Литература

1. http://www.freenet.kg/jornal/n4/JRNAL409.htm

2. Лурье С.В. Историческая этнология. - М.: Аспект Пресс, 1997. - С. 45.

Н.Н. Лапынина

Россия, Воронеж

ЯЗЫК ПИСАТЕЛЯ КАК ОТРАЖЕНИЕ НАЦИОНАЛЬНО-

КУЛЬТУРНЫХ И ДУХОВНЫХ ТРАДИЦИЙ НАРОДА

(НА ПРИМЕРЕ ТВОРЧЕСТВА И.С. ШМЕЛЕВА)

Художественная литература отражает богатые языковые, культурные и духовные традиции народа. Изучение языка писателей-классиков позволяет почувствовать и осознать красоту и богатство русской речи, открыть для себя новые страницы русской культуры.

Творчество И.С.Шмелёва представляет собой целостный мир со своей поэтикой, системой образов, принципами их построения и средствами воплощения, центральное место среди которых принадлежит языку.

Иван Сергеевич Шмелёв, подобно В.И. Далю, но средствами художника создал своеобразный словарь живого великорусского языка. В его творческом самосознании чувство слова было первостепенным. В автобиографии он писал: «Главное моё качество – язык. Я учился сызмальства народным выражениям, и моё ухо очень чутко…» Именно с языком связано у писателя, прожившего 28 лет на чужбине, «чувство народности, русскости, родного» (1, 144).

Первыми «научителями» маленького Вани, по словам самого же писателя, были рабочие на дворе его отца: «плотники, маляры, кровельщики бондари, каменщики, тележники, землекопы, водоливы с барж, парильщики, ездоки-ломовые, бараночники, сапожники, скорняки, портные, кузнецы, коновалы, мостовщики, шорники, слесаря, веничники, угольщики – лесной народ, молодцы приказчики, рядчики, десятники, мясники, быкобойцы…» (4). В «Автобиографии» Шмелёв вспоминал: «Здесь я слушал летними вечерами, после работы, рассказы о деревне, сказки и ждал балагурства. <…> Здесь я впервые почувствовал тоску русской души в песне, которую пел рыжий маляр. <…> Здесь я получил первое и важное знание жизни. Здесь я почувствовал любовь и уважение к этому народу, который всё мог. <…> Они [рабочие] дали мне много слов, много неопределённых чувствований и опыта. Двор наш для меня явился первой школой жизни - самой важной и мудрой. Здесь получались тысячи толчков для мысли. И всё то, что тёплого бьётся в душе, что заставляет жалеть и негодовать, думать и чувствовать, я получил от сотен простых людей с мозолистыми руками и добрыми для меня, ребёнка, глазами» (1, 143).

Они-то, эти простые люди, и стали персонажами художественного мира писателя Ивана Шмелёва. Их речь, «явившую магию словесного разнообразия», полнокровно воссоздал он в зарисовках народного быта.

Со страниц шмелёвских книг звучит устная русская речь непосредственного бытового общения во всём её лексико-семантическом и интонационно-синтаксическом разнообразии. Вот, например, рассказы Михаила Панкратыча Горкина и трактирщика Брехунова из повести «Богомолье»:

«Повёл его [Мартына] на работу… - поокивает Горкин мягко, как все наши плотники, володимирцы и костромичи,и это мне очень нравится, ласково так выходит, - плотники они были, как и я вот, с нашей стороны. Всем нам одна дорожка, на Сергиев посад. К Преподобному зашли, чугунки тогда и помину не было. Ну, зашли, всё честь честью… помолились-приложились, недельку Преподобному поработали топориком, на монастырь, да… пошли к черниговской, неподалечку, старец там проживал – спасался. Нонче отец Варнава там народ утешает – басловляет, а то до него был тоже хороший такой, прозорливец. Вот тот старец благословил их на хорошую работку и говорит пареньку, Мартыну-то: «Будет тебе талан от Бога, только не проступись!» Значит – правильно живи смотри» (2, 129);

«Говорю: «Басловите, батюшка, трактирчик на Разгуляе открываю». А он опять всё сомнительно: «Разгуляться хочешь?» Открыл. А подручный меня на три тыщи и разгулял» (2, 154).

