Лекции 4 и 5 эстетика и поэтика русского символизма

1.Первые попытки самоопределения

2. Место и роль в.Брюсова.

1. Первые попытки самоопределения

При своем зарождении, в 90-е годы, русский символизм являл собою несколько разрозненных и нередко вступавших в полемику друг с другом литературных групп. Наиболее многочисленной была группа, обосновавшаяся одно время в журнале «Северный вестник»: Д. Мережковский, 3. Гиппиус, Н. Минский, Ф. Сологуб, К. Бальмонт и другие. Лекция Д. Мережковского «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы», прочитанная в 1892 и изданная отдельной книгой в 1893 г., по праву считается первой попыткой самоопределения русского символизма.

В другую группу входили три поэта: Вл. Гиппиус, А. Добро­любов и В. Степанов. Программных литературно-эстетических выступлений у этой группы не было, и никаких теоретических деклараций она (за исключением отчасти А. Добролюбова) не оставила. Третья группа, которая выступила с серией поэтических сборников «Русские символисты», давших название всему новому течению, может быть обозначена одним именем: В. Брюсов. Дру­гие имена, появившиеся на страницах сборников «Русские сим­волисты», либо принадлежали поэтам, которые сразу же сошли с литературной арены, либо были псевдонимами В. Брюсова, его литературными «масками».

2. МЕСТО И РОЛЬ В.БРЮСОВА.

Говоря о значении этих групп в истории символизма и в его эстетическом самоопределении, исследователи почти единодушно отдают предпочтение первой. Так, П. Куприяновский считает, что «... реальная роль Брюсова, при всем значении его как поэта, в развитии символизма 90-х годов не может сравниться с ролью журнала «Северный вестник». . .» Это замечание справедливо, если иметь в виду тот резонанс, который получали в 90-е годы выступления В. Брюсова, с одной стороны, и выступления группы поэтов «Северного вестника» — с другой. В. Брюсов, чьи произве­дения и «манифесты» появлялись в тоненьких тетрадочках мизерными тиражами (или становились достоянием архива), не мог соперничать с таким изданием, как «Северный вестник». Но если говорить о литературно-эстетическом самоопределении симво­лизма, то умалять роль В. Брюсова нет оснований. Напротив, есть все основания считать его роль в этом самоопределении наиболее значительной и достойной еще большего внимания, чем то, кото­рое она вызывает у исследователей .

Прежде всего следует сказать, что противопоставление в этом плане В. Брюсова «Северному вестнику» не совсем правомерно. Хотя этот журнал, направление которого в 90-е годы определя­лось статьями А. Волынского, и предоставил на время свои стра­ницы указанной группе символистов, называть «Северный вест­ник» их органом можно лишь с очень существенной оговоркой. Сходясь с символистами в отрицательном отношении к реализму и к эстетике революционных демократов, А. Волынский далеко не все принимал в их философских представлениях и особенно в их творческой практике, что предопределило их разрыв. А глав­ное, если даже брать связанных с «Северным вестником» симво­листов самих по себе, то надо сказать, что их литературно-эсте­тическая концепция, которая интересует нас прежде всего, еще отличалась большой расплывчатостью и противоречивостью. Про­граммным выступлениям В. Брюсова эти черты были также свойственны, но в гораздо меньшей степени. К тому же его «манифесты» были больше подкреплены собственными попыт­ками новаторства в области поэтической формы и рядом историко-литературных или литературно-эстетических замыслов, которые стали известны (и в значительной части осуществились) позднее. Все это позволяет считать именно В. Брюсова главным автором литературно-эстетической концепции раннего русского симво­лизма, И все это, как ни парадоксально такое утверждение, по­могает понять, почему именно В. Брюсов нанес впоследствии (вместе с А. Блоком) главные удары эстетическим основам сим­волизма.

Как уже справедливо отмечалось, «трактат» Д. Мережковского «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы» «по существу, был довольно робким» . Действительно, Д. Мережковский говорил о новом литературном течении весьма неуверенно, как о «смутной потребности»: «Я даже не знаю, можно ли назвать эту потребность — литературным течением. Это скорее только первая подземная струйка вешней воды...»

Поводом для переоценки роли молодого В. Брюсова как теоретика сим­волизма явились первые публикации его архива в «Литературном на­следстве» (т. 27-28) и последующие публикации Д. Е. Максимова и других исследователей.

