Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || yanko_slava@yahoo.com || http://yanko.lib.ru

речи (правда, нормативного), и для его создания она тоже начинала с тщательного различения нескольких ситуаций дискурса (дискурса миметического, политического, судебного, эпидейктического). Одним словом, референциальность экстралингвистична и интрасемиологична. Второй же принцип возвращает нас к лингвистике. Система дискурса как бы гомографически воспроизводит собой систему фразы с ее двумя осями координат: с одной

461

стороны, сегментация и дистрибутивные отношения между сегментами одного уровня, а с другой стороны, интеграция единиц каждого уровня в некоторую единицу высшего уровня, придающего им смысл. По нашему мнению, очень важно рассматривать дискурс не только в дистрибутивном плане (как делал, например, Пропп, поскольку у него функции развертываются на одномединственном уровне), но и как интегрированное целое. В самом деле, принцип интеграции имеет двойной масштаб: во-первых, конечно, структурный, поскольку в теоретическом плане он делает возможным описание смысла, а в рабочем плане - сегментацию дискурса; во-вторых, более общий, так как он позволяет придать статус дескриптивного объекта даже пределу системы, обозначая в семиологических понятиях (это самое главное) тот момент, когда система соединяется с соци- ально-исторической практикой: соблюдая принцип интеграции, семиотика могла бы эффективно сотрудничать с такими экстрасемиологическими дисциплинами, как история, психология или эстетика.

462

ПИСАТЬ - НЕПЕРЕХОДНЫЙ ГЛАГОЛ?

1. Литература и лингвистика

На протяжении многих веков в западной культуре литература осмыслялась совсем не так, как это делается еще и ныне, - не через практическое изучение произведений, писателей и школ, но с помощью фундаментальной теории языка. Называлась эта теория Риторикой, и на Западе она господствовала от Горгия до эпохи Возрождения, то есть около двух тысячелетий. Оказавшись под угрозой начиная с XVI века, с зарождением новоевропейского рационализма, риторика была окончательно низвергнута в конце XIX века, когда этот рационализм превратился в позитивизм. Между литературой и языком не осталось никакой общей зоны: литература перестала ощущать себя языковой деятельностью (исключая некоторых писателей, предвосхитивших будущее, таких, как Малларме), а лингвистика признавала за собой по отношению к литературе лишь очень узкие права, ограниченные рамками второстепенной, да и неопределенной по статусу дисциплины - стилистики.

Как известно, ныне положение дел меняется, и, на мой взгляд, мы собрались здесь отчасти именно затем, чтобы осмыслить этот факт: литература и язык переживают воссоединение. Движущие силы их сближения разнообразны и сложны. Назову лишь самые очевидные из них: с одной стороны, это деятельность ряда писателей, которые, начиная с Малларме, взялись за радикальное исследование письма и все творчество свое превратили в поиски всеобъемлющей Книги (таковы Пруст и Джойс); с другой стороны, это развитие самой лингвистики, которая теперь изучает также и поэтическое, то есть эффекты, связанные с сообщением, а не с его референтом. Сегодня, таким образом, имеется новая перспектива мышления, общая (подчеркиваю это) для литературы и лингвистики, для творца и критика, чьи задачи, доселе совершенно взаимонепроницаемые, начинают

463

сообщаться, а может быть, даже и сливаться воедино - по крайней мере, в работе писателя, которая все более и более характеризуется как критика языка. В такой перспективе я бы и хотел сделать несколько кратких замечаний, носящих предварительный, а не итоговый характер и показывающих, как деятельность письма может описываться ныне с помощью некоторых категорий лингвистики.

2. Язык

Воссоединение литературы и лингвистики, о котором я сказал, можно предварительно назвать семиокритикой, так как из него следует, что письмо есть знаковая система. При этом семиокритику нельзя смешивать со стилистикой, хотя бы даже обновленной; во всяком случае, стилистикой она далеко не исчерпывается. Речь идет о гораздо более широкой перспективе,

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || yanko_slava@yahoo.com || http://yanko.lib.ru

охватывающей не отдельные особенности формы, а сами отношения между субъектом письма и языком. Обращаясь к такой перспективе, мы, следовательно, не отвлекаемся от сущности языка, а, напротив, постоянно возвращаемся к «истинам» (пусть и неокончательным) лингвистической антропологии. Некоторые из этих истин до сих пор звучат вызывающе при сопоставлении с расхожими понятиями о литературе и языке, а потому не мешает их здесь напомнить.