Писатель мастерски воссоздаёт простонародную речь своих героев, насыщая её живой интонацией, просторечными словами, устойчивыми выражениями. Сторож из «Неупиваемой Чаши» приносит гостям «помятый зелёный самовар-вазу и говорит неизменно: «Сливков нету, хоть и скотный двор»; «выправить себе настоящий турецкий пачпорт» собирается Панфил-шорник, который «ушёл из России к православным болгарам, а вот другой год у турок товары грузит». Речь персонажей здесь представлена в форме реплик, диалогов, монологов, развёрнутых рассказов и звучит во всём её живом многоголосии: «Туда ей и дорога, шельме!»; «Змея-то наша спьяну на головёшку упала, ожглась»; «Совсем как ума решился»; «Я, - говорит, - в пух вас буду пеленать-покоить!»; «Велел барин при столе стоять в полном параде»; «Опостылели вы мне, головы утячьи! Мне через вас радости нет» и др.

Написанные «дивным, роскошным, единственным в своём роде языком» (5), книги Ивана Шмелёва способны с первых страниц удивить и колоритным мещанским или купеческим говорком, и крепкими, выпуклыми оборотами: «ядрёная антоновка», «осадил рюмку водки», «на палубе пороло дождём». Картины быта воспроизводятся ярким языком, сочными, брызжущими и «пахнущими» словами. Вот лишь два примера:

«И захотелось ему на жаре горького чего-нибудь, горьковатых опят, солёных, как бывало, засаливали их кадочками и зарывали в лёд до поста. Крепко хрустят на зубах»;

«Отец всегда сам делает ботвинью. Вокруг фаянсовой, белой, с голубыми закраинками, миски стоят тарелочки, и на них всё весёлое: зелёная горка мелко нарезанного луку, тёмно-зелёная горка душистого укропу, золотенькая горка толчёной апельсиновой цедры, белая горка струганого хрена, буро-зелёная – с ботвиньей, стопочка тоненьких кружочков, с зёрнышками, - свежие огурцы, мисочка льду хрустального, глыба белуги, в крупках, выпирающая горбом в разводах, лоскуты нежной белорыбицы, сочной и розовато-бледной, плёночки золотистого балычка с краснинкой. Всё это пахнет по-своему, вязко, свежо и остро, наполняет всю комнату и сливается в то чудесное, которое именуется – ботвинья» (2,134).

Тут поистине каждое слово «хрустит на зубах», каждое выражение пахнет «свежо и остро», по-особому, по-шмелёвски. Писатель «в словах точных, насыщенных, изобразительных» создаёт «незабываемую ткань русского быта» О многих находках Шмелёва можно сказать словами одного его персонажа из «Лета Господня»: «Ну, кажинное-то словечко ваше… как навырез! Так в рамочку и просится! Так и поставлю в рамочку – и на стенку-с!»

А вот достойная кисти Бориса Кустодиева красочная картина ярмарки из повести «Неупиваемая Чаша»: «Шумит нескладная подмонастырская ярмарка, кумачами и ситцами кричат пёстрые балаганы. Горы белых саней и корыт светятся и в дожде, и в солнце – на чёрной грязи. Рядком стоят телеги с жёлтой и синей репой и алой морковью, а к стенам жмутся вываленные на солому ядрёная антоновка и яркий анис. Не меняет старая ярмарка исконного вида» (2,77).

Речь героев пересыпана многочисленными диалектизмами (не шибко, заганул, акатник), прибаутками, поговорками (как крыса на лабазе, нужда по нужде стегает), загадками, меткими словечками. Тот же трактирщик Прокоп Антоныч из «Богомолья» обращается к маленькому Ване: «Поёт монашек, а в нём сто чашек?» – отгадай, ну-ка! Самоварчик! А ну, опять… «Носик чёрен, бел-пузат, хвост калачиком назад?» Не знаешь? А вон он, чайничек-то! Я всякие загадки умею» (2,155).

Вообще все книги И.С. Шмелёва проникнуты искренней, неподдельной любовью к простым людям. Подлинной поэзией и сочувствием к крепостному живописцу из повести «Неупиваемая Чаша» наполнен рассказ о жизни Ильи Шаронова и его земляков: отца «маляра Терёшки», матери «тягловой Луши Тихой», глупенькой Соньки-Сафо, Панфилы-шорника, конюха Андрона, кузнечного мастера Ивана Силы, Спиридошки-повара, столяра Игнашки, убогого Степашки, отставного солдата Мартына убогого, Архипки-плотника, Дёмы-караульщика, ключницы Фефёлихи, Паши Ясной, Лизутки Мачихиной, Гришки Патлатого, Петьки Паршивого, Спирьки Быстрого и др. За этими именами встают образы замученных трудом, нуждой и голодом, забитых крепостных крестьян. Уменьшительно-пренебрежительные суффиксы подчёркивают их страдание, кротость и незлобивость.

