§ 5. Теоретическое восполнение отдельных наук метафизикой и наукоучением

Чтобы достичь этой теоретической цели, необхо­димо прежде всего, как это признано почти всеми, заняться рядом исследований, относящихся к обла­сти метафизики. Задача последней состоит в фикси­ровании и изучении неисследованных, зачастую даже незамеченных и все же весьма существенных предпосылок метафизического характера, лежащих в основе всех наук или, по крайней мере, тех, кото­рые имеют дело с реальной действительностью. К таким предпосылкам принадлежит, например, утвер­ждение, что существует внешний мир, расположен­ный в пространстве и во времени, причем простран­ство носит математический характер эвклидовскогомногообразия трех измерений, а время - характер ортоидного²многообразия одного измерения; такова предпосылка о том, что всякое становление (Werden) подлежит закону причинности и т. д. В наше время эти предпосылки, безусловно относящиеся к области пер­вой философии Аристотеля, принято называть весьма неподходящим именем гносеологических.

Но этого метафизического основоположения не­достаточно, чтобы достичь желанного теоретичес­кого завершения отдельных наук; кроме того, оно относится только к наукам, имеющим дело с реаль­ной действительностью; а ведь не все науки имеют эту задачу, и уж, наверное, не таковы чисто матема­тические дисциплины, предметы которых - числа, многообразия и т. п.- мыслятся нами независимо от реального бытия или небытия как носители чисто идеальных определений. Иначе обстоит дело со вто­рым рядом исследований, теоретическое завершение которых тоже есть необходимый постулат нашего стремления к знанию. Они касаются в одинаковой мере всех наук, ибо, коротко говоря, относятся к тому, что делает науки науками. Но этим обознача­ется область новой и, как мы вскоре увидим, слож­ной дисциплины, особенность которой - быть нау­кой о всех науках и самым выразительным названием для которой мог бы поэтому служить термин «наукоучение» (Wissenschaftslehre).

 

§ 6. Возможность и правомерность логики как наукоучения

Возможность и правомерность такой норматив­ной и практической дисциплины, имеющей дело с идеей науки, может быть обоснована следующим соображением.

Наука направлена на знание. Это не значит, одна­ко, что она сама есть сумма или сплетение актов зна­ния. Наука обладает объективным содержанием толь­ко в своей литературе, только в виде письменных произведений ведет она самостоятельное существо­вание, хотя и связанное многочисленными нитями с человеком и его интеллектуальной деятельностью; в этой форме она живет тысячелетиями и переживает личности, поколения и нации. Она представляет со­бой, таким образом, некоторую внешнюю организа­цию, которая, возникнув из актов знания многих ин­дивидов, может быть вновь превращена в такие же акты бесчисленных индивидов способом легко по­нятным, точное описание которого может быть опу­щено. Здесь нам достаточно знать, что наука дает или должна давать ближайшие условия для создания актов знания, реальные возможности знания, осуществле­ние которых «нормальный» или «обладающий соот­ветственными способностями» человек может рас­сматривать как достижимую цель своего хотения. В этом смысле, стало быть, наука направлена на знание.

Но в знании мы обладаем истиной. В актуальном знании, к которому в конечном счете должно быть сведено знание, мы обладаем истиной как объектом правильного суждения. Но одного этого недостаточ­но, ибо не каждое правильное суждение, не каждое согласное с истиной утверждение или отрицание фактического отношения есть знаниеобытии или небытии этого отношения. Напротив, если речь идет о знании в самом тесном и строгом смысле, то для него нужна очевидность, ясная уверенность, что то, что мы признали, есть на самом деле,и что того, что мы отвергли, - нет.Эту уверенность, как извес­тно, - следует отличать от слепой веры, от смутно­го, хотя бы и самого решительного мнения; иначе мы рискуем разбиться о скалы крайнего скептицизма. Но обычное словоупотребление не придерживается этого строгого понятия знания. Мы говорим, напри­мер, об акте знания и в тех случаях, когда одновре­менно с высказанным суждением возникает ясное воспоминание о том, что мы уже некогда высказали тождественного содержания суждение, сопровож­давшееся сознанием очевидности; в особенности это имеет место, когда воспоминание касается также хода доказательства, из которого произросла эта очевид­ность, и у нас есть уверенность, что мы в состоянии воспроизвести одновременно и то, и другое («Я знаю Пифагорову теорему - я могу ее доказать»; вместо последнего утверждения можно, впрочем, услышать также: «но я забыл доказательство»).

Таким образом, мы вообще придаем понятию зна­ния более широкий, хотя и не совсем расплывчатый смысл; мы отличаем его от мнения, лишенного осно­ваний, и при этом опираемся на те или иные «отличи­тельные признаки» истинности утверждаемого факти­ческого отношения, т. е. правильности высказанного суждения. Самым совершенным признаком истинно­сти служит очевидность: она есть для нас как бы непос­редственное овладение самой истиной. В огромном большинстве случаев мы лишены такого абсолютного познания истины; заменой ему служит (стоит только вспомнить о функции памяти в вышеприведенных при­мерах) очевидность той большей или меньшей веро­ятности фактического отношения, с которой-при соответственно значительных степенях вероятнос­ти - обычно связывается твердое и решительное суж­дение. Очевидность вероятности фактического отно­шения А., правда, не гарантирует очевидности его истинности, но она обосновывает сравнительные и очевидные оценки, с помощью которых мы, смотря по положительным или отрицательным величинам веро­ятности (Wahrscheinlichkeitswerte), можем отличить разумные предположения, мнения, догадки от нера­зумных или более основательные от менее основатель­ных. Следовательно, в конечном счете всякое подлин­ное знание и в особенности всякое научное знание покоится на очевидности, и предел очевидности есть также предел понятия знания.

