Глава V

я тельства крещения Бориса и литературная обработка их стали известны и у нас на Руси. Быть может, не очень произвольно будет предположение, что составитель Древнейшего свода был знаком с историей крещения Бориса по тому самому болгарскому летописцу, о котором мы говорили выше и из которого почерпнуты им статьи, относящиеся к походу Святослава на Бол­гарию и на греков. Подтверждение такому предположению я вижу в том обстоятельстве, что философ греческий в Древн. своде назван был Кирил­лом (доказательства представим ниже, § 174), а между тем, обращение Бориса связывалось именно с именем первоучителей славянских. Грече­ская версия болгарской легенды упоминает о Мефодии, но болгарский ис­точник мог говорить и о Кирилле. Ср. в статье о переложении книг на сла­вянский язык (попавшей в Повесть вр. лет): «Костянтинъ же възвратися въспять и иде учитъ Болгарьскаго языка». Ср. также указание на Кирилла и Мефодия, как просветителей Бориса, в житии Климента. Другим подтвер­ждением считаю влияние рассказа о Борисовом крещении на текст церков­ного устава Владимира; во всех редакциях его сообщается, что Владимир принял крещение от патриарха Фотия, что является вопиющим анахрониз­мом, легко, однако, объяснимым, если вспомним, что Фотий действитель­но крестил Бориса. Итак, допустив вообще возможность влияния памят­ников Борисова крещения на памятники крещения Владимира, мы вправе признать, что это влияние сказалось и в древнейшей летописной версии о Владимировой крещении.

§ 108. Я не сомневаюсь в том, что великое событие это сосредоточива­ло на себе напряженное внимание последующих поколений русских людей; не сомневаюсь, поэтому, в возможности появления своей, оригинальной, независимой от болгар повести о крещении Владимира и земли Русской. И эта повесть была бы, конечно, компилятивною уже в силу того благоче­стивого и серьезного к ней отношения, которого требовал самый предмет. Но самостоятельная повесть была бы скомпонована удачнее: великие уси­лия греческого философа, его замечательная проповедь, его демонстрация картины страшного суда не потерпели бы неудачи, а привели бы к положи­тельному результату. Правда, такой положительный результат и представ­ляла, по только что высказанному предположению, древнейшая версия по­вести, повесть о Владимире в Древн. своде. Это верно — но тот факт, что древнейшая версия сменилась другой, что она была окончательно вытесне­на этой другой версией, что составитель Начального свода решительно воз­ражал против тех, кто полагал крещение Владимира в Киеве или Василеве, следовательно, от греческого философа, этот факт — говорю я — свиде­тельствует самым красноречивым образом в пользу того, что древнейшая версия находила себе опору не в народных воспоминаниях, не в устных преданиях и церковных легендах, а в книжной, искусственной комбинации. Помнили русские люди, что Владимир крестился в Киеве и что поход на Корсунь предпринят им уже после крещения; но как, при каких обстоятель­ствах, под влиянием чего произошло крещение — все это было забыто; при­шлось строить здание на песке, пришлось прибегнуть к заимствованиям, к

115

ЧАСТЬI

а налогиям. И все это здание, как видим, рухнуло под напором другой, бо­лее живучей и благодарной легенды, которая соединила факт крещения Владимира с фактом победы над греками, взятия их города, появления в Киеве корсунских попов и священных предметов, прибытия туда Анны ца­ревны. Вот то внутреннее основание, которое заставляет видеть в речи фи­лософа и вообще во всей его беседе с Владимиром нечто чуждое, заим­ствованное. Внешние основания — анахронизм в имени философа Кирилла и аналогичное влияние других памятников болгарского крещения на памят­ники русские — указаны выше.

§ 109. Итак, Речь философа и беседы его с Владимиром — произведе­ния болгарской литературы. Философу, обратившему Владимира в веру, естественно было преподать ему и символ веры. Действительно, мы читаем в Начальном своде вслед за сообщением о крещении Владимира в Корсуне: «Крещену же Володимеру, предаша ему веру крестьяньску, рекуще сице: да не прельстять тебе неции отъ еретикъ, но веруй, сице глаголя », и т. д. Не сомневаюсь в том, что эти слова читались в Древн. своде вслед за сообще­нием о крещении Владимира в Киеве, и что те же слова находились в бол­гарском рассказе о крещении Бориса. Но является вопрос, что же следова­ло за ними? В Начальном своде читаем: «Верую во единого Бога Отца, Вседержителя Творца небу и земли, до конца Bеpy сию. И паки: верую въ единого Бога Отца нерожена, и въ единого сына рожена... Верую же и сед-ми сборъ святыхъ отець... 7-й сбор в Никии отець 300 и 50 прокляша иже ся не поклонять иконамъ». Непосредственно за этим: «Не приимай же ученья от Латынъ, ихъже ученье разъвращено... пращають же грехи на дару, еже есть злее всего. Богъ да схранитъ тя отъ сего ». Итак, в Начальном своде со­общено, что Владимиру преподан, во-первых символ веры, начинающийся словами «Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя Творца небу и зем­ли», во-вторых, другой символ веры, начинающийся словами «Bipyio во единаго Бога Отца нерожена» и, наконец, ему же преподано наставление против Латынян. Вероятно, что в первоначальной редакции читалось не так; в ней помещался, конечно, только один из обоих символов; в ней вряд ли имело место то наставление, что находим в Начальном своде. Думаю, что и в Древнейшем своде не было последних двух статей, т. е. второго символа и полемической статьи против латынян. Текст Древн. свода подвергся пере­работке составителя Начального свода, который заменил находившуюся в Древн. своде редакцию символа другою редакциею; кроме того, им же вне­сена полемическая статья против латынян. Чем руководствовался соста­витель Начального свода, заменяя одну редакцию символа другою, сказать трудно; в настоящее время мы знаем, благодаря Н. К. Никольскому¹⁸, текст той редакции символа, которою воспользовался составитель Начального свода; эта редакция имеет полуарианскую окраску, ибо говорит о подоб-

^{1 8} Материалы для истории древнерусской письменности. СПб, 1907, с. 5—8, 21—24 (отт. из Сб. Отд. р. яз. и ел.).

116