Как отмечает Е.Г.Руднева, эстетическая позиция Шмелёва проявляется в достаточно широком использовании в речи повествователя и персонажей «сентиментально-ласковых интонаций и соответствующей лексики, в обилии слов с уменьшительно-ласкательными суффиксами» (9, 62-63), относящихся к разным сферам жизни (калачик, смородинка, сухарик, лимончик, туманец, лодочка, сундучок, гостинчик, флигелёк, окошечко, местечко и мн. др.), но прежде всего к сфере религиозно-церковной (молитвочка, иконка, крестик, церковка, куполок, колоколенка и под.) и к деятельности живописных мастеров-богомазов: братики, голубчики, голубок; нимбик, глазки, божий глазок, светлая точечка, холстик, красочка; скульцы, бородка, роток, ручка, белильца, перильца; тенорок, местечко и под. Вот как описывает Илье секрет невыцветающей киновари «знаток уставного ликописания» живописный мастер Арефий:

- Яичко-то бери свежохонечкое, из-под курочки прямо. А как стирать с киноварью будешь, сушь бы была погода… ни облачка! Небо-те как божий глазок чтобы. Капелечки водицы единой – ни боже мой! Да не дыхай на красочку-те, роток обвяжи. Да про себя, голубок, молитву… молитвочку шопчи: «Крас-а-суйся-ликуй и ра-а-дуйся, Иерусалиме!»

Особый круг разговорной лексики образован юмористически окрашенным словотворчеством шмелёвских героев: «Марькиз-то вшивый», «пила стаканами ренское вино», «земчуг», «анпиратор», «ладно», «рымляне», «Анастасия Рымляныня», «пондравиться», «спинжак», «альхерей» и др. Сюда же примыкают и искажения церковных художников типа «вохра», «варабеска». Но в подобных случаях Шмелёв, прекрасно знающий русский язык и влюблённый в русскую речь, вероятно, не ставил перед собой задачу продемонстрировать только «культурную слепоту» народа, а хотел тонко подметить, что культура, искусство Запада не могут слепо копироваться русскими, что чужое слово, чужая мысль, приспосабливаясь русским человеком к строю русской жизни и русской речи, изменяются порой до неузнаваемости (8, 7).

Да, Шмелёв, безусловно, консерватор. Консерватор в том смысле, что он стремится сохранить народные русские традиции, показать их красоту и духовную ценность, сделать всё возможное и невозможное, чтобы эти исконно русские традиции жили. В годину тяжких испытаний писателем владеет непреходящее желание сказать нежные слова о Родине, которую он видел во время войн и революций лежащей в грязи и крови. И появляются эти шмелёвские нежные и искристые, трепетные и сказочные эпитеты в «Старом Валааме»: «сказочный, зачарованный островок», «нежно-зелёная трава, не хоженная никем, дремотная», «тихие, светло-зелёные берёзки, белые-белые», «не простые берёзки, а святые – так они чисты, девственны, детски-нежны». Это «сказочное и дремотное» перерастает у Шмелёва в «неземное», потому что он, как никакой другой русский писатель ХХ века, в земном, зримом мире «прозревает мир незримый, духовный» (6, 206). Так, в «Лете Господнем», увлекая за собой читателей, Шмелёв помогает ощутить «совсем другое», почувствовать возвышенное, «неземное», «божественное»:

«И там, в алтаре, тоже – совсем другое. Там, в берёзках, незримо смотрит на нас Господь, во святой Троице, таинственные Три Лика, с посошками. И ничего не страшно. С ними пришли берёзки, цветы и травки, и все мы, грешные, и сама земля, которая теперь жива, и все мы кланяемся Ему, а Он отдыхает под берёзкой. Он теперь с нами, близко, совсем другой, какой-то совсем уж свой. И теперь мы не грешные.

По мнению многих исследователей, писателей и друзей поэта, вершинными, лучшими его книгами являются «Лето Господне» и «Богомолье», которые были написаны на чужбине, в эмиграции. Из чужой, роскошной Франции с необыкновенной остротой и отчётливостью видится ему старая Россия, Россия его детства, а в ней – Москва, Замоскворечье. Шмелёв создаёт здесь свой особенный, «круглый» мир, маленькую вселенную, от которой исходит свет патриотического одушевления и высшей нравственности. Отсюда начинается путешествие детской души героя этих произведений, Шмелёва-ребёнка, маленького Вани, которого ждут впереди испытания, несчастье и просветление.

Заворожёнными глазами взирает Ваня на разгорающуюся над Москвой зарю:

«Вот какая она, заря-то!

