§ 12. Соответствующее определение логики

Определение логики как технического учения из­давна пользуется популярностью, но дополнитель­ные признаки этого определения обыкновенно ос­тавляют желать многого. Неясны и во всяком случае слишком узки такие определения, как техническое учение о суждении, об умозаключении, о познании, о мышлении (1'art de penser). Если, например, в пос­леднем употребительном определении мы ограни­чим термин «мышление», имеющий неопределенное значение, понятием правильного суждения, то опре­деление гласит: техническое учение о правильном суждении. Но из этого определения нельзя вывести цели научного познания; ясно, следовательно, что оно слишком узко. Если сказать, что цель мышления всецело осуществляется только в науке, то это несо­мненно верно; но этим самым признается, что соб­ственно не мышление или познание есть цель данно­го технического учения, а то, для чего само мышление является лишь средством.

Подобные же сомнения вызывают и остальные определения. К ним применимо и то, недавно вновь выдвинутое Бергманом, возражение, что от техни­ческого учения о какой-либо деятельности - напри­мер, живописи, пении, верховой езде - мы прежде всего должны ожидать, что оно указывает, как посту­пать для правильного выполнения соответствующей деятельности, например, как живописцу держать кисть и водить ею, как певцу действовать грудью, гор­лом и ртом, как всаднику натягивать и отпускать по­вода и нажимать ногами. В таком случае в область логики вошли бы совершенно чуждые ей учения³.

Несомненно ближе к истине Шлейермахерово оп­ределение логики как технического учения о научном познании. Ибо, само собой разумеется, в ограничен­ной таким образом дисциплине нам пришлось бы счи­таться лишь с особенностями научного познания и исследовать то, что может ему способствовать, тогда как более отдаленные предварительные условия, ко­торые вообще благоприятствуют осуществлению по­знания, предоставляются педагогике, гигиене и т. д. Но в определении Шлейермахера не совсем ясно выра­жено, что этому техническому учению надлежит так­же устанавливать правила, сообразно которым стро­ятся и отграничиваются науки, тогда как, наоборот, эта цель объемлет и цель научного познания. Превос­ходные мысли по вопросу об отграничении нашей дисциплины имеются в «Wissenschaftslehre» Больцано, но больше в предварительных критических сообра­жениях, чем в определении, которому он сам отдает предпочтение. Определение его гласит довольно странно: наукоучение (или логика) «есть та наука, ко­торая указывает нам, как целесообразно излагать нау­ки в учебниках»⁴.

|< в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|

Глава вторая теоретические дисциплины как основы нормативных

 

 

§ 13. Спор о практическом характере логики

Из наших последних рассуждении настолько ес­тественно вытекала правомерность логики как тех­нического учения, что может показаться странным, как относительно этого пункта мог когда-либо воз­никнуть спор. Направленная на практические цели логика есть неустранимое требование всех наук, и этому соответствует также, что логика исторически выросла из практических мотивов научной работы. Это произошло, как известно, в те достопамятные времена, когда зарождающейся греческой науке гро­зила опасность погибнуть от нападок скептиков и субъективистов, и все дальнейшее существование науки зависело от того, будут ли найдены объектив­ные критерии истины, которые были бы в состоянии разрушить обманчивую видимость софистической диалектики.

Если тем не менее, в особенности в новейшее вре­мя под влиянием Канта, неоднократно отрицали за логикой характер технического учения, тогда как другое направление продолжало придавать особый вес этой характеристике, то, очевидно, спор касался не просто вопроса о том, возможно ли ставить логи­ке практические цели и сообразно с этим понимать ее как техническое учение. Ведь сам Кант говорил о прикладной логике, которой надлежит регулировать работу ума «при случайных субъективных условиях, мешающих или способствующих ей»⁵, и из которой мы можем узнать «что способствует правильному употреблению рассудка, каковы вспомогательные средства для этого или средства излечения от логи­ческих ошибок и заблуждений»⁶. Если он и не согла­сен считать ее наукой, подобно чистой логике⁷, если он даже думает, что она «собственно не должна была бы называться логикой»⁸, то ведь всякий волен так расширить цель логики, чтобы она охватила и при­кладную, т. е. практическую ее часть⁹. Во всяком слу­чае можно спорить, да не мало уже и спорили о том, много ли выиграет развитие человеческого знания от применения к нему логики в качестве практичес­кого учения о науке; действительно ли следует ожи­дать от дополнения старой логики, которая служит лишь для проверки уже данных знаний, «логикой от­крытий», ars inventiva, таких великих переворотов и такого прогресса, на какие рассчитывал, как извест­но, Лейбниц, и т. д. Но этот спор не затрагивает прин­ципиально важных пунктов и разрешается ясным принципом, что даже умеренная вероятность даль­нейшего развития науки должна оправдывать разра­ботку направленной на эту цель нормативной дис­циплины, не говоря уже о том, что выведенные правила сами по себе являются ценным вкладом в познание.

