2. В кругу модернистов

По-прежнему наиболее сильной в кругу модернистов остается небольшая группа поэтов, начавших работу еще в конце 70-х, долго практически не печатавшихся, но получивших литературную трибуну в годы «перестройки». Прежде всего хотелось бы указать на Ивана Жданова и Александра Еременко. Речь не о том, что это гиганты поэтической мысли, а о том, что позже более крупных фигур характеризуемое направление уже не дало.

С этими поэтами автор знаком много лет, и когда-то звал их более чем хорошо. Тогда и там были написаны Александром Еременко многие его стихи. Например, опубликованное позже «Переделкино»:

Гальванопластика лесов.

Размешан воздух на ионы.

И переделкинские склоны

смешны, как внутренность часов.

На даче спят. Гуляет горький,

холодный ветер. Пять часов.

У переезда на пригорке

с усов слетела стая сов,

поднялся ветер, степь дрогнула.

Непринужденна и светла,

выходит осень из загула,

и сад встает из-под стола.

Она в полях и огородах

разруху чинит и разбой

и в облаках перед народом

идет-бредет сама собой.

Льет дождь… Цепных не слышно псов

на штаб-квартире патриарха,

где в центре англицкого парка

стоит Венера. Без трусов. <и т. д.>

Здесь проступают многие черты манеры Еременко – и «зримая» картинная метафорика с нарочитыми «сюрреалистическими» поворотами, и ироническая игра литературными реминисценциями, и в конце концов забавное, актерское, но все-таки хулиганство («Венера без трусов»). Тогда же написаны другие стихи – «Печальный прогноз другу», «Я пил с Мандельштамом на Курской дуге…», «Процесс сокращенья дробей...» и др. А. Еременко опубликовал в самом начале десятилетия одну за другой две стихотворные книги – «Добавление к сопромату» (1990) и «Стихи» (1991). После этот го книг новых стихов у него не выходило.

И. Жданова начали немного публиковать в первой половине 80-х годов. Затем у него тоже вышли две книги (первая – «Портрет» вышла в 1982 году, вторая – «Неразменное небо» – в 1990 году, а третья называлась «Место земли» и была издана в 1991 году). Для Жданова удивительно органично метафорическое мышление, к которому необходимо привыкнуть, чтобы проникнуть в герметически закрытый мир его стихов:

Мелеют зеркала, и кукольные тени

их переходят вброд, и сразу пять кровей,

как пятью перст – рука забытых отражений

морочат лунный гнет бесплотностью своей.

Или:

Мелкий дождь идет на нет,

окна смотрят сонно.

Вот и выключили свет

в красной ветке клена.

И внутри ее темно

и, наверно, сыро,

и глядит она в окно,

словно в полость мира.

И глядит она туда,

век не поднимая,

в отблеск Страшного суда,

в отголосок рая.

Ждановский «сюрреализм», по большому счету, глубже и серьезнее (хотя, как обратное, тяжеловеснее) ярко-картинного, артистического фантазирования Еременко. В этом смысле весьма показательна ждановская «Рапсодия батареи отопительной системы»:

Вскрывающий небо ущербным консервным ножом,

бросающий сверху пустую цветочную бомбу,

крутой полумесяц на клумбе развернут, как скатерть.

А розовый куст, восходящий над краем стола,

бронхитом трясет и сорит никотиновой солью,

клубясь и блестя в негативном ознобе рентгена.

<…>

И что ни лицо во вселенной, то водоворот,

затянутый наглухо спелым комфортом болот.

Иван Жданов в 70-е жил одиноко и замкнуто. Напротив, Александр Еременко был постепенно затянут в мир богемы со всеми обычными негативными последствиями пребывания в этом мире. Попытки автора этих строк в «переделкинский» период дружески противодействовать особого успеха не имели.Вскоре он принял участие в пресловутых августовских ночных оргиастических бдениях у Белого дома, лишний раз показав, насколько подвержен влияниям; сперва пытался этим наивным «участием в защите» гордиться, а теперь, возможно, уже и не пытается.