Д. Мережковский еще не решался резко противопоставлять новое литературное течение литературе прошлого. Выделенные им черты нового искусства (мистическое содержание, символы, расширение художественной впечатлительности) он находил и в творчестве Толстого, Тургенева, Достоевского, Гончарова, которые «.. .с не­сравненной силой и полнотой воспроизводят все три основы иде­альной поэзии». Нарождающееся искусство, по мысли Мережков­ского, продолжит эту традицию, оттесненную на периферию лите­ратурным поколением восьмидесятников. Понятие символа, важнейшее для эстетики новой школы, раскрывалось еще весьма неясно: «Слова только определяют, ограничивают мысль, а сим­волы выражают безграничную сторону мысли». Немного позднее Н. Минский писал в предисловии к переводу драмы Метерлинка «Слепые»: «Символическое произведение живет, так сказать, двойной жизнью. Прежде всего оно должно состоять из чувствен­ных образов, быть совершенно наглядным и понятным ребенку. Но за внешними символами скрывается идейное, отвлеченное со­держание». В своей поэтической практике Д. Мережковский и Н. Минский не шли дальше этих тезисов. Напротив, в этой прак­тике явственно сказывалась их зависимость от отвергаемой ими народнической поэзии, от литературы «безвременья» 80-х годов, в русле которой происходило формирование их творчества.

Первые шаги В. Брюсова на литературном поприще быстро прославили молодого поэта, хотя слава эта была сродни геростра­товой. Надо сказать, что Брюсов сознательно способствовал созданию столь скандальной репутации. Тем не менее буря протестов и насмешек, которую вызвала его ранняя. поэзия в печати, переживалась им тяжело. С грустью писал он в 1895 г. П. П. Перцову: «Недавно «Семья» ухитрилась еще раз предать проклятию Валерия Брюсова — сначала в беллетристиче­ском произведении, а потом в заметке о зоологическом саде. Это уже своего рода виртуозность!»

Новаторство юношеских стихов Брюсова не казалось бы кри­тикам столь «скандальным», если бы они отнеслись внимательнее к его «манифестам» и попытались понять смысл экспериментов молодого поэта. Шум вокруг ранних поэтических опытов Брюсова полностью отвлек внимание критики от других сторон его дея­тельности. Теоретические «пояснения», которыми он снабжал сборники, остались совершенно не замеченными современниками.

А его обещания написать «Историю русской лирики» расцени­вались юмористически.

Между тем во всем этом, помимо крайностей модернистских экспериментов и нарочитой бравады, скрывалось нечто серьезное, повлиявшее на дальнейшее развитие символизма и оставившее свой след в истории литературы. Вспомним хотя бы о той кри­тике, которой подверг В. Брюсов в одном из газетных интервью взгляды Д. Мережковского и Н. Минского: «Эти поэты смешивают символизм с произведениями аллегорического характера. Употреб­ляя метафоры символические, символические определения... эти поэты вто же самое время чрезвычайно заботятся о содер­жании стихотворения. . . По нашему мнению, символизм сам по себе, а аллегория сама по себе.. .». Под «содержанием» В. Брюсов подразумевал то «мистическое содержание», о кото­ром говорилось в первом «трактате» Д. Мережковского. Впрочем, концепция молодого В. Брюсова, раскрывшаяся и в его выступле­ниях в,- печати, и в ряде набросков к задуманным работам, требует подробного рассмотрения.

Литературно-критические замыслы Брюсова 90-х годов преем­ственно связаны друг с другом. Попытаемся восстановить эту связь.

Первым публикациям своих стихов Брюсов предпосылает осо­бые «манифесты». Создавая их, он использует опыт западного, прежде всего французского, символизма. К «манифестам» примы­кают брюсовские работы, посвященные проблемам эстетики.

Осознав себя поэтом-символистом, Брюсов с горячностью нео­фита стремится доказать, что символизм — это единственный выход из того тупика, в котором, по его мнению, оказалась со­временная литература, единственный залог ее обновления. Появив­шаяся в это время (1895) антология «Молодая поэзия» (соста­вители П. и В. Перцовы) дала ему обширный материт л для критики поэтов его поколения. Так возникает замысел цикла ста­тей о современной поэзии, условно названного в письме к П. П. Перцову «Русская поэзия в 95 году». Из вывода Брю­сова, что «современная поэзия оказывалась необъяснимой без учета предыдущего, развития русской поэзии», возникает его третий замысел: проект «Истории русской лирики».

