4.Главное направление

РАЗВИТИЯ ХАРАКТЕРА ГЛАВНОГО ГЕРОЯ

В каком направлении под влиянием всех этих факторов развивается характер Алеши?

С годами наш герой перестает делить мир на одних злодеев и добряков.

Так, в своем дедушке он со временем рассмотрит не только семейного деспота. Обнаружит, что у него позади была тяжелая бурлацкая молодость, что он человек умный, способный, как и бабушка, загораться от красоты волжского плеса...

Меняется у Алеши отношение и к бабушке. Поначалу он с ней во всем соглашался, всем в ней восхищался. Но приходит день, и его перестают удовлетворять ее советы: не судить людей, помнить лишь хорошее, терпеть злое.

Сам взрослеющий герой вырабатывает в себе иную линию поведения: он заступается за истязаемых женщин и юродивых, с ножом кидается на отчима, когда тот бьет его мать; спасает упавшего в колодец мальчишку.

Своими романтическими желаниями Алексей пробует заразить простых людей: иконописцам он читает лермонтовского «Демона», пекарям – Беранже и поэмы Пушкина. На кочегара же Якова обрушивает «длиннейшую историю беспокойной, красивой жизни, насыщенной огненными страстями, полной безумных подвигов, пурпурного благополучия, сказочных удач».

Словом, М. Горький изобразил в Алеше Пешкове не жертву жизненных обстоятельств, а активную, красивую человеческую личность.

ВИДЕОРЯД: ИЛЛЮСТРАЦИИ К АВТОБИОГРАФИЧЕСКОЙ ТРИЛОГИИ.

ЛИТЕРАТУРА

Русская литература XX века: Учеб. метод, пособие: В 2-х ч. / Авт.-сост.: А.Ф. Калашникова, Л.И. Бобринева и др. - Мн., 2002.

Буслакова Т.П. Русская литература XX века / Буслакова Т.П.. - М., 2001.

Русская литература второй половины XX века. - М., 2001.

Русская литература XX века: Энциклопедия. - М., 2002.

Лекции 17 и 18 позднее творчество м.Горького

1. Жанровая природа литературных портретов

2. Очерк «Лев Толстой»

3. Три художественные стихии романа М. Горького «Жизнь Клима Самгина»

4. Образ заглавного героя

1. Жанровая природа литературных портретов

А Луначарский: «Все современники Горького, которым удалось отразиться в магическом зеркале его искусства, получили право на бессмертие».

Жанровая природа горьковских литературных портретов сложна. В их структуре объединились и достоверность мемуариста, и глубокий философский анализ художника, историка, критика и психолога.

Удивительна способность писателя ощущать художественность виденных им реальных людей, фигурность их мыслей, чувств, языка!

Удивительно его умение раскрыть личность портретируемого во всей ее индивидуальной неповторимости!

«АВТОР ЗАХВАЧЕН ЖИВОЙ ИНДИВИДУАЛЬНОСТЬЮ КАК СВОЕОБРАЗНЫМ СЮЖЕТОМ».

Чтобы передать пульсацию огромных талантов, личностей, М. Горький часто использует принцип т.н. «пульсирующей композиции», или незавершенных эскизов-фрагментов.

Его портретные очерки состоят из отдельных фраз или отдельных небольших сцен-зарисовок. И через эти зорко подмеченные фразы, детали, зарисовки он ведет читателя вглубь характеров, развивая тем самым традиции, заложенные еще в «Жизнеописаниях» Плутарха. Ведь, по Плутарху, «какой-нибудь штрих, слово, шутка способны иногда обнаружить характер человека лучше, чем битвы, в которых гибнут десятки тысяч».

Один из самых совершенных шедевров М. Горького – очерк «ЛЕВ ТОЛСТОЙ», написанный сразу же после смерти писателя. В нем автор «сумел дунуть как бы чистым ветром в лицо посмертному образу Льва Толстого... и мы увидели облик странный, противоречивый, но глубоко заинтересовывающий» (Луначарский).

«Я не хочу видеть Толстого «святым», да пребудет грешником, близким сердцу насквозь грешного мира, навсегда близким сердцу каждого из нас», – такова суть авторского замысла.

Толстой в изображении Горького – это «матерый человечище, мучительно красивый человек, человек всего человечества».

«НЕ СИРОТА Я НА ЗЕМЛЕ, ПОКА ЭТОТ ЧЕЛОВЕК ЕСТЬ НА НЕЙ. ПУШКИН И ОН – НЕТ НИЧЕГО ВЕЛИЧЕСТВЕННЕЕ И ДОРОЖЕ НАМ.

