пространство, в котором разыгрывается жизнь и из которого нет выхода.

Библиография

1.Аристотель. Трактат «О душе». Метафизика // Собр. соч. Т. 1. М., 1975.

2.Гегель. Наука логики: В 3 т. Т. 1. М., 1970.

3.Гумилев Л.Н. Этногенез и биосфера Земли. Л., 1990.

4.Кант И. Критика чистого разума // Собр.соч.:В6т. T. 3.M., 1964.

5.Кастанеда К. Учение дона Хуана: Путь знания индейцев яки. М., 1998.

6.Коллингвуд Р.Д. Идея истории. М., 1980.

7.Кузанский Н. Об ученом незнании // Соч.: В 2 т. Т. 1. М., 1979.

8.Мандельштам О.Э. Стихотворения. Переводы. Очерки. Статьи. Тбилиси, 1990.

9.Мерло-Понти М. Феноменология восприятия. СПб., 1999.

10.Платон. Тимей, Политик: Собр. соч.: В 4 т. Т. 3 (1), (2). М., 1971, 1972.

11.Флоренский П.А. Иконостас. М., 1995.

12.Фоменко А.Т. Критика традиционной хронологии Античности и Средневековья. М., 1993.

13.Фуко M. Надзирать и наказывать. М., 1999.

14.Хайдеггер М. Письмо о гуманизме // Хайдеггер М. Время и бытие. М., 1993.

15.Шелер М. Положение человека в космосе // Избранные произведения. М., 1994.

16.Шенфилд Д. Математическая логика. М., 1975.

НЕОБРАТИМЫЕ СОБЫТИЯ

1.Феноменологическое описание

Вжизни людей случаются события, необратимо меняющие их психику. Ситуация складывается так, как будто внешний мир поворачивается к ним какой-то другой гранью, так что вдруг меняются все смыслы.

Говорят, что самая страшная пытка — это пытка наслаждением, сверхнаслаждением, которого потом лишают. Эта пытка превращает человека в «овощ», буквально обезволивая его. Обычная жизнь, после того как она оборвана необратимым событием, кажется недостижимым сверхнаслаждением. Следует отметить, что все в мире остается на своих местах, только жить в этом мире становится невозможно, человека непреодолимо влечет к смерти и, как правило, он ее быстро находит. Это может быть самоубийство, или самоубийственный поступок, или сумасшествие.

Известно множество примеров необратимых событий: «афганский» и «вьетнамский» синдромы (при которых молодой человек испытывает устойчивое, безнадежное отвращение к жизни), хрестоматийные примеры из учебника психиатрии (когда мать продолжает накрывать на стол своей умершей дочери и вообще ведет себя так, как будто ничего не произошло), демонстративный «сплин» Байрона (после урока, полученного от возлюбленной), «капризное» самоубийство Маяковского (почти на глазах у В. Полонской), апатия и быстрый закат Блока, разочарованного в революции, обескураженный Наполеон на острове Св. Елены... Ярким литературным примером необратимого события является происшедшее с шекспировским Гамлетом.

Необратимое событие человек не способен интерпретировать в терминах известного мира, оно не подклеивается, не вкладывается в поток жизни, как все прочие события. Оно невозможно, оно разрывает поток жизни, разрывает «связь времен». Внешний мир теряет краски, постепенно искажается до неузнаваемости потому, что человек в нем больше не живет. Необратимое событие как бы замыкает, «закорачивает» время, лишает внешний мир времени.

Человек пускается на все изыски ума, концентрирует всю свою волю в попытке «обратить» необратимое событие, вписать его в поток жизни, но в силу таинственных причин ему это не удается. Это не удается фатально, в той же степени, как не удается вывести ложное утверждение из истинных посылок. Возможно, какая-то априорная форма человеческих способов суждений, сама логика не позволяет «обратить» необратимое событие. Доводы ума теряют убедительность, а изыскать решающий довод в пользу жизни не удается. Сами необратимые события носят конкретный,

мирской характер, их генезис прослеживается в потоке жизни, однако жизнь не прослеживается вслед за таким событием. Возможно, время устроено так, что рвется на необратимых событиях — похоже, с их помощью мы имеем прямые опыты со временем.