Действительно спорный и принципиально важный вопрос, который, к сожалению, не был ясно намечен ни одной стороной, лежит совсем в другом направ­лении; он заключается в том, выражает ли определе­ние логики как технического учения ее существенный характер.Другими словами, спрашивается, основы­вается ли право логики на звание истинно научной дисциплины толькона практической точке зрения, тогда как с теоретической точки зрения все познания, собираемые логикой, состоят, с одной стороны, из чисто теоретических положений, подлинная родина которых есть другие известные нам теоретические науки, главным образом психология, с другой же сто­роны - из правил, опирающихся на эти теоретичес­кие изложения.

И действительно, в воззрении Канта существенно не то, что он оспаривает практический характер логики, а то, что он считает возможным и в гносеологическом отношении существенным известное ограничение или сужение логики. Таким образом, она, по Канту, яв­ляется наукой совершенно независимой, новой по сравнению с другими известными нам науками и при­том чисто теоретической. Для нее, подобно матема­тике, всякая мысль о возможном приложении является внешней, причем сходство ее с математикой сказыва­ется еще и в том, что она есть априорная и чисто де­монстративная дисциплина.

Согласно господствующей форме противоположно­го учения, ограничение логики теоретическим содер­жанием ее знаний приводит ее к психологическим, иногда грамматическим и иным положениям, т. е. к не­большим отрезкам из иначе отграниченных и к тому же эмпирических наук. По Канту же, мы встречаемся здесь с замкнутой в себе, самостоятельной и априорной об­ластью теоретической истины - с чистой логикой.

Ясно, что в этих учениях играют роль еще другие существенные разногласия, а именно, есть ли логика априорная или эмпирическая наука, независимая или зависимая, демонстративная или недемонстративная. Если мы отстраним эти вопросы, как выходящие за пре­делы нашего ближайшего интереса, то останется вы­шеупомянутый спорный пункт: одна сторона будет утверждать, что в основе каждой логики, понимаемой как техническое учение, лежит ее собственнаятео­ретическая наука, «чистая» логика; по мнению же дру­гой стороны, все теоретические учения, которые встре­чаются в техническом учении логики, умещаются в пределах других известных нам теоретических наук

Последнюю точку зрения горячо защищал ужеБенеке¹⁰; ясно изложил ее Дж. С. Милль, логика кото­рого и в этом отношении имела большое влияние¹¹. На той же почве стоит и руководящее произведение новейшего логического направления в Германии, логика Зигварта. В ней ясно и решительно сказано, что высшая задача логики, составляющая ее действи­тельную сущность, - это быть техническим учением.

На другой точке зрения, наряду с Кантом, стоит Гербарт и многие из их учеников.

Впрочем, на примере логики Бэна можно видеть, как легко в этом отношении самый крайний эмпиризм ужи­вается со взглядами Канта. Бэн построил свою логику по типу технического учения, но признает также суще­ствование логики как собственно теоретической и аб­страктной науки, подобной математике, и считает, что она входит в его логику. Правда, по Бэну эта тео­ретическая дисциплина основывается на психологии, она, значит, не предшествует, как полагает Кант, всем другим наукам как абсолютно независимая наука; но все-таки она особая наука, а не, как думает Милль, только собрание разных глав из психологии, определяемое на­мерением практически регулировать наши познания¹².

Ни в одной из многочисленных обработок логи­ки почти не был ясно поставлен и тщательно разоб­ран обсуждаемый пункт разногласия. Ввиду того, что практическое изложение логики легко согласуется с обеими точками зрения и обычно признавалось по­лезным обеими сторонами, многие считали весь спор о практическом или теоретическом (по существу) характере логики лишенным всякого значения. Это происходило потому, что оставалось невыясненным различие между той и другой точкой зрения.