Будучи в 70-е – начале 80-х постоянным автором безмерно популярной «Литературной газеты» Александра Чаковского и нескольких московских журналов, много раз делались попытки привлекать внимание к А. Еременко, И. Жданову, а также к А. Парщикову и некоторым другим стихотворцам-модернистам. Не раз встречалось агрессивное противодействие коллег. Позже, в годы «перестройки», было видно, как некоторые гонители ловко «прозрели» и уже напропалую хвалили ребят, благо тогда стало хорошим тоном рассказывать, о «модернистах» как жертвах «тоталитарного режима». Хвалили порой не без коварства – не за сильные стороны, а за явные слабости их произведений

Придавалось конструктивное направление переделкинскую дачу поэтическому кружку: В статьях, публиковавшихся в то время в «Литературной газете», и в «Литературной учебе», много писалось о недооценке современной поэзией парафразисав, «аллюзионных» приемов, стилизаций, вариаций, реминисценций, пародий и т. п., в которых знали толк Пушкин, Тютчев, Лермонтов, Блок, – предсказывая скорый взрыв интереса ко всему подобному у поэтической молодежи. То же проповедовалось в этой компании будущих «постмодернистов» изустно, а в первой своей стихотворной книге «Эмайыги», вышедшей в Таллине в феврале 1979 года, показывалось, как это делать практически. К сожалению, то, что у членов той компании (А. Еременко, А. Парщиков) получалось довольно разнообразно и целенаправленно, у стихотворцев, которые петом подвизались в качестве «постмодернистов» в 90-е годы, выглядело уже монотонно и поверхностно. Тут, как всегда, никакая литературная «техника» не спасает, если, нет сильного таланта.

Книга 1979 года «Эмайыги» попала между тем под политический удар. Стихи из нее сначала были «приплетены» некоторыми циничными доброхотами из «Литературной газеты» к одной идеологической кампании по выявлению русских литературных «реакционеров», ранее начатой (в отношении совсем других авторов) журналом «Коммунист». Затем эту книгу с утра до вечера дисциплинированно разбирали в том же ракурсе за «безыдейность», «упадничество», «неверие в завтрашний день» и «формализм» на пленуме Госкомиздата СССР. Редактору книги Айну Тоотсу, смелому честному человеку, сибирскому эстонцу, пришлось уйти из издательства «Ээсти раамат».

Тогда же в ходе естественного идейного размежевания изменился круг знакомств и прекратились контакты с некоторыми будущими «постмодернистами» (А. Парщиков, К. Кедров и др.), хотя потом еще некоторое время в качестве поэта поминался недостаточно осведомленными критиками на страницах той же «Литгазеты» в одном с «постмодернистами» ряду. Дело не только в том, что писания «постмодернистов» лишь внешне иногда и слегка походили на то, что связано с исканиями Тютчева, Лермонтова, Блока и др. – внутренне же в основном они были, конечно, до органической несовместимости и фатально предопределенной реакции читательского отторжения чужды традициям и духу русской поэзии. Умонастроения, бродившие в их кругу, сильно напоминали все того же Владимира Печерина с его стихами о личной ненависти к России и сладостном ожидании ее гибели (помните, «и жадно ждать ее уничтоженья»?). Забрезжившие впереди псевдореформы вызывали здесь туманно-инфантильные надежды – как говорится, хотелось не то конституции, не то севрюжины с хреном... Впоследствии за что болтливо боролись, на то языками и напоролись На жизненном поприще со времен юности что думаю, то и говорю, – и так по сей день. Вот стихотворение «Граница державы» из киевской книги 1995 года «Красный иноходец»:

Пещерные львы засыхают в прессованной Лете...

Слоистый обрыв, точно книга, лежит над рекой.

Как время течет? вертикально – взгляните на эти

земные страницы, поросшие сверху тайгой!

И если за край потянуть переплет обомшелый –

усыпанный хвоей теперешний почвенный слой, –

то сосны накренят свои журавлиные шеи:

обложка откинется тяжкой и страшной плитой.

В той книге летейской к поверхности время несется,

как мячик, утопленный вглубь и отпущенный вдруг.