«Манифесты» Брюсова создавались, как уже сказано, в ка­честве вступительных статей к сборникам стихов. Круг проблем, затрагиваемых Брюсовым в связи с разработкой эстетики сим­волизма, широк и разнообразен. Особое значение имел для него вопрос о том, считать ли символизм новым мировоззрением или школой, призванной решать чисто литературные задачи. Ответы Брюсова на этот вопрос были в 90-е годы довольно однознач­ными. Рассматривая последовательно статьи и черновики Брю­сова, мы видим, что символизм никогда не определяется им как мировоззрение. К. Локс считал, что косвенно такой взгляд за­щищается в реферате «К истории символизма» (1897), где Брю­сов пишет: «В наши дни мы присутствуем при новом пробужде­нии души... Поэзия, видимо, переходит в совершенно новую фазу существования. В этом-то переходе и заключается смысл эволюции новейшей поэзии». Действительно, в словах о пробуждении души» можно услышать намек на появление нового мировоззрения. Его можно услышать и в заявлениях Брюсова о начинающемся возрождении идеализма. Важно, однако, что Брюсов признает возрождение идеализма явлением, сопутствующим появлению новой поэтической школы. Так, в статье «Апология символизма» (февраль 1896 г.) он пишет: «В современной литературе заме­чается возрождение идеализма, и это выражается, между прочим, целым рядом художественных произведений, в образах, вопло­щающих отвлеченные идеи. Но я утверждаю, что новое литера­турное течение шире» . Еще более определенно эта точка зрения выражена в брошюре «О искусстве» (1899).

Стремясь сформулировать основные черты новой литератур­ной школы, Брюсов сосредоточивает внимание на ее новаторской поэтике. Он подходит к ней с разных сторон, оценивая ее и с точки зрения того впечатления, которое символическое творче­ство производит на читателя, и с точки зрения изобразительного арсенала художника-символиста. Определение символического произведения меняется от работы к работе: то его главная за­дача — «рядом сопоставленных образов как бы загипнотизировать читателя, вызвать в нем известное настроение» , это символизм называется «поэзией-Намеков» ^\ или «поэзией оттенков»

В другом месте Брюсов заявляет: «... обыкновенные поэты воплощают свою мысль, когда она находится уже вполне разработанною, символисты берут ее первый проблеск» ¹⁶.

Определения эти неоднородны, но они все указывают на но­ваторство формы, оставляя в стороне вопрос о «мистическом со­держании». Эта сторона концепции Брюсова и явилась главным пунктом его расхождений с поэтами-символистами, группировав­шимися вокруг журнала «Северный вестник». Д. Е. Максимов так определяет сущность этих расхождений: Брюсов протестует про­тив того, что «во втором плане аллегории подразумевается нали­чие отвлеченного метафизического или мистического содержания». Исследователь добавляет: «Брюсов атаковал и учение о двуплановости литературы, служившее теоретическим обоснованием творчества символистов-мистиков». Действительно, Брюсов писал: «От символизма необходимо отделять некоторые несо­мненно чуждые элементы, присоединившиеся к нему во Франции. Таков мистицизм.. . таковы полуспиритические теории, пропове­дуемые Саром Пела даном» ¹⁸.

Как известно, молодой В. Брюсов сам отдал дань модному тогда среди символистов увлечению оккультными «науками». Но в его эстетических взглядах это увлечение заметного следа не оставило. В. Брюсов писал П. П. Перцову 2 мая 1896 г.: «Всякий поэт... размышляя и перерабатывая чужие мнения, соз­даёт себе определенное миросозерцание, которое и управляет его деятельностью. Это миросозерцание и выступает... всякий раз, когда он начинает рассуждать в стихах. Но с сущностью его поэзии оно имеет мало общего... Зато в поэзии есть нечто иное — особое отношение к миру, к себе самому, к непостижи­мому: это-то и есть истинная философия поэзии... В гармонии стиха, в эпитетах, в, образах гораздо больше философии, чем в жиденьких стихотворных рассуждениях» .

Д. Мережковский и Н. Минский усматривали задачи новой поэзии в выражении «нового религиозного сознания», и их поэзия часто превращалась в «рифмованную философию». Творчеству поэтов-восьмидесятников они противопоставляли новую, идеали­стическую по своей природе философию в стихах, не очень далеко уходя от прежних изобразительных средств. Брюсовская же кон­цепция сосредоточивала внимание на новаторстве в области поэ­тики. «Произведения одной школы, — писал Брюсов в работе

«О искусстве», — сходны между собой по внешним приемам творчества, но могут быть совсем противоположными по со­держанию» ²⁰.

Второй аспект этой полемики — проблема выделения аллегории как одногоиз видов символизации. В ряде заявлений 90-х Брюсов отказывается считать аллегорию одним из видов символизации. Однако его поэтическая практика явно этому про­тиворечит, что отметил Д. Е. Максимов: «Брюсов систематически высказывался об аллегориях отрицательно и все же в своей поэзии ими пользовался». Что побуждало Брюсова вступать в полемику по этому вопросу? Вполне возможно, что известную роль сыграло его желание противопоставить свою группу собратьям из «Север­ного вестника», желание показать, что истинные символисты — лишь его ближайшее окружение. В пользу такого мнения говорит приписка к статье «Апология символизма»: «Я мог бы иметь боль­шой успех, заявив себя сторонником того символизма, который уже имеет более или менее серьезных защитников, но для меня слишком ничтожны временные удачи, чтобы ради них я стал унижать свое всемирное значение» . Последний пассаж — вполне в духе молодого Брюсова!