1° Одно из положений, которым учит нас современная лингвистика, гласит, что не существует никакого «архаического» языка; во всяком случае, простота и возраст языка никак не связаны между собой; древние языки бывают столь же завершенными и сложными, как и языки недавнего происхождения; история языка не может строиться на идее прогресса. Поэтому, пытаясь обнаружить в современном письме некоторые основополагающие категории языка, мы не имеем в виду выявить какую-либо архаическую праоснову «души»; мы не говорим, что писатель возвращается к истокам языка, мы говорим лишь, что сам язык и является для него истоком.

2° Второй принцип, особенно важный применительно к литературе, состоит в том, что язык нельзя рассматривать как простое орудие мысли (утилитарное или декоративное). Ни в филогенетическом, ни в онтогенетическом плане человек не существует до языка. Нам никогда не отыскать точки, где человек был бы отделен от языка и создавал бы его,

464

дабы «выразить» происходящее в себе: язык учит нас пониманию человека, а не наоборот.

3° Далее, в плане методологическом лингвистика приучает нас к объективности нового рода. Та объективность, что до сих пор требовалась в гуманитарных науках, - это объективность материальных данных, которые следует учитывать во всей их полноте. Лингвистика же, с одной стороны, предлагает разграничивать уровни анализа и на каждом уровне описывать различительные элементы — короче говоря, устанавливать не сам факт, а его отличия от других; с другой стороны, она заставляет признать, что факты культуры в противоположность фактам физическим и биологическим двойственны, отсылают к чему-то иному, — по замечанию Бенвениста, вся ценность идей Соссюра состоит в открытии «дуализма» языка.

4° Все эти предварительные соображения содержатся в последнем тезисе, на котором и зиждутся любые семиокритические исследования. Культура все больше и больше открывается нам как универсальная система символов, регулируемая одними и теми же операциями; это символическое поле обладает единством, и культура во всех аспектах представляет собой язык. Поэтому ныне можно предвидеть возникновение единой науки о культуре, которая будет, конечно, опираться на различные дисциплины, но все они на разных уровнях описания стремятся изучать культуру как язык. Очевидно, что семиокритика составит лишь часть этой науки, в любом случае, однако, оставаясь особым видом дискурса о культуре. Нам же единство символического поля позволяет опираться на постулат, который я буду называть постулатом гомологического подобия: структура фразы (предмет лингвистики) воспроизводится подобным образом в структуре литературных произведений; дискурс не просто складывается из фраз, но и сам, так сказать, представляет собой одну большую фразу. Исходя из такой рабочей гипотезы, я и хотел бы сопоставить некоторые из категорий языка с положением писателя по отношению к письму. Не скрою, что сопоставление это не обладает доказательной силой и его значение пока остается по преимуществу метафорическим; возможно, однако, что для объектов того рода, который нас интересует, у метафоры имеется куда большая, чем нам кажется, методологическая ценность и эвристическая сила.

465

3. Темпоральность

Как мы знаем, в языке есть свое специфическое время, равно отличное как от времени физического, так и от того, что Бенвенист называет временем «хроническим» (в календарях и святцах). В разных языках это лингвистическое время получает весьма несходное членение и выражение (вспомним, к примеру, что в некоторых наречиях - скажем, в языке чинук - есть несколько видов прошедшего времени, включая «прошедшее мифическое»), но одно представляется бесспорным: порождающим центром лингвистического времени всегда служит настоящее время акта высказывания. Это заставляет задаться вопросом, не существует ли также, гомологически подобное лингвистическому времени, специфическое время дискурса. Первое пояснение на сей счет предлагает нам Бенвенист: во многих языках, особенно индоевропейских, система времен состоит из двух частей: 1° первая система - система дискурса как такового — связана с темпоральностью говорящего субъекта, и ее исходным моментом открыто признается

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || yanko_slava@yahoo.com || http://yanko.lib.ru

момент акта высказывания; 2° вторая система - система истории, повествования, предназначенная для изложения ранее бывших событий, в которых не участвует говорящий субъект; соответственно в этой системе нет настоящего и будущего времени, кроме перифрастического, а специфичен для нее аорист (или его эквиваленты, как, скажем, наш французский претерит) - единственное время, которое как раз и отсутствует в системе дискурса. Существование такой внеличной системы не противоречит логоцентризму лингвистического времени, о котором только что было сказано; вторая система отличается от первой лишь отсутствием некоторых черт; они связаны друг с другом оппозицией «маркированное / немаркированное» и располагаются, таким образом, на одном и том же уровне описания.