Необратимое событие не может произойти, хотя формально входит в ряд возможного. Как аксиома о параллельных Лобачевского в контексте Евклидовой геометрии. Если необратимое событие произошло — значит, неверно все остальное; значит, контекстом была геометрия Лобачевского, и построенный по Евклиду жизненный мир — почти сплошное заблуждение; жить в нем нельзя, он уничтожен безвозвратно. Правда, для математика здесь проблемы нет: геометрий — континуум, и из-за геометрий не сводят счеты с

жизнью, потому что в них не живут, хотя открытый в XIX веке факт многих истинных геометрий, вероятно, озадачил бы И. Канта, поставив под сомнение единственность трансцендентальной эстетики.

Идея не единственности внешнего мира косвенно предполагается В. Дильтеем в его концепции типов мировоззрения и соответствующей классификации метафизических систем. Произвол в выборе внешнего мира безуспешно пытался продемонстрировать своим творчеством (и своей жизнью) Ф. Ницше, воскрешая античного Диониса в недрах христианского культа. Множество внешних миров прямо постулируется С. Грофом в его теории БПМ — «базовых перинатальных матриц»: образцов миров, проживаемых эмбрионом на разных фазах процесса родов. Здесь нам не так важно, что переживаемые миры — фазы одного процесса, важнее — что их много и что они различны. БПМ С. Грофа даже изоморфны типам мировоззрений В. Дильтея:

—«изначальное единство с матерью», внутриутробное переживание до начала родов, переживание космического единства, системы объективного идеализма (Плотин, Спиноза, Гегель);

—«антагонизм с матерью», схватки в закрытой матке, ужас существования, системы экзистенциализма (Кьеркегор, Хайдеггер, Сартр);

—«синергизм с матерью», проталкивание через родовой канал, переживание титанической борьбы, идеализм свободы (Сократ, Платон, Кант, Бергсон);

—«отделение от матери», прекращение симбиотического союза с матерью, переживание смертивозрождения, натурализм (Демокрит, Эпикур, Гоббс, Руссо, Фейербах).

Внешний мир — как многогранник, калейдоскоп — открывается человеку разными гранями, разными порядками, и движениями этого многогранника являются необратимые события.

2.Порядок и хаос

Я хочу обсудить феномен «необратимых событий», особых точек в человеческой судьбе, непреодолимых жизнью. Встреча с необратимым событием специальным образом мобилизует человеческие способности, и все они, по очереди и вкупе, выступая во всеоружии, исчерпывают себя в поражении.

Эти опыты с человеческой судьбой можно уподобить опытам Галилея над падающими телами. В самом деле, человеческая жизнь, вброшенная в мир, неумолимо стремится к смерти. Это «тяготение» для жизни так же феноменально, как известное всемирное тяготение для тел. Подобно тому, как Галилею удалось ответить на вопрос: «Как падают тела на землю?» — воспроизводя в опыте теорию движения в математическом пространстве-времени (в Евклидовом пространстве с коперниковским релятивизмом наблюдателя), попробуем воспроизвести необратимое событие в человеческой судьбе, используя гносеологию И. Канта и онтологию М. Хайдеггера, чтобы ответить на вопрос: «Как жизнь становится смертью?» Напомним, мы разбираем не случай жизни после смерти, а случай смерти при жизни.

Хайдеггер не хочет говорить языком математики, языком ясной и прозрачной упорядоченности, конструктивным языком причинно-следственных связей, само слово «объяснить» он понимает иначе: «Может, наоборот, оказаться, что природа как раз утаивает свое существо в той своей стороне, которой она повертывается к технически овладевающему ею человеку», — пишет он в «Письме о гуманизме». Напротив, Кант физико-математическое конструирование назвал «царским путем» и с предельной ясностью математически сконструировал почти все, начиная с образования Солнечной системы и кончая императивом человеческого поведения. На наш взгляд, Кант ни в чем не ошибся, его трансцендентальный субъект инструментально безупречен, но он не единственен. В том смысле, что не единственен категорический императив, и не единственна трансцендентальная эстетика, и бесконечен список антиномий чистого разума. Но не единственность трансцендентального субъекта можно понять как его акцидентальность, произвольность, спонтанность, случайность, подобно тому, как «случайно» европейцы 2000 лет «обживали» Евклидову геометрию и христианство.

Существует странная перекличка. Галилей говорил о мире как о двух книгах — книге Божественного Откровения, написанной обычным языком, и книге природы, написанной математическим языком. Кант говорил — как о своих самых сильных впечатлениях — о категорическом императиве «внутри» и звездном небе «вне». Но это те же две книги Галилея! Наконец,

73

Хайдеггер говорил о «языке — доме бытия». Но он просто подвел итог Галилею и Канту. Без языка, «математического» или «божественного», бытие бездомно, но оно — бытие, только нет слов, чтобы о нем сказать. Необратимое событие лишает языка — вернее, лишает язык смыслов.

