МАРК ТВЕН

Твен Марк (1835-1910) — американский писатель-сатирик. Известный своим литературным творчеством, Твен был убежденным атеистом. Лишь в 1962 году в США была изданы «Письма с Земли», долгое время пролежавшие в сейфе и не издаваемые по

| причине явного свободомыслия автора. К антиклери­ кальным книгам Твена можно отнести также «Архив семейства Адама», «Религия перед судом разума», «Размышления о религии».

ПИСЬМА С ЗЕМЛИ. ПИСЬМО ТРЕТЬЕ

Вы уже заметили, что существо, называемое че­ ловеком,— настоящая диковинка. В прошлом он испо­ ведовал (износил и выбросил) сотни всяческих рели­ гий; и теперь у него в наличии имеются сотни разных религий, и он каждый год спускает со стапелей не меньше трех новеньких. Я мог бы значительно увели­ чить эти цифры и все же не выйти за пределы фактов.

Одна из основных его религий зовется христиан­ ством. Ее краткий обзор, я думаю, может вас заинтере­ совать. Она подробнейшим образом изложена в книге, содержащей два миллиона слов и именуемой «Ветхим и Новым Заветами». Есть у нее и другое название — «Слово Божие». Ибо христиане полагают, что каждое слово в этой книге было продиктовано богом — тем, о котором я вам уже рассказывал.

Книга эта весьма интересна. В ней есть велико­ лепные поэтические места; и несколько неглупых ба­ сен; и несколько кровавых исторических хроник; и не­ сколько полезных нравоучений; и множество непри­ стойностей; и невероятное количество лжи.

Эта библия составлена в основном из обрывков других, более древних библий, которые отжили свой век и рассыпались в прах. Естественно, что она лишена какой бы то ни было оригинальности. Три-четыре важ­ нейших и поразительных события, которые в ней опи­ саны, упоминались и в предшествующих библиях; все лучшие ее правила и предписания также заимствованы из них; в ней появляются только две новые вещи: во-первых, ад, а во-вторых, тот своеобразный рай, о ко­ тором я вам уже говорил.

Как же нам быть? Если мы поверим, как верят они, что оба этих чудовищных места придумал бог, то тем самым незаслуженно его обидим; неприятная ди­ лемма, что и говорить,— ведь ни та, ни другая сторона нам-то никакого зла не причинили.

Чтобы разом покончить с этим, давайте сделаем выбор, примем точку зрения людей и взвалим весь этот мало приятный груз на их бога — и рай, и ад, и библию, и все прочее. Быть может, это несправедливо, быть мо­ жет, это нечестно, но если вспомнить их рай, вспом­ нить, с каким тщанием его наполняли всем тем, что че­ ловеку отвратительно, то просто невозможно поверить, будто его придумали сами люди. А когда я расскажу вам про ад, эта идея покажется вам еще более невероят­ ной и вы, безусловно, воскликните: нет, человек не мог приготовить подобного места для себя или для кого-нибудь другого. Этого просто не может быть.

Их простодушная библия повествует о сотворе­ нии мира. Сотворении — чего? Вселенной? Вот имен­ но — вселенной. И за шесть дней!

Это сделал бог. Слова «вселенная» он не упот­ реблял — оно появилось совсем недавно. Он занимался только Землей. Он изготовлял ее пять дней, а затем...

А затем всего за один день сотворил двадцать миллио­ нов солнц и восемьдесят миллионов планет!

А зачем они ему понадобились? Чтобы снабдить светом этот игрушечный мирок. Его намерения дальше не шли. Из двадцати миллионов одно (самое малень­ кое) должно было освещать этот шарик днем, а осталь­ ные — помогать одной из бесчисленных лун вселенной умерять мрак его ночей.

Вскоре какой-то змей явился побеседовать с ни­ ми частным образом, и он пришел на ногах, ибо таков был обычай у змей в те дни. Змей сказал, что запретный плод заполнит их пустые головы знанием. Тогда они съели этот плод, что было вполне естественно, ибо че­ ловек сотворен любознательным, а священник, подоб­ но богу, которому он подражает и которого представ­ ляет на земле, с самого начала взял на себя миссию ме­ шать ему узнавать что-нибудь полезное.

Адам и Ева вкусили запретный плод, и тут же их смутный мозг был озарен ярким светом. Они обрели знание. Какое знание? Знание, из которого они могли извлечь пользу? Вовсе нет — они просто узнали, что есть вещь, именуемая добром, а есть вещь, именуемая злом, а кроме того научились творить зло. Прежде они этого не умели. Поэтому все их поступки до той мину­ ты были чистыми, невинными, безгрешными.