Другим вопросом, занимавшим В. Брюсова в 90-е годы, был вопрос о предшественниках символизма. В их числе чаще всего он называет имена Фета и Тютчева, несколько реже — Баратын­ского. Но, связывая символизм с традициями русской классиче­ской поэзии, Брюсов остается чужд «размыванию» граней новой литературной школы, столь характерному для Мережковского. В письме к П. П. Перцову Брюсов писал: «Все уверения, что Данте был символистом, основаны на непонимании слов. До Вер­дена символизма не было». Но при всем том символизм появился не на голом месте — он был некоторым итогом развития русской лирики. «Поэты, — писал Брюсов в предисловии к первому вы­пуску «Русских символистов», — нисколько не считавшие себя последователями символизма, невольно приближались к нему, когда желали выразить тонкие, едва уловимые, настроения» .

Вопрос об историческом месте символизма был очень важен для Брюсова и вызывал у него наиболее резкие колебания. В пер­вых «манифестах» он настаивает на том, что символизм имеет право на существование наряду с другими литературными шко­лами. Но уже в интервью 1894 г. мы встречаемся с другой точкой зрения. Правда, она излагается от яйца вымышленного Дарова, которому отводится роль неофита нового литературного движения. Даров утверждает, что символизм — это вершина лирики, вен­чающая ее развитие, вечная, вневременная ценность. Немного позднее Брюсов высказал эту мысль и от собственного имени — во вступительной заметке к четвертому выпуску «Русских симво­листов» (1895), запрещенному цензурой. «Вне символизма нет поэзии». Такое мнение высказывается им не раз и в письмах этого времени.

К 1897 г. Брюсов уже несколько «остывает» и начинает ощу­щать исторические границы символизма. Он рассматривает сим­волизм как этап развития мировой поэзии, как необходимый период «Sturm und Drang». В статьях Брюсова появляются мысли о том, что близится эра какого-то неведомого нового ис­кусства. «Я не надеюсь, что символизм будет развиваться далее. Он только переходный момент к новой поэзии. Кажется, свое дело он уже исполнил». Но когда в 900-х годах появились «младшие символисты», Брюсов не отошел в сторону, а занял по­зицию лидера символизма.

Заключая обзор «манифестов» В. Брюсова, надо остановиться на его обращении к Льву Толстому, которое содержится в преди­словии к брошюре «О искусстве». Предыстория ее создания та­кова. 18 января 1898 г. в «Дневнике» В. Брюсова появляется запись: «Важнейшее событие этих дней — появление статьи гр. Л. Толстого об искусстве. Идеи Толстого так совпадают с моими, что первое время я был в отчаянии, хотел писать «письма в ре­дакцию», протестовать, — теперь успокоился и довольствуюсь письмом к самому Л. Толстому». Не получив ответа от Л. Тол­стого, Брюсов приступает к написанию статьи «Я и Лев Толстой» (будущее «О искусстве»), где пытается доказать, что взгляды Толстого на искусство совпадают с его собственными и что он должен быть назван в числе предшественников Толстого. И хотя Брюсов оговаривается, что Л. Толстой мог и не читать сборников «Русские символисты», он настаивает на своем приоритете.

Что общего мог найти Брюсов в трактате Толстого с собствен­ными взглядами? Он имел в виду определение искусства как средства общения людей между собой. С этим определением он сравнивал фразу из предисловия к первому изданию «Chefs d'oeuvre»(1895): «Наслаждение произведением искусства состоит в общении с душою художника.. .» Но главной особенностью сим­волизма в трактовке Брюсова было нарушение традиционных эстетических норм, как бы «зашифровывающее» содержание про­изведения и намеренно затрудняющее «общение с душой худож­ника». Тем более претенциозный характер приобрело его заявле­ние, сделанное в первоначальном варианте статьи «Я и Лев Тол­стой»: «Наши взгляды безусловно совпадают; говоря самым скромным образом, я являюсь предшественником Льва Толстого».

Вторая сфера интересов Брюсова тех лет — развитие «молодой поэзии», творчество тех молодых поэтов, которые не примыкали к символизму. Статьи и наброски на эту тему занимают промежу­точное положение между «манифестами» и историко-литератур­ными работами.