Хайдеггер пытался заговорить от имени бытия до его реализации в форме трансцендентального субъекта. В работе «Тезис Канта о бытии» он противопоставляет свой логос «задания горизонта» (задания субъекта) кантовской «инструментальной логике» реализации субъекта. Отметим, что речь Хайдеггера от имени бытия звучит убедительнее речи Ницше от имени Диониса, и тем более от имени Антихриста. Но для этих речей губителен конструктивизм, переводящий их в план реализации, а без конструктивизма они не прочитываются современными теоретическими языками. Неудивительна апелляция обоих к искусству.

На наш взгляд, позиции Канта и Хайдеггера не противоречат друг другу и даже являются дополнительными. Хайдеггер не спорил с Кантом, поскольку к сроку его философствования механицистская трактовка времени у Канта и связанная с ней проблема «выводимости» существования предметов внешнего мира стали общим местом. Вернув времени его субстанциальность, Хайдеггер был заворожен открывшейся картиной и передал нам свои живые впечатления от нее, выраженные категориями «Ничто» и «Ужас». О

замечательных завоеваниях научно-технического прогресса, о «знании—силе», Хайдеггер отзывался снисходительно, как светский лев об успехах провинциала или, скорее, как провинциал о городской причуде. Грязные крестьянские башмаки на картине Ван-Гога казались ему адекватным выражением сути дела.

Нам известны самые сильные впечатления Канта: звездное небо и категорический императив. Нам известно также, что поистине непреодолимой вещью, непреодолимой, как дистанция между феноменом и ноуменом, Кант считал глупость, которая не понимает смысла. Но не понимающая смысла глупость есть абсурд, а прямое впечатление от абсурда есть ужас. Возможно, это и есть искомая связка, точка сопряжения Канта и Хайдеггера. Глупость — это ослиные уши времени в аполлоническом порядке, указатель на иную стихию.

Глупость (Эразм Роттердамский) — ахиллесова пята рационализма, радикальная иррациональность, застящая естественный свет разума. И она же — сам источник активности, в том числе и естественного света (Николай Кузанский «Об ученом незнании»). Хайдеггер как бы редуцирован для Канта в пренебрежительную «глупость», а Кант вытеснен Хайдеггером на периферию

несущественного. Но звездное небо и категорический императив, с одной стороны, и ужас и абсурд, с другой — это же сама жизнь в своих аполлонической (пространственной) и дионисийской (временной) ипостасях. Время — это голый король, причем Кант «по-фарисейски» описывает его мнимые одежды, а Хайдеггер «по-хамски» — его неприкрытую наготу. Считая, что философия Хайдеггера представляет дионисийское начало, а философия Канта — аполлоническое, мы можем, вслед за Ф. Ницше и А.Ф. Лосевым, взглянуть на человеческую жизнь глазами Античности. Вспомним слова Силена, поучающего царя Мидаса: «Самое лучшее для тебя недостижимо вполне: не быть вовсе, не родиться, быть ничем».

Фатальное равновесие, тождество порядка и хаоса, субстанции и акциденции — общее место в эстетике стоиков. Марк Аврелий отмечает уместность трещинок и щербинок на хлебе идеальной формы, уместность предательской пены, летящей из прекрасной пасти разъяренного вепря. Жизнь трагична изначально, поскольку ей предсказана смерть, повергающая жизненный мир в хаос, пред лицом которой человеческая жизнь выглядит абсурдом, глупостью, ошибкой. Судьба роковым образом несет смерть и, живя навстречу смерти, человек выступает героем трагедии. Но откуда мы знаем о смерти? Как ни странно, от Аполлона, поскольку личная смерть как феномен нам не дана и остается для нас на уровне предсказания Дельфийского оракула. Личная смерть — это теоретический результат, силлогизм, как бы он ни был радикален. В этом смысле личная смерть принадлежит гармонизирующему началу Канта—Аполлона, наряду со звездным небом и категорическим императивом.