Данное разграничение двух систем ни в коей мере не равнозначно традиционному разграничению объективного и субъективного дискурса, так как отношение говорящего субъекта к референту нельзя путать с его отношением к акту высказывания, временная же система дискурса определяется только этим последним отношением. Подобные языковые явления оставались малозаметными до тех пор, пока литературу выдавали за верное и как бы прозрачное выражение либо так называемого объективного (хроничес-

466

кого) времени, либо субъективных душевных процессов, то есть пока над ней тяготела тоталитарная идеология референта. Зато сегодня литература обнаруживает в развертывании дискурса, я бы сказал, принципиально важные нюансы: оказывается, например, что события, изложенные в аористе, располагаются отнюдь не в области прошлого, «того, что было когда-то», а всего лишь в области не-личного; эта область не совпадает ни с историей, ни с наукой, ни тем более со значением неопределенно-личного местоимения оп при так называемом безличном письме: в местоимении оп важна неопределенность личности, а не ее отсутствие, - оп маркировано, а il не маркировано1. Если обратиться к другому полюсу языковой деятельности, то сегодняшний писатель уже, видимо, не может выражать свое настоящее в сугубо лирическом ключе: нужно научить его отличать настоящее время говорящего субъекта, которое по-прежнему зиждется на психологической цельности личности, от настоящего времени речевого акта, которое подвижно как сама речь и в котором осуществляется абсолютное тождество события и письма. Таким образом, литература -по крайней мере, в своих передовых исканиях - идет тем же путем, что и лингвистика, которая в трудах Гийома поставила вопрос об оперативном времени, или времени собственно акта высказывания.

4. Лицо

Здесь мы подходим ко второй грамматической категории, одинаково важной как в лингвистике, так и в литературе, - к категории лица. Прежде всего, следует напомнить, что, по мнению лингвистов, лицо (в грамматическом смысле слова) имеется в любом языке и связано с его антропологической основой. Как показал Бенвенист, во всяком языке категория лица членится по двум оппозициям: это корреляция «личности», где «лицу» (я или ты) противопоставляется «нелицо» (он), которым обозначается отсутствующий, отсутствие; и, внутри этой первой большой оппозиции, корреляция субъективности, где противостоят друг другу «лицо я» и «лицо не-

1 Во французском языке оп - неопределенно-личное местоимение (в выражениях типа оп dit - «говорят...»); местоимение il («он») может употребляться как в личном значении, так и в качестве формального подлежащего в безличных оборотах (il pleut - «идет дождь», il faut - «нужно...»). -Прим. перев.

467

я» (то есть ты). Здесь, следуя Бенвенисту, нам нужно сделать три замечания. Прежде всего, полярная противоположность лиц хоть и составляет фундаментальную предпосылку языка, но имеет сугубо специфический вид, так как в ней нет ни равенства, ни симметрии членов: ego всегда трансцендентно по отношению к tu, поскольку я включено в акт высказывания, а ты остается вне его; и однако же я и ты взаимообратимы, то есть я в любой момент может стать ты и наоборот; иначе обстоит дело с не-лицом (он), которое никогда не может обернуться лицом и наоборот. Далее, второе замечание: я в лингвистике может и должно определяться вне всякой психологии: я всего-навсего «обозначает лицо, которое производит данную инстанцию речи, содержащую языковую инстанцию я» (Бенвенист). Наконец, последнее замечание: не-лицо он никогда не отражает речевую инстанцию, вне которой оно располагается; следует в полной мере принять совет Бенвениста - не представлять себе он как лицо более или менее умаленное или удаленное; он - это абсолютное не-лицо, отмеченное отсутствием того, чем специфически, то есть лингвистически, определяются я и ты.