Для наших целей нет надобности входить в крити­ческий разбор споров прежних логиков о том, наука ли логика или искусство, или и то и другое, или ни то ни другое, и представляет ли она во втором случае практическую или умозрительную науку или же одно­временно и то и другое. Сэр Вильям Гамильтон выска­зывается по этим вопросам и оценивает их значение следующим образом. «Спор этот, говорит он, быть может, один из самых пустых споров в истории умозре­ния. Для логики решение этого вопроса совершенно несущественно. Если философы спорили о том, каким именем назвать это учение, то это не потому, что су­ществовало разномыслие в отношении его задачи и природы. В действительности спор шел исключитель­но о том, что, собственно, есть искусство и что - на­ука. И смотря по тому, какое значение придавали этим терминам, логику объявляли то наукой, то искусством, то тем и другим вместе, то ни тем ни другим». Надо за­метить, однако, что сам Гамильтон не очень глубоко исследовал содержание и ценность упомянутых раз­личий и разногласий. Если бы существовало надлежа­щее единогласие о способе изложения логики и содер­жании относимых к ней учений, тогда вопрос о том, входят ли в ее определение понятия «art» и «science» и каким образом они входят, имел бы гораздо меньшее значение, хотя все же не был бы только вопросом о ярлыке. Но (как мы уже говорили) спор об определе­ниях есть спор о самой науке, именно не об уже законченной, а о развивающейся и лишь намечающей­ся науке, в которой проблемы, методы, учения, словом, решительно все находится еще под сомнением. Уже во времена Гамильтона и еще задолго до него различия во взглядах относительно существенного содержания логики, ее объема и способа изложения были весьма значительны. Достаточно сравнить произведения Гамильтона, Больцано, Милля и Бенеке. И как разрос­лись с тех пор эти разногласия! Сопоставим Эрдмана и Дробиша, Вундта и Бергмана, Шуппе и Брентано, Зиг­варта и Ибервега, - есть ли это единая наука, а не толь­ко единое название? Если бы всюду не встречались об­ширные группы общих тем, то можно было бы почти утверждать последнее; ведь среди всех этих логиков мы не найдем двух, которые могли бы столковаться насчет содержания учения и даже постановки вопросов! Во введении мы уже указали, что в определениях сказыва­ется лишь различное понимание существенных задач и методологического характера логики, и что соот­ветственные предрассудки и заблуждения в такой от­сталой науке, как логика, могут с самого начала напра­вить исследование по ложному пути. Кто согласен с этим, тот не скажет вместе с Гамильтоном: «Решение этого вопроса не имеет ни малейшего значения» (the decision ot the question is not of the very smallest import).

Путанице не мало содействовало то обстоятельство, что даже некоторые выдающиеся сторонники чистойлогики как особой науки, например, Дробиш и Бергман, считали нормативный характер этой дисциплины суще­ственной принадлежностью ее понятия. Противники же видели в этом явную непоследовательность и даже про­тиворечие. Разве в понятии нормирования не содержит­ся указание на руководящую цель и соответствующую ей деятельность? И не означает ли, следовательно, норма­тивная наука совершенно то же, что техническое учение?

Постановка и понимание Дробишем своих опреде­лений могут служить лишь к подтверждению этого. В его все еще ценном руководстве по логике мы читаем, что мышление в двух отношениях может стать предме­том научного исследования: во-первых, как деятельность духа, условия и законы которой подлежат изучению, во-вторых, как орудие для добывания посредственного знания; тут возможно и верное, и ошибочное примене­ние, и соответственно этому верные и неверные резуль­таты. Поэтому существуют естественные законымышления, и или предписания,которыми оно должно руководиться,чтобы вести к вернымрезультатам. Исследование естественных законов мышления являет­ся задачей психологии, а установление норм его - за­дачей логики».В пояснении говорится еще, что нор­мирующие законы всегда регулируют ту или иную деятельность сообразно с определенной целью.

Противная сторона скажет, что здесь нет ни одного слова, которого не согласились бы подписать и исполь­зовать для себя Бенеке или Милль. Но если признать тож­дественность понятий «нормативная дисциплина» и «техническое учение», то само собой понятно: здесь, как и во всяком техническом учении, связью, объединяю­щей логические истины в одну дисциплину, является не родство содержания, а руководящая цель. Но тогда явно несообразно ставить логике такие узкие границы, какие ей ставит традиционная аристотелевская логика, даль­ше которой ведь «чистая» логика не идет. Бессмыслен­но ставить логике известную цель и вместе с тем исклю­чать из нее классы норм и нормативных исследований, связанных с этой целью. Но представители чистой ло­гики находятся еще под обаянием традиции; на них еще действует то странное волшебное влияние, которым в течение тысячелетий пользовалась состряпанная из бес­содержательных формул схоластическая логика.