И тоньше фольги стал расплющенный мир кроманьонца

на нижних листах, и ссутулился дедовский сруб.

Обрыв залистать, осторожно страницы подъемля...

Читать достоверной Истории Родины том!

Полвека назад откопать плодородную землю

и душу поранить заржавевшим русским штыком.

Вечное и таинственное во все времена останутся темами для поэзии. Тютчев, Алексей Константинович Толстой – наши учителя на этой стезе. Разумеется, в лирике сквозь это таинственное выражаешь личное, свое:

В тропинках лес, а жутковат.

Кто протоптал-то, хоть узнать бы.

Держись за посох суковат...

Но вот развалины усадьбы,

неведомое затая...

Из борового вышла мрака

и смотрит жалобно твоя

давно умершая собака.

Но все-таки 90-е побуждали мало-мальски сильного человека прежде всего не к подобному мистическому трагизму, а к гражданской стезе творчества. Беды Родины будут избыты людьми, не павшими духом, восставшими над ситуацией, а не теми, кто погружен в мистические фантазии:

два торговых джигита джихад над прилавками сытые мухи

в президенты невзорова сорос в рязани россия в разрухе

где ты сталин кулиса мессия химера хазарское ханство

безнадежно строптивый народ но довольно надежное пьянство

за рубеж тараканы вагоны летят воровато с приветом

поезд спятил географ советский уже отмахали полсвета

самосадные страны вас жутко листать как страницы

конотоп о махно догони и вот так до румынской границы

да на карте бардак посмотри на шашлык там лукавые горы

там на первом базаре ты купишь пол-литра базуку линкоры

шемаханскую родину мать и пять жен и женшеневый кукиш

петушок золотой гребешок все во мгле но россии не купишь

злятся братья славяне ах русский спасали спасли их но сдуру

точно басня крылов знай кололи врага всю испортили шкуру

ну теперь те спасут побойчей бэтээры белы аи ты натр

ваше дело ребята нехай но россии не быть под Антантой

Тут один из случаев, когда «беззнаковость» – неупотребление знаков препинания – уместна, ибо помогает изобразить описываемое «взбаламученное море», которым была бедная наша страна в середине 90-х. Она усиливает не формально-синтаксические, а ассоциативно-смысловые связи слов и выражений, многие из них делает загадочно-двуплановыми, помогает ощутить живую спонтанность устной речи...

Итак, наступили 90-е годы. А. Еременко и И. Жданов на их протяжении, подобно многим, лишь эпизодически проявляли себя в поэзии. Эту ситуацию им обоим пора энергично переломить – лучше всего сразу в начале нового тысячелетия, когда все в мире на некоторое время обязательно оптимистически оживится, и это настроение не минует России. А. Парщиков, и не он один, еще в начале 90-х по случаю удалился жить за границу, а именно в Германию, так что ныне является гражданином города Кельна, где проживает на назначенное немецкими властями этого рода «спецпереселенцам» особенное «социальное пособие» – из русской культуры и литературы тем самым добровольно и объективно выпав. Стихов по-русски он более не пишет. C’est la vie, – как гласит популярное французское бонмо; есть и наши более конкретные пословицы на такого рода случаи.

Упомянутый выше «авангард на нациокультурном субстрате» живет сегодня, будя и интерес и надежду. Из числа продолжающих публиковаться поэтов следует отнести к нему в поколении моем и Сергея Бобкова, автора книг «Возгласы» (1977), «Хождение за три времени» (1983) и «Сегодня или никогда» (1987); Виктора Лапшина, автора книг «Воля» (1986) и «Мир нетленный» (1989).

В более старшем поколении осмелимся усмотреть неопознанного «авангардиста» этого рода в Юрии Кузнецове, бурный неровный талант которого не раз нарушал в 80-е годы тишь и гладь тогдашней поэзии.

Кузнецов Юрий Поликарпович (род, в 1941 г.) – поэт, автор книг «Гроза» (1966), «Во мне и рядом – даль» (1974), «Край света – за первым углом» (1976), «Выходя на дорогу, душа оглянулась» (1978), «Отпущу свою душу на волю» (1981) и др. Профессор Литературного института им. А.М. Горького. Живет в Москве.