Но теперь они научились творить зло — и стра­ дать от этого; теперь они обрели то, что Церковь зовет ценнейшим сокровищем,— они обрели Нравственное чувство, которое отделяет человека от зверя и ставит его выше зверя. А не ниже зверя, как полагалось бы, ибо человек в своих помыслах грязен и грешен, а зверь — чист и безгрешен. Другими словами, заведо­ мо испорченные часы ценятся выше тех, которые не могут испортиться.

Церковь по-прежнему считает Нравственное чув­ ство высшим достоинством человека, хотя она отлично знает, что бог был об этом чувстве самого скверного мнения и с обычной неуклюжестью пытался помешать своим счастливым детям в райском саду обрести его.

<...> бог изгнал Адама и Еву из райского сада,

асо временем и вообще их прикончил. И все за то, что они не подчинились приказанию, которого он не имел права отдавать. Но, как вы убедитесь в дальнейшем, на этом он не остановился. У него есть один моральный кодекс для себя и совсем другой — для его детей. Он требует от своих детей, чтобы они обходились

Розанов Василий Васильевич (1856-1919) — рус­ ский философ и писатель, публицист и философ, автор более чем 30 книг по философии, религии, истории и культуре. Наиболее известны его книги «Уединенное», «Опавшие листья», «Апокалипсис нашего времени».

БИБЛЕЙСКАЯ ПОЭЗИЯ

О ПОЭЗИИ В БИБЛИИ

Далекие, далекие пустыни... Солнце страшно печет, ночи холодные... Солнце как острый глаз в небе, жгучий, сыплющий лучи,— в небе почти черном; и звезды огромные, как бы наполненные соком, жизнью-кровью,— разбросаны в глубине небес, и ка­ жутся висящими над землею как золотые плоды все­ мирного распустившегося дерева, под сенью которого лежит земля, и вот на ней шалаш человека...

И человек худощавый, высокий, с длинной седой бородой, столетний... Сухое тело, темная кожа, жгучая кровь. Она стара и не стара. Здесь люди поздно стареют, поздно зреют, не выхолаживаются, не пустеют.

Говорить не с кем... Говорятся немногие слова. Говорятся в случаях многозначительных. Нужен не­ обыкновенный феномен, чтобы на камне, листе паль­ мы, кожаной тряпке записать что-нибудь; и необычай­ ное нужно стечение обстоятельств, чтобы записанное сохранилось.

Полное отсутствие письменности, почти пол­ ное. .. Не для кого писать: кто же будет тогда писать?!

Но душа человека вечно полна речей... Писа­ ных, ненаписанных, все равно — полна: как сердце, ви­ дим мы его или не видим, слушаем его биение или не

Iслышим,— оно полно кровью и делает все, что сердцу принадлежит делать. И, «словесное существо», человек говорил до письменности так же много, как говорит и при письменности: но когда некому говорить, слова остаются в сердце, и жгут сердце, воспитывают его, умудряют его.

Сухие, высокие старики пустынь были мудрые люди. Великий жар безмолвной души связался с вели­ ким жаром палящего солнца, полнокровных, полносоч­ ных звезд: и стало что-то одно, между Землею и Небом, не Земля и не Небо...

Стала молитва. Стало чувство Бога. Стала рели­

гия.

Без догм, без определений, без границ... Религия бесконечная, как бесконечна пустыня. Религия как тор­ жественность. Религия как святость. Религия как «мое» у каждого старика.

Но как старики были похожи друг на друга, и пустыня — одна, то и религия — была одна. Без уго­ воров, без условий, без соглашений.

I«Моя» дума. «Наша» дума.

Как прозрачный, утренний голубой туман между росистой землей и восходящим солнцем. Где его грани­ ца? Долго ли простоит он? Зачем спрашивать: гляди и любуйся.

Такова была «религия» этих старцев: просто — их «дума»; и, полнее — их существо, столь же физио­ логическое, как и духовное.

Немногое из этих «дум» было записано. Как «за­ писалось» — это почти чудо, феномен. Больше было запомнено,— благочестивой памятью детей, благочес­ тивой памятью внуков, даровитым любопытствующим соседом, передавшим соседу, сыну, внуку «слова», из­ речения «вон того высокого старика».

И как солнце не задерживается в ходе своем, так никто не заграждал воли этих стариков... Сухие и не сухие, старые и не старые,— каждый из них был окру­ жен народцем: жен и жен, рабынь и наложниц, детей — детей — детей, множества детей, и внуков, глядя на ко-

«Все это так необыкновенно. А необыкновен­ ное — от Бога».

Между Аравией, Египтом и Финикией, по сю сторону Ирана и Месопотамии, лежали полоски земли, никому не понадобившиеся и никем пока не занятые. Здесь бродили остатки и потомки тех древних стари­ ков, кости которых покоились в священных могилах. Могила копалась около могилы. А весь ставилась око­ ло веси... И те же стада и те же дети... Так же много жен. И границы семьи и племени, рода и народца, не разграничивались.