За Барминихиным садом небо огнистое, как пожар. Солнца ещё не видно, но оно уже светит где-то. Крыши сараев в бледно-огнистых пятнах, как бывает зимой от печки. Розовый шест скворечника начинает краснеть и золотиться, и над ним уже загорелся прутик. А вот и сараи золотятся. На гребешке амбара сверкают крыльями голубки, вспыхивает стекло под ними: это глядится солнце. Воздух… пахнет как будто радостью» (2, 144-145).

Яркая художественная изобразительность поздних книг Шмелёва служит прославлению Замоскворечья, Москвы, всей Руси:

«Москва-река – в розовом туманце, на ней рыболовы в лодочках, подымают и опускают удочки, будто водят усами раки. Налево – золотистый, лёгкий, утренний храм Христа Спасителя, в ослепительно золотой главе: прямо в неё бьёт солнце. Направо – высокий Кремль, розовый, белый с золотцем, молодо озарённый утром… священный Кремль, светлый и тихий-тихий, весь в воздухе. Никто не сторожит его. Смотрят орлы на башнях. Тихий дворец, весь розовый, с отблесками от стёкол, с солнца. Справа – обрыв, в решётке, крестики древней церковки, куполки, зубчики стен кремлёвских, Москва и даль. <…>

Крестимся на Москву внизу. Там, за рекой, Замоскворечье, откуда мы. Утреннее оно, в туманце. Свечи над ним мерцают – белые колоколенки с крестами. Слышится редкий благовест».

В автобиографических книгах Шмелёва, по тонкому замечанию одного из исследователей, «всё взято любовно, нежным, упоённым и упоительным проникновением, здесь всё лучится от сдержанных, непроливаемых слез умилённой и благодарной памяти. Россия и православный строй её души показаны здесь силою ясновидящей любви» (2, 20).

Созданные в эмиграции картины прошлого проникнуты ностальгической идеализацией православных начал русской жизни. Это способствовало особенно интенсивному использованию церковнославянизмов, которые стали со времени принятия христианства органическим элементом народного языка. Ваня воспринимает религиозную лексику из рассказов Горкина и Домны Панфёровны в народной огласовке, она формирует сознание мальчика и для него привычными становятся понятия «говенье», «архангел», «скорбный лик», «грех», «часовня», «преподобный», «келейка», «святые мощи», «благочестивый», «послушание», «просвирки», «Троица» и др. В «Неупиваемой Чаше», посвящённой прославлению православной иконы, тоже велик пласт церковнославянской лексики: трапеза, трапезная палата, трапезовать, обитель, обительский, дьякон, соборне освятить икону, Пречистая, страстотерпцы, великомученики и мн. др.

Тексты произведений И.С.Шмелёва включают многочисленные цитаты из молитв, церковных песнопений (Благослови, душе моя, Господа, Господи Боже мой, возвеличился еси зело, Вся премудростию сотворил еси…; Преподобный отче Се-ргие, Моли Бога о на-ас!..), житий, отсылают читателя к Священному Писанию (Ветхому и Новому Заветам), мифам.

Встречается также большое количество устаревшей лексики, архаизмов. Среди них есть историзмы (устаревшие слова, вышедшие из употребления в связи с исчезновением тех реалий, которые они обозначали), например: лобаз (мучная лавка), сермяга (верхняя одежда из домотканого грубого некрашеного сукна), тупей (волосы на передней части головы, взбитые и зачёсанные назад; причёска 18 века), насандаленный (окрашенный сандалом, краской, полученной из сандалового дерева), боскетная (комната – преимущественно в особняке, - стены которой расписаны под парковые пейзажи), тягловый (крестьянин, выполняющий крепостную повинность в виде барщины или оброка, работающий на господина), гривна меди (денежная и весовая единица, представляющая собой серебряный слиток весом около полуфунта), четвертак серебряный (серебряная монета в четверть рубля, 25 копеек) и др. Кроме того, много лексических архаизмов: сень, сернички, владетель, власяница, крестное знамение, одеяние, сподобиться откровения, призреть, единожды, перст божий, имярек, сей и др.

Стилистическое разнообразие представлено традиционно-поэтическими (лобызал глазам) и традиционно-народными словами, указывающими на принадлежность к формам крестьянской речи и привносящими фольклорный колорит (путь-дорога, приветно, тружение, метелюга и под.)

Торжественность и большую значимость описываемым событиям придают книжные слова (лик, ликописание, святотатство, неистощимо, пурпур великомученицы, отроковица, мадонна, почитать, дар, дарование и под.), высокая лексика (благо, взирать, возликовать, возвещать, водружать, воплощение, грядущее, сокровенное чаяние, радостно грядущие, великий плач, великая печаль, великое тружение, облекать и др.).