Кажется, Декарту принадлежит фраза: «Дайте мне материю — и я создам мир» (согласно теории, добавим мы). Современная техногенная цивилизация, похоже, и есть этот обещанный мир, требуемую материю «дали». Свою критическую философию Кант называл «подарком» грядущим поколениям, бережно им лелеемым. Техногенная цивилизация проистекает из аполлонического, гармонизирующего начала, и снисходительность Хайдеггера не оправданна, ибо из этого же начала проистекает радикальный научный факт личной смерти (конечности человеческого существования), открывающий экзистенциальную философию, запускающий Хайдеггера—Диониса. Понятно, почему Хайдеггер говорит о маскирующей «подставке» техники, имеющей целью скрыть суть. Гармония Аполлона скрывает хаос Диониса. Абсурд и хаос являются прямым порождением порядка и гармонии.

Порядок и гармония беременны хаосом и абсурдом — как ошибкой, глупостью, случайностью, «узна-

74

ванием и перипетией» античной трагедии. В гармонии всегда есть некоторая тщетность и ошибка. Так, в одном из диалогов Платона собеседник вопрошает Сократа: «Конечно, существует идея прекрасного, которой причастны прекрасная девушка, прекрасный конь, а вот волос, грязь — они что, тоже причастны некоторой идее?» Через это досадное «игольное ушко» в мир гармонии и порядка вваливается косматый верблюд хаоса и абсурда. В физике Коперник и вслед за ним Галилей не точно синхронизировали часы во Вселенной, так что пришлось подправлять X. Лоренцу и вслед за ним А. Эйнштейну. И даже на «святая святых» порядка и гармонии — на математику — бросают какую-то тень парадоксы Рассела об определении множества и теоремы Гёделя о неполноте аксиоматической теории. Аполлон рад, видя на своем алтаре такую тучную жертву от людей, как современная техногенная цивилизация. Но, может быть, он и содрогается, ощущая ледяной хаос в нагромождении порядков.

Необратимые события, неразрешимые конфликты. Это Грегор Замза Кафки, превратившийся в насекомое, это герои В. Шаламова, растоптанные в лагерную пыль, это царь Эдип Софокла, узнавший, что нарушил табу. Упорядоченность жизни превращается в абсурд, случается невозможное, жизнь застревает в непроходимом лабиринте. Отметим, что необратимость события человек фиксирует для себя сам, хотя в его сознании, в представлении о жизни существуют табуированные точки, про которые человек говорит себе: «Не хотел бы я оказаться в такой ситуации...» Это означает, что никакая упорядоченность не проглядывается за этими точками, не продолжается за них. A priori за этими точками видится смерть, ничто, так что человек говорит себе: «Я бы лучше умер...»

В одном из номеров «Независимой газеты» за 1997 год описана такая история. Наш корреспондент (прошу прощения, не запомнил фамилию) в Германии снимает квартиру. Выясняется, что покойный муж хозяйки, художник, воевал во Второй мировой войне на Восточном фронте, в России. Зимой 1941-1942 года

он с несколькими соратниками отступал от Москвы. Их оборванная и измученная группа под вечер забрела в разгромленную деревню, где оказался один обитаемый дом. Их встретила бабушка, единственный житель деревни. Никакого насилия не было, все были полуживые. Бабушка пустила их в дом, накормила, как могла, нагрела воды, так что они помылись, постирала им белье и развесила сушить, уложила спать. Когда утром они проснулись, отогревшиеся, отдохнувшие и воспрянувшие духом, они увидели свое сохнущее белье, развешанное в доме, а бабушка покойно лежала на снегу перед крыльцом с иконой на груди: она замерзла, до-

бровольно. С тех пор этого немца, мужа хозяйки, не покидал вопрос, почему она так сделала. Хозяйка показывала корреспонденту десятки рисунков той деревни, замерзшей бабушки, которые вплоть до недавней смерти не уставал делать муж-художник. «А вы не можете объяснить, почему?» — спросила она корреспондента.

Вряд ли можно серьезно говорить о необратимых событиях, не упомянув евангельскую притчу о глупце, построившем дом свой на песке (Мф., 7.26). «Пошел дождь, и вода поднялась. Подул ветер и обрушился на этот дом. И дом рухнул с ужасным шумом». Необратимое событие — это, конечно, разрушение некоторого дома, причем дома, построенного на песке (а не на скале, как требует Христос). Тема вечной жизни, воскресения, хождения по водам, вообще невластия мира сего над человеческой душой — несомненно, речь дионисийской стихии, речь самого времени. Не желающий расстаться с собой — гибнет, выживающий — становится каким-то оборотнем, вот почему Достоевский сказал в «Записках из подполья», что после сорока живут одни подлецы.