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || yanko_slava@yahoo.com || http://yanko.lib.ru

Из этих лингвистических идей можно извлечь некоторые соображения, касающиеся анализа литературного дискурса. Прежде всего, на наш взгляд, сколь бы ни были разнообразны и нередко обманчивы те признаки, что получает категория лица при переходе от фразы к дискурсу, -при всем том, как и в случае темпоральности, дискурс произведения организуется как две системы: система лица и система не-лица. Этот факт затемняется тем, что привычный нам классический дискурс (в широком смысле слова) осуществляет смешение, чередование — часто в очень быстром ритме, например внутри одной фразы, - личных и неличных высказываний благодаря сложной игре местоимений и описательных глаголов. Такой смешанный лично-неличный строй порождает двойственное самосознание субъекта, сохраняющего свои высказывания в своей личной собственности и в то же время периодически прерывающего свою включенность в высказывание в качестве субъекта речи.

Возвращаясь, далее, к тому, как в лингвистике определяется первое лицо (я - это тот, кто говорит «я» в данной инстанции речи), мы можем теперь лучше понять усилия некоторых современных писателей (я имею в виду «Драму» Соллерса), пытающихся непосредственно на уровне повествова-

468

ния различать психологическую личность и автора письма: вопреки распространенной иллюзии, свойственной традиционным автобиографиям и романам, субъект акта высказывания ни в коем случае не может совпадать с субъектом поступков, совершенных вчера; содержащееся в дискурсе я более не является местом, где восстанавливается человеческая личность в непорочной цельности предварительно накопленного ею опыта. Итак, определение лица исходя исключительно из инстанции речи, - вслед за Дамуреттом и Питоном1 его можно назвать «нинэгоцентризмом» (вспомним образцовую в этом отношении начальную фразу романа Роб-Грийе «В лабиринте»: «Я здесь сейчас один...») - это пусть пока и несовершенное, но оружие против общепринятого самообмана, когда считают, будто литературная форма дискурса есть или должна быть лишь выражением некоей внутренней данности, сложившейся до и вне языка.

Вспомним, наконец, и такую деталь лингвистического анализа: в процессе коммуникации я не равно самому себе. Произнося слово я, я подразумеваю в качестве референта самого себя как говорящего субъекта, причем имеется в виду всякий раз новый акт речи (даже если он повторяется), его «смысл» всякий раз творится заново; собеседник же мой, получая мое сообщение, воспринимает это слово я как устойчивый знак, элемент внутренне завершенного кода, несущий всякий раз одно и то же содержание. Другими словами, я, написанное «мною», не совпадает с я, читаемым «тобою». Этой глубинной асимметрией языка, описанной Есперсеном и Якобсоном через понятие шифтера, или взаимоналожения сообщения и кода, заинтересовалась наконец и литература, убедившись, что интерсубъективное, точнее интердискурсивное общение не может быть достигнуто одними лишь благими пожеланиями насчет пользы их «диалога», но только по мере терпеливого углубления, подчас окольными путями, в лабиринт смысла.

5. Диатеза

Остается сказать о последней грамматической категории, которая, на наш взгляд, способна осветить самую суть акта письма, поскольку она касается непосредственно глагола писать. Любопытно было бы выяснить, с каких пор

1 Авторы многотомной грамматики французского языка (1911-1927). -Прим. перев.

469

глагол писать начали употреблять в непереходном смысле, так что писатель из человека, пишущего «нечто», превратился в человека, который просто «пишет»; такая перемена, бесспорно, свидетельствует о важном сдвиге в общественном сознании. Но действительно ли здесь имеет место непереходный смысл? Ни один писатель, в какое бы время он ни жил, не может не понимать, что он всегда пишет что-то определенное; можно даже заметить, что именно тогда, когда глагол писать стал, казалось бы, непереходным, -именно тогда парадоксальным образом приобрел особую важность объект письма, именуемый «книгой» или «текстом». Итак, определение современного «писательства» следует искать не в непереходности глагола — во всяком случае, не в ней прежде всего. Ключом могло бы послужить другое лингвистическое понятие - понятие диатезы, или, как говорится в грамматиках, залога (активного, пассивного, среднего). Им выражается то, каким образом глагольный субъект сам затронут процессом действия. Для пассивного залога это ясно; однако же лингвисты учат нас, что на самом деле (по крайней мере, в индоевропейском языке) противопоставляются друг другу не активная и