Нет человека более достойного имени гения, более сложного, противоречивого и во всем прекрасного. Да, да, во всем».

Этот очерк – монументальный памятник русскому художественному гению.

«Надо было видеть, как он говорит, чтоб понять особенную, невыразимую красоту его речи, как будто неправильной, изобильной повторениями одних и тех же слов, насыщенной деревенской простотой. Сила слов его была не только в интонации, не в трепете лица, а в игре и блеске глаз, самых красноречивых, какие и видел когда-либо. У Л. Н. была тысяча глаз в одной паре».

«В нем, как я думаю, жило дерзкое и пытливое озорство Васьки Буслаева и часть упрямой души протопопа Аввакума, а где-то наверху или сбоку таился чаадаевский скептицизм. Проповедовало и терзало душу художника Аввакумово начало, низвергал Шекспира и Данте озорник новгородский, а чаадаевское усмехалось над этими забавами души, да – кстати – и над муками ее».

Толстой в изображении Горького – целый оркестр.

Он поразил писателя сначала своей внешностью: «я представлял его не таким – выше ростом, шире костью. А он оказался маленьким старичком и почему-то напоминал мне рассказы о гениальном чудаке – Суворове».

Внешне он напоминал Горькому то хитроватого мужика, то морского владыку, то сказочного гнома, то жизнепоклонника, протестующего против смерти, то одинокого странника, бредущего по пустыне.

«Видел я его однажды так, как, может, быть, никто не видел: шел к нему в Гаспру берегом моря и под имением Юсупова, на самом берегу, среди камней, заметил его маленькую, угловатую фигурку, в сером, помятом тряпье и скомканной шляпе. Сидит, подперев скулы руками, – между пальцев веют серебряные полосы бороды, – и смотрит вдаль, в море, а к ногам его послушно подкатываются, ластятся зеленоватые волнишки, как бы рассказывая нечто о себе старому ведуну! День был пестрый, по камням ползали тени облаков, вместе с камнями старик то светлел, то темнел. Камни – огромные, в трещинах и окиданы пахучими водорослями, – нака­нуне был сильный прибой. И он тоже показался мне древним ожившим камнем, который знает все начала и цели, думает о том  – когда и каков будет конец камней и трав земных, воды морской и человека и всего мира, от камня до солнца. А море – часть его души, и всё вокруг – от него, из него. В задумчивой неподвижности старика почудилось нечто вещее, чародейское, углубленное во тьму под ним, пытливо ушедшее вершиной в голубую пустоту над землей, как будто это он – его сосредоточенная воля – призывает и отталкивает волны, управляет движением облаков и тенями, которые словно шевелят камни, будят их. И вдруг в каком-то минутном безумии я почувствовал, что – возможно! – встанет он, взмахнет рукой, и море застынет, остеклеет, а камни пошевелятся и закричат, и все вокруг оживет, зашумит, заговорит на разные голоса… Не изобразить словом, что почувствовал я тогда; было на душе и восторженно и жутко...»

Мастерски рисует Горький радостно-любовное приятие жизни Толстым.

«Молодо прыгает через канавы, лужи, отряхает капли дождя с веток на голову себе. Ласковою рукою любовно гладит сыроватые, атласные стволы берез. Эдаким зверобоем гикнет в роще на выскочившего зайца, а потом взглянет с невыразимой улыбочкой и засмеется умным человечьим смешком».

Пульсацию огромной жизни автор передает через самые различные отношения и связи Толстого с окружающим миром: через отношение к правде, смерти, пьянству, религии, искусству, женщинам…

Право на откровенное, всестороннее изображение великого писателя давала Горькому его огромная любовь к Толстому. Смерть Льва Николаевича Толстого была для автора очерка личным горем: «Заревел я отчаяннейше и целый день плакал – первый раз в жизни так мучительно, неутешно и много».

Автор портрета не замыкался в рамках малой правды о большом человеке. «Под нашим стремлением отмечать в жизни и человеке прежде всего дурное и темное скрыто нечто отвратительное, какое-то хитрое, мещанское желаньице смазать, стушевать все яркие цвета и краски, одеть весь мир в спокойный серый тон.

Посмотрите, как долго мы помним, что Пушкин писал лестные стихи Николаю I, Некрасов играл в карты...

Это злая память маленьких людей, которым приятно отметить проступок или недостаток большого человека, чтобы тем принизить его до себя» (М. Горький, «О современности», 1912).