3. Онтология предрассудка

Современный человек не может безусловно принять свой жизненный мир. Жизненный мир феноменологически дан человеку вместе со всеми своими смыслами. Для меня он дан как отчетливый и упорядоченный определенным образом. Но смысловая нагрузка этой упорядоченности добыта не мной, я не могу сказать, почему я живу в таком мире, а не в ином, почему в мире такие смыслы, а не иные. Особенно досадно, что жизненный мир со всеми своими смыслами открыт только личной, индивидуальной жизни. Это звучит как тавтология, но, возможно, нужно прямо-таки вывернуть язык наизнанку, чтобы выразить странный смысл этой тавтологии. Смысл является онтологической характеристикой моей жизни, я не в силах выйти за его пределы — в этом проявлена вся опосредованность моего отношения к миру. Однако истоки этой опосредованности и тем самым моей онтологии вынесены в зыбкий социокод (по М.К. Петрову) и биокод, теряются в пучине хромосомных аберраций, чужих догадок и ошибок. Более того, все эти хромосомные аберрации, чужие догадки и ошибки вместе с объемлющей их пучиной являются случайной подробностью моей жизни, обязаны своим существованием тому факту, что мне открыты смыслы. Они укоренены во мне, но сделаны не мной.

Жизненный мир и сама жизнь операционально исполнимы, исчерпывающе алгоритмизированы, но основания и смыслы этой алгоритмизации не во мне,

75

отчуждены, возможно, не существуют. Мир есть лишь мое мимолетное переживание мира, и в это мимолетное переживание погружены и человеческая история, и биология, и математика, и физика. И факт того, что лично я необязателен для всего вышеперечисленного, является только догадкой, умозаключением, чем-то опять от меня производным — является мифом.

Но раз все смыслы производны от человеческой жизни, то сама жизнь свободна от смысла и порядка. Воспоминание об этом еще живо сохраняли греки, противопоставляя Аполлону Диониса. Это воспоминание было подхвачено Ф. Ницше в работе «Рождение трагедии из духа музыки». Музыка, которую Лейбниц называл «раскрашенным временем», как противопоставленное смыслу время, порождала трагедию как разрушение смысла, отслаивание смысла от бытия, условность и отчужденность смысла, столь ярко выраженные, например, в судьбе Эдипа.

Судьба Эдипа воспроизводится во всех необратимых событиях. Представляется, что дело совсем не во фрейдистской трактовке этого образа, но в кровосмешении и отцеубийстве, входящих как табу в социокод Античности и оказавшихся онтологически несовместимыми с личностью Эдипа. Суть трагедии — в онтологической несовместимости бытия и смысла. Смысл несовместим с жизнью, код не действует — не важно, социокод это или биокод. В финале трагедии Эдип, выброшенный за пределы социокода, тождествен рыбе, выброшенной на берег, лишенной среды обитания, родной стихии.

Но это и есть непосредственная встреча со временем, несовместимая с жизнью, это хайдеггеровский ужас или то, что можно назвать необратимым событием. Если опосредованное отношение к миру, детерминированное кодом (биологическим или социальным) уподобить программе, то речь идет об ошибке в программе; но поскольку эта программа есть онтология личности, речь идет о непоправимой онтологической ошибке, уничтожающей личность. Впечатления непосредственной встречи со временем незабываемы (и непередаваемы, не укладываются в язык), аполлонический слой смысла отодран от бытия раз и навсегда, переживание иллюзорности упорядоченности мира непреходяще, событие необратимо.

Судьба Гамлета тождественна судьбе Эдипа, и знаменитая «связь времен» порвалась не потому, что якобы наступало Новое время, и вопрос «быть или не быть» — совсем не философский, а прозаичный поведенческий вопрос. Гамлет — та же выброшенная на берег рыба, код которой уже не ассимилирует время и не разуниверсализируется в поведение. Рыба просто бьется на суше в конвульсиях, пока не уснет.

Коды королевского достоинства, придворного этикета, христианского воспитания онтологически не

совместились у Гамлета с известным событием, в котором участвовали королева-мать, король-отец и король-отчим, в программе «Гамлет» обнаружилась ошибка, уничтожившая его личность. Еще один хрестоматийный пример необратимого события — судьба С. Кьеркегора. Регина Ольсен вышла замуж, но в онтологии Кьеркегора — это невозможное событие, табу, этот смысл онтологически несовместим с его личностью. Единственный выход: сделать бывшее не бывшим, вступить в мир абсурда. Это лобовое столкновение с временем и незабываемые впечатления в форме экзистенциальной философии.