В тетради 1895 г. мы впервые находим план книги о русской поэзии. Он начинается с обзора творчества Фета, Майкова, По­лонского, Голенищева-Кутузова и Надсона. Творчество этих поэтов, по мнению Брюсова, определило основные направления современной поэзии. Сравнивая Фета и Надсона, он прозорливо пишет: «При жизни стихотворения Надсона имели выдающийся успех, после смерти появляются уже 13-м изданием, но насколько гонимый и осмеиваемый Фет благодаря таланту все же займет великое место в русской поэзии, настолько единодушно прослав­ляемый Надсон будет безнадежно забыт ближайшим поколе­нием». Для формирования творческой системы Брюсова этого времени «надсоновский» период был далеко позади, тогда как увлечение Фетом переживало свой апогей. Интересен конец плана:

«1. Минский и Мережковский.

2. Переводы Бодлера, Верлена, По.

3. Как появились «Русские символисты». . .»

Таким образом, эволюция новой русской поэзии рассматри­вается Брюсовым как постепенная подготовка изданных им самим сборников «Русские символисты».

В следующих тетрадях содержится ряд набросков к задуман­ной книге, в частности заметки о Мережковском и Минском («их стих не блестящ, во всяком случае ниже не только стиха Пушкина, но даже поэтов его школы. Робко-робко умеют они взглянуть на предмет с новой точки зрения»). Наброски и за­метки к книге очень разнородны. Это скорее собрание отдельных замечаний и наблюдений, порой довольно метких. Книга, по-ви­димому, должна была выйти под псевдонимом, потому что о себе.

Брюсов пишет: «За последнее время появился в России призрак, прямо назвавший себя русским символизмом, периодически из­дающий свои сборники стихотворений. Среди них более других вы­дается г. В. Брюсов, издавший сборник стихов под громким названием «Chefs d'oeuvre».. .».

Появление антологии «Молодая поэзия», составленной из произведений поэтов, родившихся не ранее 1865 г. (т. е. тех, кому к 1895 г. исполнилось не более 30 лет), родило новый брюсовский замысел. В письме к П. П. Перцову Брюсов пишет: «Ваша «Мо­лодая поэзия» даст мне повод поговорить вообще о современной нашей поэзии» .

В современной поэзии В. Брюсов прежде всего выделяет своих соратников по сборникам «Русские символисты». Это «... поклонники двух французских символистов — Вердена и Метерлинка. Среди этих моих товарищей я сам считаю наиболее талантливыми Мартова и Дарова. ..», т. е. себя! Рядом с ними Брюсов ставит кружок поэтов, который группируется вокруг Александра Добролюбова и объединяет «поклонников молодых французских символистов Вьеле-Гриффена, Ст. Мерриля etc. Кроме самого Добролюбова, здесь обращают внимание Гиппиус и Степанов». Эти пионеры влили, по Брюсову, живую струю в современную поэзию, перенеся на русскую почву наивысшие достижения западной поэзии. «Таких борцов, — пишет он, — еще немного, и печальнее всего то, что они сверкают еще разбро-санно, что они еще не взялись за руки, чтобы очертить вокруг себя. .. круг света». О поэтах «Северного вестника» Брюсов отзывается сдержанно. Мережковский как лирик, по его мнению, слаб, а Минский «плохо владеет стихом, а может быть, даже и русским языком».

1895 год был важной вехой в истории русского символизма. В один год выходит ряд произведений, заставивших критиков переменить свое отношение к этому литературному течению. Мережковский выпускает роман «Отверженный», Бальмонт вы­ступает с новой книгой стихов «В безбрежности», издают сбор­ники 3. Гиппиус и Ф. Сологуб. Брюсов выпускает свои «Chefs d'oeuvre», а А. Добролюбов — первый сборник «Natura Naturans. Natura Naturata».

Осенью 1895 г. у Брюсова возникает замысел нового обзора современной поэзии: «Русская поэзия в 95 году». Он начинается с перечисления достижений символической поэзии. Минувший год выдвинул Бальмонта «на одно из первых мест в нашей литера­туре»³⁷. Поэтому Брюсов подробно анализирует его творчество: «Первое, что очаровывает читателя Бальмонта, — это мелодич­ность его стиха. Можно сказать, позабыв всякие оговорки, что стих Бальмонта самый музыкальный на русском языке». Но все это не заслоняет для Брюсова недостатков Бальмонта. Сначала он категорически формулирует: «Бальмонту не о чем писать», затем смягчает резкость оценки: «...мечтая о Бальмонте, обыкновенно не вспоминаешь его тем: в душе звучат его мелодии,, его строфы, его рифмы...».