Книга 1997 года «До свиданья! Встретимся в тюрьме...» являет читателю нынешнюю поэзию Кузнецова. Видно, что в 90-е получил дальнейшее развитие не чуждый ему и в прошлом мрачноватый «сюрреализм». В этом плане показательно стихотворение «Я пошел на берег синя моря...»:

Я пошел на берег синя моря,

А оно уходит на луну,

Даже негде утопиться с горя...

Свищет пламень по сухому дну,

Лик морского дна неузнаваем.

Адмирал, похожий на чуму,

Говорит, что флот неуправляем,

Но луна нам тоже ни к чему.

Вопль надежды в клочья рвет стихия,

Высота сменила глубину.

Ты прости-прощай, моя Россия!..

Адмирал, уходим на луну.

Символика тут вполне понятная нам, уже привыкшим в результате разбора затрагивавшихся выше произведений к трагедийным интонациям новейшей русской литературы. Гибель страны уподобляется гибели эскадры, которая фантастически, «уходит на луну», т. е. на тот свет. В данном случае перед нами поэт, и в иные времена имевший склонность к подобной тяжелой фантастике. Но нет сомнения, что перипетии реальной современности многократно усилили в стихах Ю. Кузнецова соответствующие обертона. Эти обертона теперь систематически связываются в его стихах с той или иной конкретной жизненной темой (сюда можно отнести, например, стихотворения «Ой упала правда», «Квадрат», «Что мы делаем, добрые люди?», «Годовщина октябрьского расстрела 93-го года» и др.). Перед нами гражданская лирика, в которой, однако, преобладают отнюдь не жизнеутверждающие интонации (которых невольно ждет от такой лирики читатель, выросший на Маяковском), а интонации безысходного пессимизма (таковы, например, стихотворения «Тайна Черного моря», «Рождение зверя», «Свеча», «Кадр», «Сон», «Урок французского» и др.).

Внутреннее одиночество лирического героя также подчеркивается и даже выпячивается в произведениях из книги «До свиданья! Встретимся в тюрьме...» Герой окружен личными врагами, которые ненавидят его даже в своих снах:

Я погиб, хотя еще не умер,

Мне приснились сны моих врагов.

Я увидел их и обезумел

В ночь перед скончанием веков.

Подспудно в некоторых произведениях проходит идея типа «в аду куда лучше, чем среди вас». Так, в ярком стихотворении «Навеки прочь! Весь легион!» красноречивым эпиграфом выставлены знаменитые пушкинские строки:

Подите прочь – какое дело

Поэту мирному до вас!

В самом же кузнецовском тексте сатана изображается как «добродушный малый», который глубоко презирает врагов лирического героя, доносчиков на него:

Ударил снизу смрад глубинный

И дым от адского огня.

То сатана с брезгливой миной

Сжигал доносы на меня.

Впрочем, образ сатаны, борющегося за поэта, вряд ли можно признать удачей автора. Поданный так, он либо содержит в себе нечаянную художественно-смысловую ошибку крупного поэта и заносит стихотворение, что называется «не в ту степь», либо содержит ошибку нравственную. Может быть, это и очередной акт небезызвестного в свое время читателю кузнецовского «футуристического эпатажа» («тряхнем и мы футурстариной», как говаривал Маяковский). Однако, учитывая конкретного вышеназванного его «фигуранта», нечистого, эпатаж на редкость не к месту. Не будем иронизировать по поводу вселенски-гиперболических «доносов» из цитированных строк, но по-человечески ясно, что сатана стал бы бороться только за сатаниста. Вряд ли поэту нужна такая коллизия.

В лучших стихах из новой книги Ю. Кузнецов мыслит и говорит о современности в том же интонационном ключе, который характерен для других российских писателей 90-х годов. Русская трагедия справедливо понимается им как трагедия всего мира:

– Все продано, – он бормотал с презреньем, –

Не только моя шапка и пальто.

Я ухожу. С моим исчезновеньем

Мир рухнет в ад и станет привиденьем –

Вот что такое русское ничто.