Род переходил в народ. А народ разделялся на роды. И так же всех жгло солнце... И так же говорило всем Небо... И так же человек слушал Небо.

Но уже все более шумело, все помолодело. Старцы чуть-чуть отодвинулись вдаль. Отодви­

нулись за занавески палаток. Уже оттого, что они без­ молвны, или мало говорят,— кажется, что «нет их». На передний фас выдвинулось мужественное и моло­ дое, говорливое, шумное, любящее, имеющее «исто­ рии». Женщины, которые не смели поднять головы в присутствии «владыки и мужа» своего, того прежнего старца,— теперь поднимают глаза, руки, речи,— и все­ му сообщают совершенно новый рисунок.

Солнце помолодело. Земля помолодела. Все по­ молодело. От того, что всего стало больше и все сдела­ лось шумнее, оживленнее.

Рождать перестали так безмолвно, как прежде, как овцы и козы и ослицы. Проглянули человеческие глаза, проглянули в самом рождении. Чего-то захоте­ лось. О чем-то вздохнулось. Что-то вспомнилось. Где-то на краю пустыни случился первый роман,— о котором рассказывали под шатрами со страхом и лю­ бопытством.

Как будто первозданные громадные скалы рас­ пались: и произошли холмики, долины, зеленеющие, с цветочками.

Запелась песня. Рассказалась сказка. Послышал­ ся речитатив, первый ритм, первая музыка.

Человек юнел, мудрел. Человек стал сложнее. Родился грех. Родилось соперничество. Роди­

лась зависть...

Молитва стала гораздо сложнее: стало надобить­ ся замолить тоску.

Понадобилось укротить страх.

Понадобилось «отвратить врага и хищника» от ворот дома своего.

Лес рос еще прямо. Но в лесу закопошились га­

ды.

И все-таки земля была еще очень хороша.

На этих полосках земли, которые пока еще нико­ му не понадобились,— бродили евреи. С робостью взи­ рали они на старый Египет, могущественную Ассирию, изумительных финикиан. Они были всех темнее, дичее, первобытнее. Они смотрели из своего «я» на соседние могущества и мудрость, как деревня смотрит на го­ род,— огромный, непонятный и пугающий.

Они были робки. Они были кротки.

В них было что-то тихое, милое и молчаливое. Когда первобытные скалы раскололись,— в сторону откатились драгоценнейшие камешки, немногие, внут­ ри их хранившиеся. Они откатились далеко и сейчас за­ терялись. Их никто не нашел. Но чудным сознанием го­ рел каждый камешек: «Я — лучшее у Бога».

«Мы самое лучшее на земле»: так — все без­ молвно, никому не передавая — думали эти дивящиеся на мир, на города, на царства пастухи, земледельцы, ре­ месленники, торговцы.

Маленькая земля, маленький торг, маленькое «свое» у каждого: и среди этого «своего» величайшая драгоценность — сознание, что ради этого «я» и «мое» весь свет создан.

«Мы — маленькие. И никто нас не видит. Но мир создан для нас»; если бы не для нас, то Бог и вовсе не создал бы мира.

Но этой тайны никто не поймет и никто не ви­ дит. И эта тайна — такая страшная и особенная, что мы

никому ее не выдадим, если бы даже стали разрезывать наше тело на куски.

Мир для нас, но мир этого не знает. И живет «для себя». Но это — все пустое: ничтожно всякое его «для себя». Значащее в мире только то, что «для нас».

«Мы» ... А «остальное» так себе... И это соотно­ шение потому и держится, и до тех пор лишь держится, пока мы не узнаны, не видны, не замечены. Как только кто-нибудь «заметит и найдет» нас,— наше тайное цар­ ственное значение на земле разрушится и мы исчезнем, как соль мира. Та соль, которая распущена в воде и не видна, а она ей сообщает вкус.

«Вкус» человечества, «вкус» его для Бога — происходит от нас,— рассеянных, темных, скитающих­ ся, безвидных.

А как мы получим вид — все исчезнет.

Не надо нам вида; форм, государств, учености, искусств, статуй. Соли нужно только, чтобы она была. И действует она только в распущенном, безвидном со­ стоянии. Так мы — везде и нигде... Без средоточия. Но миру необходимо, чтобы мы были, и даже мир не удержится, если бы нас не стало: и мы должны только быть, т. е. множиться.

Множиться, и еще ничего.

Множиться и трудиться,— т. е. кормиться.

Но еще — уже решительно ничего. Все осталь­ ное — запрещено. Все остальное страшно. Все осталь­ ное — безбожие. Для нас исключительно это безбож­ но,— для нас, исключительного народа. У прочих это хорошо и не огорчает Бога».