В набросках к «Русской поэзии в 95 году» Брюсов вновь по­вторяет высказанные им раньше мысли о творчестве Минского, Мережковского, Фофанова, Бальмонта. Встречаются отдельные замечания о таких поэтах, как Курсинский, Величко, Льдов. Брю­сов обстоятельно просматривает номера всех литературных жур­налов -1895 г. (на обложке одной из черновых тетрадей помещен их перечень). Но проблемы символистской поэзии отвлекают Брюсова от оценки творчества литературных противников. По­этому общий замысел вновь изменяется. Статья получает новое название: «Моим современникам». «Я хочу рассмотреть нашу современную поэзию, чтобы указать, что в ней есть прекрас­ного» , — пишет Брюсов в предисловии. Для осуществления этого замысла он просматривает все написанные ранее заметки об от­дельных поэтах. Теперь его задача — не прославить символизм, противопоставив его всей остальной поэзии, а критически рас­смотреть творчество своих сподвижников. Поэтому он заостряет критические формулировки предыдущих заметок. Во вступлении он пишет:

«Можно подумать, что наши поэты намеренно поделили между собой область поэтического творчества. Не чувствуя себя в силах разрабатывать все элементы поэзии, каждый довольствовался одним.

Бальмонт взял на себя внешность стиха...

Стихи у Мережковского жестки, деревянны. У Минского совер­шенно нет чутья гармонии, размер его стихов зачастую противоре­чит содержанию...» .

Бальмонта в этом обзоре Брюсов называет «Бенедиктовым на­шей поэзии», а о Мережковском пишет, что тот «родился в наши дни совершенно случайно. Душа его была приготовлена для какого-нибудь ритора времен упадка». Не менее сурово оце­нивается творчество Фофанова. «Он обладает, — пишет Брюсов, — несомненным чутьем гармонии и бесконечной фантазией. Не хватает ему, во-первых, искусства, во-вторых . .. оригинальной души» .

В критическом запале Брюсов поднимает голос и против люби­мого им А. Добролюбова (едва ли не в первый и последний раз): «Совершенно иного рода, — отмечает он, — недостаток у г. Добро­любова. Он понимает поэзию исключительно как ряд оригиналь­ных сочетаний слов и совершенно лишен того, что мы называем чувством. Мало того, он это отсутствие чувства возводит в прин­цип и желает, чтобы образ не давал никакого настроения».

Публиковать такую статью под своим именем Брюсов не хо­чет. Он печатает ее под псевдонимом с новым заголовком: «Наши поэты». Стилизуя объективный тон постороннего наблю­дателя, Брюсов выделяет в современной поэзии четыре литератур­ные школы, попутно аттестуя каждую из них.

Символистов Брюсов разделяет на две группы — «Явных» и «тайных». «Явные, — пишет он, — печатают особые тощие сбор­ники с посвящениями и эпиграфами; делятся они на два раз­ряда — на петербуржцев и москвичей. Петербургских декадентов три: г. Добролюбов, г. Гиппиус и г. Степанов. Московских явных декадентов много, но из числа этих... «поэтов» собственную фи­зиономию имеет лишь один — г. Валерий Брюсов, написавший отдельную книгу под скромным названием «Chefs d'oeuvre». «Тайными» декадентами он называет Бальмонта, Гиппиус, Ме­режковского, Минского, Сологуба.

Расклассифицировав поэтов-декадентов таким образом, Брю­сов подробно характеризует каждого из них. Говоря о Бальмонте, он почти полностью повторяет суждения из статьи «Моим совре­менникам». Так же он поступает и с Мережковским, Минским, Добролюбовым. О своем собственном творчестве он пишет: «В од­ном романе есть женщина, которая во что бы то ни стало желает себя компрометировать, В. Брюсов весьма похож на эту жен­щину. .. Подождем, пока он станет самим собой» .

Таков в общих чертах последний вариант работы Брюсова о современной поэзии. Возникнув из желания продемонстриро­вать торжество символизма в поэзии, брюсовский замысел в про­цессе эволюции превратился в острую критику ряда представите­лей этого литературного течения. Статья не была опубликована. Скорее всего это произошло потому, что Брюсов не нашел изда­ния, где бы она могла появиться. Но не исключено и другое, — что он сам разочаровался в своей статье. Во всяком случае, когда в конце 1897 г. он задумал издать книгу «Литературные опыты», в которой захотел собрать статьи и очерки, написанные им по самым разным поводам, он не включил в этот сборник ни одной из своих статей о современной поэзии.

В эволюции этого замысла проявились колебания Брюсова в оценке творчества его соратников. С одной стороны, он при­знает их принадлежность к своему лагерю и, как прирожденный организатор, чувствует необходимость поддержать их искания, консолидировать их. С другой стороны, он склонен критически оценивать их творчество, ощущая ограниченность их новаторства. В эти годы у Брюсова складывается своя концепция символизма. Но отстаивать ее в одиночку, пытаясь судить с этих позиций всех остальных поэтов, Брюсов еще не решается. Поэтому статья о «мо­лодой поэзии» так и осталась в черновиках.