Состояние ослепляющего себя Эдипа, Гамлета, решающего «быть или не быть», Кьеркегора, желающего сделать бывшее не бывшим, — это экстатические состояния, попытки преодоления собственной личности как онтологической истины собственной биографии. Еще раз отметим, что истоки и основания проблем этих избранных героев им неизвестны, отчуждены, возможно, вообще не существуют; их поступки необязательны, спонтанны; отметим также, что во всех случаях мы имеем дело с людьми, крайне проницательными и в высшей степени достойными.

Культура — вневременна, время — внекультурно. Все происходит на обочине. Культ Диониса в Античности официально находился под запретом и отправлялся тайно. Табу, необратимое событие, борьба Аполлона с Аполлоном.

Человеческая история похожа на индивидуальную биографию. Точно так же, как субстанцией индивидуальной биографии является личность, субстанцией истории является культура. Человеческая личность есть истина индивидуального существования, культура есть истина истории.

История является частью жизненного мира человека, она дает глубинное измерение жизненному миру, сообщает своеобразную структурность жизненному миру. Жизненный мир не обязан иметь исторического измерения, наличие истории есть результат умозаключения, факт культуры.

Жизнь дана человеку как сверхлогическое единство многообразия. Многообразие означает присутствие многого, данность многого. Единство означает упорядоченность, связность многого, его данность одним, его осмысленность. Многообразие не дается без единства, единство не дается без многообразия. Произвольное дление жизненного мира есть логос и благо. Произвольное разрушение жизненного мира есть необратимое событие. Жизненный мир разрушается не потому, что нарушается логика, а потому, что происходит

76

необратимое событие, разрушающее благо и лишающее смысла логику.

Логически невыразимое единство жизненного мира доступно человеку логически выразимыми смыслами. Логически выразимые смыслы бытуют в культуре. Они альтернативны друг другу, антиномичны. Они образуют ментальное пространство, надындивидуальное сознание, коллективное бессознательное, предрассудки. Предрассудки понятийно окрашивают жизнь и навязывают индивиду определенный стиль жизни или горизонт. Сверхлогическое единство многообразия предрассудки выражают логически, но антиномично, многозначно. Многочисленные дефиниции, противопоставления и отождествления дают различные порядки ментального пространства.

Жизнь как сверхлогическое единство многообразия коррелирует с бытием как логическим единством многообразия. В ментальном пространстве могут отсутствовать понятия личности, индивидуальности, свободы, может не быть субъект-объектной оппозиции; напротив, в нем может быть предрассудок причинно-следственной связи. Неразрешимые проблемы происхождения живого из неживого, происхождения человека от обезьяны — это результаты неоправданных, догматических противопоставлений, которых не было в кармических моделях метемпсихоза, в первобытных тотемических моделях.

Человек живет в мире. Эта фраза является тройной тавтологией. В самом деле бытие открыто человеку как единство многообразия, как тождество человека со средой, с миром, как одна жизнь, как только жизнь, только человек, только мир. Ведь мир устроен так, что допускает достижение сперматозоидом яйцеклетки, развитие плода в утробе матери, роды в муках. Весь мир действует заодно, чтобы человек появился на свет. Поэтому появление человека на свет есть жизнь мира. Вместе с человеком, как человек, по необходимости рождается то упорядоченное многообразие, которое мы называем жизнью, миром, человеком. Возможно, именно об укорененности смыслов в индивидуальной жизни заявил Беркли своим солипсизмом: «Нельзя сказать, что он сам [человек] или его дух есть солнце или нечто протяженное, хотя ни солнце, ни небо не существуют без его духа».

Жизненный мир, жизнь дана человеку как сверхлогическое единство многообразия. Суть сверхлогичности — логическая невыразимость единства. Суть этой невыразимости — в произвольности самой жизни.

Конечно, можно рассмотреть предметный состав мира, и тогда мы увидим природу и культуру. Природа

— это то, что есть в мире, если абстрагироваться от человека; культура — это то, что привнесено в мир человеком. Наоборот: все, что есть в жизненном

мире, открыто только человеку и является частью культуры. В этом смысле природа производна от культуры; более того, само разграничение природы и культуры — только один из вариантов жизненного мира.