ГЕРМАН ГЕССЕ

О ЧТЕНИИ КНИГ

Врожденная потребность нашего духа — уста­ навливать типы и подразделять на них все человечест­ во. От «Характеров» Теофраста и четырех темперамен­ тов наших прадедушек и вплоть до наисовременней­ шей психологии постоянно ощущается эта потребность в типологизирующем порядке. Да и любой человек час­ то бессознательно делит людей своего окружения на типы — по сходству с теми характерами, которые ста­ ли важными для него в детстве. Как ни привлекательны и благодатны такие деления — не важно, исходят ли они из чисто личного опыта или стремятся к некоей на­ учной типологии,— иной раз может оказаться умест­ ной и плодотворной попытка наметить новый срез опы­ та, констатируя, что в любом человеке имеются черты любого типа и что самые противоположные характеры и темпераменты, как сменяющие друг друга состояния, могут отыскаться в каждой отдельной личности.

Так что если я в нижеследующих заметках наме­ чу три типа или, лучше сказать, три ступени читателей, то я вовсе не хочу тем самым утверждать, что весь чи­ тательский мир делится на эти три категории таким об­ разом, будто этот принадлежит к этой категории,

Теофраст (372-287 до н. э.), древнегре­ ческий естествоиспы­ татель и философ, автор книги «Харак­ теры».

Шопенгауэр Артур

(1788-1860), немец­ кий философ.

Май Карл

(1842-1912), немец­

кий писатель, классик

приключенческого ро­ мана.

а тот — к той. Но каждый из нас в разное время своей жизни принадлежит то к одной, то к другой группе.

Вот, прежде всего, читатель наивный. Каждый из нас временами читает наивно. Такой читатель про­ глатывает книгу, как едок пищу, он лишь берущий, он ест и пьет досыта, будь то мальчик за книжкой об ин­ дейцах, горничная за романом из жизни графини или студент за Шопенгауэром. Такой читатель относится

ккниге не как личность к личности, но как лошадь

ковсу или даже как лошадь к кучеру: книга ведет, чи­ татель следует за ней. Сюжет книги воспринимается объективно, принимается за действительность. Но не только сюжет! Есть весьма образованные и даже рафи­ нированные читатели художественной литературы, ко­ торые целиком принадлежат к классу наивных. Они хоть и не ограничиваются сюжетом, оценивают роман не по тому, сколько встречается в нем смертей и сва­ деб, но воспринимают самого автора, эстетическую природу книги как объективную. Они разделяют все

восхищения и воспарения автора, они полностью вжи­ ваются в его мироощущение и беспрекословно прини­ мают те толкования, которые автор дает плодам своего воображения. Что для простых душ означает сюжет, обстоятельства, действие, то для этих изощренных — мастерство, язык, знания автора, его духовность; они воспринимают все это, как нечто объективное, как по­ следнюю и высочайшую ценность литературы — точно так же, как юный читатель Карла Мая принимает дея­ ния Старого Чулка за существующую реальность.

Этот наивный читатель в его отношении к чте­ нию вообще не является личностью, то есть самим со­ бой. Он либо оценивает события романа по их напря­ женности, их насыщенности опасными приключения­ ми, их эротике, их блеску или нищете, либо вместо этого оценивает самого автора, достижения которого он меряет той меркой, которая в конце концов всегда оказывается привычкой. Такой читатель не сомневает­ ся в том, что книга для того единственно и существует, чтобы с чувством и толком прочесть и по достоинству оценить ее содержание или форму. То есть книга — это что-то вроде хлеба или постели.

Однако, как и ко всему в мире, к книге можно относиться иначе. Стоит только человеку следовать своей природе, а не воспитанию, как он становится ре­ бенком и начинает играть с предметами; тогда хлеб превращается в гору, в которой прорывают тоннель, постель становится пещерой, садом или полем, зане­ сенным снегом. Что-то от этой детскости и этого игро­ вого гения обнаруживает в себе второй тип читателя. Этот читатель ценит не столько сюжет или форму про­ изведения, сколько его истинные, более важные ценно­ сти. Этот читатель знает, как знают дети, что у каждой вещи может быть и десять, и сто значений. Этот чита­ тель может, например, следить за тем, как писатель или философ пытается навязать себе самому и читателю свою оценку вещей,— и улыбаться этим усилиям, ус­ матривая в кажущейся свободе и произволе автора только пассивность и принуждение. Этот читатель ве­ дает и то, что по большей части остается совершенно неизвестным профессорам-литературоведам и литера­ турным критикам: что таких вещей, как свободный вы­ бор сюжета и формы, вовсе не существует. Где историк литературы говорит, что Шиллер избрал в таком-то го­ ду такой-то сюжет и решил изложить его пятистопным ямбом, там такой читатель знает, что ни сюжет, ни ямб не были предметом свободного выбора поэта, и удо­ вольствие для него состоит в том, чтобы видеть, не что делает с сюжетом поэт, но делает сюжет с поэтом.