Не осуществив этот замысел, Брюсов переходит от оценки современного состояния поэзии к освещению ее истории, от кри­тики — к литературоведению.

Первоначальные наброски Брюсова к «Истории русской ли­рики» предвосхищают позднейшие историко-литературные экс­курсы «младших символистов». Развитие русской литературы истолковывается Брюсовым очень субъективно, соответственно с собственными эстетическими воззрениями. Однако в ходе работы над этим замыслом происходит весьма показательное изменение планов.

В первых набросках Брюсов определяет предмет своего иссле­дования следующим образом: «Я избрал область чистой поэзии, исключив из нее роман и драму, — говорю так потому, что слово «лирика» в моем заглавии надо понимать широко. Лирикой я на­зываю всё, ближайшая цель чего состоит в том, чтобы (передать) вызвать настроение. Следовательно, и лирическая поэма, и не­которые драматические наброски, и — кое-где — произведения, написанные прозой» .

Первоначальной задачей исследования было обоснование исто­рической неизбежности триумфа символизма. Символизм рассмат­ривается Брюсовым как высшая ступень развития поэзии. В проекте предисловия 1895—1896 гг. он пишет: «Задача моя — проследить развитие форм в области лирики, указать, как одни из них подготовляли другие, как постепенно русская поэзия пони­мала великую тайну символизма». В 1895 г. Разрабатывается план «Истории русской лирики». В намерения Брюсова входило рассмотрение творчества только поэтов-лириков. Но, начав про­верять избранную им дихотомию «поэзия—лирика» на историко-литературном материале, он ощутил сопротивление материала. Русская поэзия не укладывалась в прокрустово ложе его теорий. Оказывалось, что поэтов, чье творчество протекало бы в рамках одного из этих типов, не было. Поэтому появляется следующая оговорка: «...До самого последнего времени эти два элемента не различались явственно: с одной стороны, поэты-лирики, подчи­няясь господствующим воззрениям, не раз вступали в область поэзии; с другой стороны, и поэты истинной поэзии, увлекаемые инстинктом, оставили нам несколько образцов истинной лирики. Поэтому, обращая главное внимание на лирику, я принужден буду не раз касаться и области поэзии».

В соответствии с такой коррективой план «Истории русской лирики» к 1897 г. значительно расширяется. Предметом исследо­вания становится развитие русской поэзии (в нашем понимании этого слова). Согласно первоначальной концепции Брюсова, в XVIII в. не было «лирики» вообще. Но в новом замысле XVIII веку уделяется довольно много места. Если в отрывке 1895 г. Брюсов писал, что XVIII век и все поэты до Батюшкова «создали для лирики только форму, да и то понимая это слово в узком значении», то в наброске 1897 г. эта фраза приобретает такой вид: «Почти весь XVIII век для русской поэзии ушел на выработку формы».

В 1898 г. возникает новый план работы, где противопоставле­ние «поэзия—лирика» уже совершенно исключено. Но на этом работа обрывается. С. Гиндин усматривает причину крушения замысла «Истории русской лирики» лишь в том, что Брюсов в эти годы не сумел выработать своей методологии историко-литератур­ного исследования. Думается, что причину следует искать в другом. В 1897 г. Брюсов относит в журнал «Русский архив», издаваемый П. И. Бартеневым, свою статью «Варианты Тютчева», а в 1898 г. начинает печататься в этом журнале, используя зна­ния, накопленные в ходе работы над «Историей русской лирики», но направляя их в несколько иное русло. Статьи Брюсова, напе­чатанные в «Русском архиве» в 1898, 1899, 1900 гг., написаны в основном в жанре «заметок по поводу». В одной и той же статье соседствуют библиографические справки, сравнения разных ва­риантов одного стихотворения, критические замечания по адресу ряда исследователей. Роль журнала «Русский архив» в жизни Брюсова следует определить так: работа в журнале послужила одной из причин гибели замысла «Истории русской лирики», и она же дала выход накопленным в ходе работы знаниям.