Разные лексические пласты, образуя своеобразную мозаику, способствуют более достоверному изображению событий эпохи, национально-культурного уклада жизни русского народа, а также создают лирическое настроение светлой грусти, глубоко уважительного, благоговейного отношения к родному дому, краю, Отечеству, ко всему сотворённому Господом, к одухотворённой божественным началом Красоте: «Понял тогда Илья: всё, что вливалось в его глаза и душу, что обрадовало его во дни жизни, - вот красота господня. Чуял Илья: всё, чего и не видели глаза его, но что есть и вовеки будет, - вот красота господня» («Неупиваемая Чаша»).

Следует отметить, что одной из особенностей стилистики Шмелёва является чрезвычайная смысловая нагрузка названий его книг. По словам философа, друга и крупнейшего знатока творчества писателя И.А.Ильина, «заглавия Шмелёва всегда символически существенны и центральны: они выражают главное содержание художественного предмета. Таково, например, заглавие «Про одну старуху», где под старухой разумеется не только «эта старуха», но ещё Россия – Родина-мать, брошенная своим сыном и погибельно борющаяся за своих внучат, за грядущие поколения: это нигде не выговорено в рассказе, символ не раскрывается в виде научения, напротив, эта символика таится поддонно, молчаливо, но она зрела в душе автора и медленно зреет в душе читателя, который в конце рассказа, переживает весь ужас этого прозрения» (10).

Не менее многослойно, многокомпонентно и название повести «Неупиваемая чаша». По наблюдениям И.Г.Минераловой, во-первых, Чаша есть образ причастия Божественной сущности, которой дозволено прикоснуться всякому верующему, раскаявшемуся в грехах своих: так свершается таинство евхаристии. Во-вторых, Чаша подносится и в православном обряде венчания вступающим в брак, создающим семью, малую церковь. Трижды пьют из чаши он и она, и последней пьёт она, ибо именно ей дано, разделив все тяготы и радости жизни с супругом, испить эту чашу до дна. Но в повести Шмелёва чаша – ещё образ невозможной земной любви двух любящих сердец. Этой любви не дано на земле осуществиться. Она в надмирном. И, наконец, ещё один компонент смысла: Богородица, изображаемая на иконе, для верующих – истинный образ радости, залог искупления первородного греха, ибо младенец Христос возьмёт на себя все грехи человечества, даруя каждому возможность войти в жизнь вечную (8, 7).

«Богомолье» – ещё одно прекрасное название, «чудесное слово для обозначения русского духа». И.А.Ильин в своей книге «О тьме и просветлении» писал: «Как же не ходить нам по нашим открытым, разметавшимся пространствам, когда они сами, с детства, так вот и зовут нас – оставить привычное и уйти в необычное, сменить ветхое на обновлённое, оторваться от каменеющего быта и попытаться прорваться к иному, к светлому и чистому бытию… и, вернувшись в своё жилище, обновить, освятить и его этим новым видением?.. Нам нельзя не странствовать по России … сама Россия требует, чтобы мы обозрели её и её чудеса и красоты и через это постигли её единство, её единый лик, её органическую цельность” (цитируется по вступительной статье О.Михайлова в кн.: Шмелёв И.С. Лето Господне. – М., 1991).

Многие исследователи творчества И.С.Шмелёва (И.Ильин, К.Бальмонт, О.Михайлов, Т. Прокопов, Е.Осьминина и др.) обращали внимание на то, что до него не было подобного языка в русской литературе, в своих книгах «писатель расстилает огромные ковры, расшитые грубыми узорами сильно и смело расставленных слов, словец, словечек» (2, 21). Восхищаясь языком Шмелёва, подчёркивая ту особую роль, которая выделяла его среди других писателей-эмигрантов, Александр Иванович Куприн ещё в 1933 году говорил: «Шмелёв теперь последний и единственный из русских писателей, у которого ещё можно учиться богатству, мощи и свободе русского языка. Шмелёв изо всех русских самый распрерусский…»

На наш взгляд, непреходящая ценность произведений И.С. Шмелёва, «чудодея русского слова», заключается в том, что молодые читатели не только узнают много нового о культуре, православных традициях нашей страны, «открывая для себя новый мир святости, русской национальной религиозности, постигая заповедную тайну праведности» (3, 26-28), но прежде всего учатся тому, как нужно любить своё Отечество. Книги писателя служат глубинному познанию Родины, её корневой системы, пробуждают любовь к нашим праотцам.