Такова цепь ближайших возражений, вполне спо­собных ослабить современный интерес к более точ­ному исследованию реальных мотивов, которые за­ставляли великих и самостоятельных мыслителей считать чистую логику особой наукой и которые и теперь еще заслуживают серьезной оценки. Превос­ходный мыслитель Дробиш, быть может, дал неудач­ное определение; но это не доказывает, что его по­зиция, как и позиция его учителя Гербарта, а также первого представителя этого учения - Канта¹³по существу неверна. Ведь возможно, что за несовершен­ным определением кроется ценная мысль, которая лишь не получила логически ясного выражения. Об­ратим внимание на излюбленное у представителей чистой логики сопоставление логики с чистой матема­тикой. Математические дисциплины тоже обосновы­вают технические учения, арифметика - практическое искусство счисления, геометрия - землемерное искус­ство. И к отвлеченным теоретическим естественным наукам, хоть и в несколько ином виде, но тоже при­мыкают технические учения: к физике - физическая технология, к химии - химическая. В связи с этим можно предположить,что и намечаемая чистаялогика имеет значение абстрактной теоретической дисциплины, которая подобным же образом обосно­вывает особую технологию, а именно - логику в обычном практическом смысле слова. И так как тех­нические учения вообще пользуются как фундамен­том для возведения своих норм иногда преимуще­ственно одной теоретической дисциплиной, иногда несколькими, то и чистая логика могла бы составлять только часть, хотя, быть может, и самую важную часть, фундамента логики в смысле технического учения. Если бы к тому же оказалось, что собственно логи­ческие законы и формы образуют замкнутую область отвлеченной теоретической истины, которую нико­им образом нельзя уместить в рамки уже разграничен­ных теоретических дисциплин и на которую, следо­вательно, и должна распространяться компетенция чистой логики, то явилось бы дальнейшее предполо­жение - именно, что несовершенство определения понятия этой дисциплины и неумение представить ее во всей ее чистоте и выяснить ее отношение к ло­гике как техническому учению способствует смеше­нию ее с этим техническим учением и порождает спор о том, следует ли по существу отграничивать логику как теоретическую или как практическую дис­циплину. В то время как одна сторона имела в виду чисто теоретические и в узком смысле слова ло­гические положения,другая обращала внима­ние на спорные определениянамечаемой теорети­ческой науки и на ее фактическое осуществление.

Нас не должно здесь тревожить возможное возра­жение, что речь идет о восстановлении схоластичес­ки-аристотелевской логики, уже осужденной исто­рией. Быть может, еще окажется, что эта дисциплина имеет далеко не столь малый объем и не так бедна глубокими проблемами, как подразумевает этот уп­рек. Быть может, старая логика была только весьма несовершенным и смутным осуществлением идеи чистой логики, хотя, как почин и первый шаг, она имеет свою ценность и достойна внимания. Это пре­зрение к традиционной логике следует, быть может, считать неправомерным отзвуком чуждых нам те­перь настроений эпохи Возрождения. Исторически справедливая, но по существу зачастую неосмыслен­ная борьба против схоластической науки естествен­но направлялась прежде всего против логики как принадлежащего к схоластике учения о методах. Но характер неправильной методики, свойственный формальной логике у схоластиков (в особенности в период вырождения), указывает, быть может, лишь на отсутствие настоящего философского понимания логической теории (поскольку она уже существова­ла тогда). Поэтому практическое использование ее пошло по ложному пути, от логики требовалась та­кая методическая деятельность, до какой она еще не доросла. Ведь и мистика чисел не есть аргумент про­тив арифметики. Известно, что логическая полеми­ка эпохи Возрождения по существу была бессодер­жательна и безрезультатна; в ней говорила страсть, а не теоретическое убеждение. Зачем же нам руковод­ствоваться ее презрительными суждениями? Теоре­тический творческий ум Лейбница, соединявший в себе пылкое стремление к преобразованиям, свой­ственное эпохе Возрождения, с научной трезвостью нового времени, не хотел ничего знать об этом ан­тисхоластическом колдовстве. Он заступился теплым словом за поносимую аристотелевскую логику, хотя и считал, что ее необходимо расширить и исправить. Во всяком случае, мы можем не считаться с упреком, что чистая логика сводится к обновлению «бессодер­жательной схоластической стряпни формул», до тех пор, пока не выясним смысла и содержания сложной дисциплины и правомерности открывшихся нам предположений.

Мы не станем для исследования этих предположе­ний собирать все аргументы за то или другое пони­мание логики в их исторической последовательнос­ти и подвергать их критическому анализу. Не этим путем можно обновить интерес к старому спору; но принципиальные разногласия, которые не выяви­лись до конца в этом споре, имеют свой особый ин­терес, возвышающийся над эмпирической обуслов­ленностью спорящих, и на них-то мы и остановимся.