Если раньше историко-литературные работы Брюсова были тесно связаны с другими сторонами его деятельности — с разра­боткой теории символизма, со статьями о современной поэзии, то с приходом в «Русский архив» они выделяются в самостоятель­ную область. Брюсов отказывается от грандиозных теоретических и историко-литературных построений. Определяется сфера его ис­следовательских интересов, которая сосредоточивается в основном на творчестве Баратынского, Пушкина, Тютчева. В этих пределах Брюсов обнаруживает глубокое знание материала. Это сказы­вается уже в первой его статье «О собрании сочинений Тютчева». «Цель моей статьи, — пишет Брюсов, — помочь полноте будущего собрания сочинений Тютчева». Для осуществления этой цели он использует материалы, рассеянные по разным журналам и альманахам и не включавшиеся ранее в отдельные издания. По сообщению Е. Коншиной, собирать материалы по библиографии Тютчева Брюсов начал с 1895 г. Статья «О собрании сочинений Тютчева» дает нам возможность судить о том, как далеко ов продвинулся в своих разысканиях. В статье есть указание на во­семь стихотворений, которые «должны были бы пополнить собра­ние сочинений Тютчева», а также приведены новые варианты уже известных стихотворений. В этой же статье Брюсов приводит варианты стихотворений Тютчева «в той обработке, как они на­печатаны в старых временниках, чтобы показать, насколько раз­ночтения у Тютчева заслуживают внимания». Кроме этого, он указывает на то, что издатели Тютчева часто путают указания годов, и исправляет некоторые ошибки.

Следующая статья, напечатанная год спустя, называется «О собрании сочинений Баратынского». Углубленно изучая твор­чество Баратынского, Тютчева, Пушкина, Брюсов приходит к вы­воду, что основная задача исследователей — создание авторитет­ных в научном отношении собраний сочинений этих писателей, - В годы работы над «Историей русской лирики» окончательно выкристаллизовывается брюсовская концепция стиха и его взгляд на судьбы различных русских стиховых систем. Когда в 1900 г. в предисловии к собранию стихотворений А. Добролюбова Брюсов писал, что «русскому стиху доступно как тоническое, так и силла­бическое стихосложение, но оба они нам чужды», то эта фраза казалась лишь броским парадоксом. Но проделанное С. Гиндиным изучение брюсовского архива убедительно показало, что фраза эта понадобилась Брюсову «не для эпатирования академического стиховедения», что она «опиралась на многолетние раздумья». Зачатки мысли о том, что силлабика не вполне чужда русскому стиху, Гиндин находит уже в гимназическом сочинении «На за­висть и гордость дворян злонравных» (разбор сатиры Кантемира), где Брюсов пишет: «Конечно, русский язык несравненно более расположен к тоническому стихосложению, но ему не совершенно чуждо и силлабическое».

Разработке этого тезиса посвящена глава в «Истории русской лирики», написанная в 1896 г., которая названа: «Очерк истории русского стиха и рифмы».

Если в пору появления «Русских символистов» Брюсов пре­тендовал на большее, чем он был в действительности, то к концу 90-х годов положение меняется. За каждой написанной им стро­кой стоит труд исследователя. Эта деятельность Брюсова была далека от той репутации, которую он создал себе юношескими стихами. В черновике его письма 1899 г. мы читаем: «Очень много значит, с какой маской на лице вышли мы первый раз к людям. Мы много лжем, не потому, чтобы хотели обмануть, а лишь по­тому, что надо сохранять однажды принятую личину. Надо! Люди не любят, чтобы ее нарушали... Я стиснут моей колеей, в которой стою... как лошадь с наглазниками...».

Но преодоление этой «личины» исподволь началось уже в 90-е годы. В черновиках этих лет коренятся истоки почти всех последующих направлений брюсовской литературной деятель­ности. От планов книги о молодой поэзии он пришел к регуляр­ным обзорам русской поэзии на страницах «Весов» и «Русской мысли», когда его оценки надолго определяли литератур­ную репутацию начинающих поэтов. От «Истории русской ли­рики» — к исследовательской историко-литературной работе. От создания своей концепции символизма — к пониманию его кри­зиса и конца.

ЛИТЕРАТУРА

1.Русская литература XX века: Учеб. метод, пособие: В 2-х ч. / Авт.-сост.: А.Ф. Калашникова, Л.И. Бобринева и др. - Мн., 2002.

2.Буслакова Т.П. Русская литература XX века / Буслакова Т.П.. - М., 2001.

3.Русская литература второй половины XX века. - М., 2001.

4.Русская литература XX века: Энциклопедия. - М., 2002.

5.Русская песенная лирика: сб. / сост.: В.И. Анисимов, А.А. Целищев. – М.: Сов. Россия, 1992. – 447 с.

6.Русская поэзия серебряного века. 1890-1917: Антология / отв. ред. М. Л. Гаспаров, И.В. Корецкая. – М.: Наука, 1993. – 784 с.

7.Полушин, В. В лабиринтах Серебряного века: Кн. о судьбах и творчестве / В. Полушин. – Кишинев: Гиперион, 1991. – 257 с.