Для подобной точки зрения так называемые эсте­ тические ценности почти вовсе теряют свою цену, и как раз всякие промахи и несовершенства могут приобрести большую привлекательность. Ибо такой читатель идет за писателем не как лошадь за кучером, а как охотник по следу, и внезапный взгляд, брошенный по ту сторону ка­ жущейся поэтической свободы, взгляд, подмечающий пассивность и принуждение поэта, может извлечь в нем больший восторг, нежели все прелести добротной техни­ ки и изысканного словесного мастерства.

Двигаясь по этому пути еще дальше, мы встречаем третий, и последний тип читателя. Еще раз подчеркнем, I

Шиллер Иоганн Фридрих

(1759-1805), немец­ кий поэт, драматург

и теоретик искусства Просвещения.

может возникнуть из совершенно безжизненного слова, которое крутят так и этак, играя в его буквы, как в мо­ заику. В таком состоянии сказку о Красной Шапочке можно читать, как некую космогонию или философию или как роскошную эротическую поэзию. Можно про­ сто прочесть «Colorado maduro» на каком-нибудь ящи­ ке с сигарами и, предавшись игре в эти слова, буквы и звуки, совершить сокровенное путешествие по всем ста царствам знания, памяти и мысли.

Но — тут могут упрекнуть меня — чтение ли это? Можно ли вообще назвать читателем человека, прочитывающего страницу Гете, не давая себе труда вникнуть в намерения и мнения Гёте, словно это ка­ кое-нибудь объявление или случайный набор букв. Не является ли та ступень чтения, которую ты называ­ ешь третьей, и последней, на самом деле самой низкой, самой детской, самой варварской? Куда девается для такого читателя музыка Гёльдерлина, страсть Ленау, воля Стендаля, глубина Шекспира? Что ж, упрек спра­ ведлив. Читатель третьей ступени — не читатель вовсе. Человек, который задержался бы на этой ступени на­ долго, в конце концов вообще перестал бы читать, по­ тому как рисунок ковра или расположение камней в ог­ раде представляли бы для него не меньшую ценность, чем самая прекрасная страница, составленная из иде­ ально упорядоченных букв. Единственной книгой для него стал бы листок с буквами алфавита.

Так и есть: читатель, находящийся на этой по­ следней ступени,— более не читатель. Плевать ему на Гёте. И Шекспир ему нипочем. Читатель, находящийся на этой последней ступени, вообще не читает больше. Да и что ему книги? Разве не заключен целый мир в нем самом?

Кто задержался бы на этой ступени надолго, не стал бы больше ничего читать. Но надолго никто на ней не задерживается. Кто, однако, не знаком с этой ступе­ нью вовсе — тот плохой, незрелый читатель. Ведь он не знает, что вся поэзия и вся философия мира заложе­ ны и в нем самом, что и самый великий поэт черпал из 1 того самого источника, что скрыт в каждом из нас. п

Лаиау Николаус

(1802-1850). австрий­ ский поэт.

*\Из каких трех

• группсостоит типология читате­ ляГ. Гэссе

е\Почему, по мне-

янию автора, игра

стекстом естьне­ обходимый компо­ нент читательской культуры человека

Какой смысл в co­ rnставлении кчита­ тельских» типоло­ гий

Побудь хоть раз в жизни, пусть недолго, пусть один только день, на этой третьей ступени «уже-не-чте- ния» — и ты потом станешь (вернуться ведь так легко!) куда лучшим читателем, слушателем и толкователем всего написанного. Постой хоть единственный раз на ступени, на которой придорожный камень значит для тебя столько же, сколько Гёте или Толстой,— и ты по­ том сумеешь извлечь из Гёте, Толстого и всех прочих писателей неизмеримо больше ценностей, больше сока меда, больше утверждения жизни и тебя самого, чем когда-либо прежде. Ибо произведения Гёте — это не Гёте, а тома Достоевского — это не Достоевский, это лишь их попытка, их отчаянная, никогда до конца не удающаяся попытка укротить многоголосие и много­ значность мира, в эпицентре которого он находи­ лись.<...>

Перемещения читателя между этими тремя сту­ пенями возможны, как разумеется, с любым человеком в любой области. Те же три ступени с тысячью проме­ жуточных ступеней можно отметить в архитектуре, жи­ вописи, зоологии, истории. И всюду есть эта третья ступень, на которой ты более всего равен самому себе, и всюду она грозит уничтожить читателя в тебе, грозит разложением литературы, разложением искусства, раз­ ложением мировой истории. И все-таки, не пройдя этой ступени, ты будешь читать книги познавать науки и ис­ кусства лишь так, как ученик читает грамматику.

Гессе Г. ИПисьма по кругу. М., 1987. С. 123-127.