Тем не менее в понятии знания (или - что явля­ется для нас равнозначащим - познания) остается некоторая двойственность. Знание в узком смысле - это очевидность того, что известное фактическое отношение есть или не есть, например, что Sесть или не естьР. Таким образом, очевидность того, что из­вестное фактическое отношение обладает той или иной степенью вероятности, представляет собой тоже знание в узком смысле слова в отношении дей­ствительной наличности данной степени вероятно­сти. Что же касается бытия самого этого фактичес­кого отношения (а не вероятности его), то мы имеем здесь, наоборот, знание в более обширном, видоиз­мененном смысле.

В таком-то смысле, соответственно степеням ве­роятности, говорят о большей и меньшей мере зна­ния; знание в более точном смысле, т. е. очевидность, что SестьР, есть абсолютный, идеальный предел, к которому ассимптотически приближается по мере возрастания своих степеней вероятное знание о том, чтоSесть Р.

Но к понятию науки и ее задачи принадлежит не одно только знание. Когда мы переживаем отдельные внутренние восприятия или их группы и признаем их существующими, то имеем знания, но еще далеко не науку. То же надо сказать и вообще о бессвязных ком­плексах актов знания. Наука, правда, имеет целью дать нам многообразие знания, но не одно только много­образие.

Реальное сродство также еще не порождает спе­цифического единства в многообразии знания. Груп­па разобщенных химических знаний, разумеется, не давала бы права говорить о науке химии. Ясно, что требуется нечто большее, а именно систематиче­ская связь в теоретическом смысле,и под этим разумеется обоснование знания и надлежащий по­рядок и связность в ходе обоснования.

К сущности науки принадлежит, таким образом, единство связи обоснований, систематическое един­ство, в которое сведены не только отдельные знания, но и сами обоснования, а с ними и высшие комплек­сы обоснований, называемые теориями. Цель науки не есть знание вообще, а знание в том объеме и той форме, которые наиболее полно соответствуют на­шим высшим теоретическим задачам.

Если систематическая форма кажется нам наибо­лее чистым воплощением идеи знания и мы на прак­тике стремимся к ней, то в этом сказывается не толь­ко эстетическая черта нашей природы. Наука не хочет и не должна быть ареной архитектонической игры. Систематика, присущая науке, - конечно, на­стоящей, подлинной науке - есть не наше изобре­тение; она коренится в самих вещах, и мы ее просто находим и открываем.

Наука хочет быть орудием завоевания царства ис­тины для нашего знания, и притом возможно боль­шей части этого царства. Но в царстве истины гос­подствует не хаотический беспорядок, а единство закономерности; поэтому исследование и изложение истин тоже должно быть систематическим, оно дол­жно отражать в себе их систематические связи и вме­сте с тем пользоваться последними как ступенями дальнейшего движения, чтобы, исходя из данного нам или уже приобретенного знания, иметь возмож­ность постепенно подниматься к все более высоким сферам царства истины.

Наука не может обойтись без этих вспомогатель­ных ступеней. Очевидность, на которой в конечном счете покоится всякое знание, не является в виде ес­тественного придатка, возникающего вместе с пред­ставлением фактического отношения, без каких бы то ни было искусственных и методических приемов. В противном случае людям никогда не пришло бы в голову создавать науки.

Методическая обстоятельность теряет свой смысл там, где вместе с замыслом дан уже и его результат. К чему исследовать соотношения обоснований и стро­ить доказательства, если можешь приобщиться к ис­тине путем непосредственного овладения ею? На самом же деле очевидность, устанавливающая, что данное фактическое отношение есть истина или же нелепость, характеризующая его как ложь, - и сход­ным образом обстоит дело с вероятностью и неве­роятностью - проявляется непосредственно толь­ко в весьма ограниченной группе примитивных фактических отношений. Бесчисленные истинные положения познаются нами как истины лишь тогда, когда мы их методически «обосновали», т. е. если у нас в этих случаях и намечается при первом знакомстве с таким положением решение, имеющее форму суж­дения, то все же не очевидность. С другой стороны, при нормальных условиях мы можем получить одновременно и то, и другое, когда мы будем исхо­дить из известных познаний и направимся к искомо­му положению путем известного ряда мыслей. Для одного и того же положения возможны разные спо­собы обоснования; одни исходят из одних познаний, другие - из других; но характерно и существенно то обстоятельство, что имеется бесконечное множество истин, которые без подобных методических проце­дур никоим образом не могут превратиться в знание.

И что дело обстоит именно так,что нам необхо­димы обоснования для того, чтобы в нашем позна­нии или знании мы могли выйти за пределы непос­редственно очевидного и потому тривиального, это именно и делает необходимыми и возможными не только науки, но вместе с ними также и наукоучение, логику.Если все науки действуют методически в сво­ем стремлении к истине, если все они употребляют более или менее искусственные вспомогательные приемы, чтобы добиться познания скрытых истин или вероятностей и чтобы использовать само очевидное или уже установленное, как рычаг для достижения более отдаленного и только косвенно достижимого, то сравнительное изучение этих методических средств, в которых отразились познания и опыт бес­численных поколений исследователей, и может по­мочь нам установить общие нормы для подобных приемов, а также и правила для их изобретения и по­строения сообразно различным классам случаев.