И вырос труд. И выросли плоды. И вырос торг, небольшой, не как у финикиян. Только чтобы пропи­ таться, или немного больше. Без жадности и без греха.

Но пышнее, чем где-нибудь, душистее, деликат­ нее, тоньше сложилось все, что «около рождения» или вытекает «из рожденья» Так как в «быть» и «мно­ житься» все положено, то сюда ушла скульптура и живо­ пись, которым не дали развиться,— драма, которая была допущена,— поэзия запрещенная, запрещенная муд­ рость. Все — сюда. Перед всем заперты двери. Соль

бует друг друга», «не может быть одно без другого». Говоря иносказательно, везде детские замаранные пе­ ленки пахнут, «как им и надлежит по законам физиоло­ гии», но у евреев, одних и исключительно, они как бы утратили естественный натуральный запах, отталки­ вающий,— и «благодатно преобразились» (говоря цер­ ковными понятиями) как бы в типичный, исключитель­ ный запах ароматистых курений. Везде это — кровь, семя, дурно пахучее; у них... кровь же — но святая, се­ мя — но святое... «Мое святое семя», «наше святое се­ мя» — термины, пестрящие Библию, и невозможные в речи у Гектора и Андромахи, у Дездемоны и Отелло. Отсюда и выражение, от евреев пошедшее и ни у како­ го другого народа не начавшееся,— «святая семья». В этом, собственно, термине она усвоена Европою. В целомудренной застенчивости, священные книги ев­ реев не говорят так о семье: но никакого иного чувст­ ва, как «святое», эти книги не имеют о семье: они | сплошь строками своими, и сплошь о всякой семье,

и сплошь о всем физиологическом, живом, биологиче­ ском, говорят как о святом. Термин «святое» приложен только к семени: но чувством «святое» облито, оберну­ то и все, что около семени и происходит от семени.

Соли нужно только быть. Только множиться.

И когда так в это одно все уперлось, то оно оделось

1в непотрясаемую броню — святыню. «Святость» что разрушит? Она вечнее стали, силы, царств. Но мно­ житься нужно вечно, именно — им, особенно — им. Тогда они стали «свято» множиться.<...>

Все — в размножении!

Как у нас все — в наружном культе, далеких, об­ щественных, не «своих» у каждого «праздниках».

Перенесите весь праздничный годовой круг наш,

сПасхою, с Рождеством, с Новым Годом, с Троицею,

сВодосвятием, с вербами,— перенесите весь необозри­ мый культ Православия, с трогательными словами, особыми песнопениями, с музыкою, с духом, со смыс­ лом,— под крышу единичного дома, маленького и бед­ ного, и вылейте это на «род», там копошащийся, на де­ да и внуков, мужа и жену, отца и мать, сестер и брать-

этого рассказа святой дух отлетит от нее. А об убийст­ вах там во многих местах рассказано.

Суть зависит от таинственного тона Библии: ко­ торый кажется так прост, естественен,— естественнее всего естественного,— и между тем никому не удается повторить его хотя бы в нескольких строках. Все муд­ рецы света никак не сумеют прибавить несколько строк к таким, казалось бы, простым «новеллам», как «Руфь» или «Книга Товии, сына Товита».

Поэтому и названо было сплошь все это, но только это одно — «Священным Писанием», а все на­ роды для себя нарекли их «по преимуществу книгою», «мудростью», «читаемым» — Библиею.

«— Вот наша Библия»,— сказало человечество. И чтобы до полного чуда здесь ничего не недостава­ ло,— сказало о книгах народа нелюбимого, враждебно­ го себе, враждуя с ним. Полное чудо. Полная тайна.

Выражение «Библейская поэзия» — не совсем правильно. Библия совершенно чужда главного и по­ стоянного характера поэзии — вымысла, воображения, украшения,— даже наивного, простого. Цель Библии, прямая цель библейского рассказа — передать факт, событие; и только. Невозможно там найти ни одной «кудрявой фразы», хотя бы былинного оттенка,— и та­ кового там нет. Библия — «книга былей»: и если, ко­ нечно, теперь с нашими научными средствами мы о многом думаем, что «этого никогда не было» или что «это, бесспорно, происходило иначе»,— то мы поправ­ ляем не намерение написателя или написателей отдель­ ных библейских книг, ибо оно вполне совпадает «с на­ шим»: дать полную «истину», дать одну «действитель­ ность», а поправляем своим научным знанием неполную осведомленность того древнего написателя. В исчислении родов и поколений, которыми по време­ нам пестрит текст Библии, где какая же поэзия,— мы явно читаем намерение автора не отступать от факта, дать хоть скучнейший факт, когда он в точности ему известен. Библия — календарь человечества, разверну­ тый в поэму. Но что же придало ей этот характер? по­ чему на нас ложится впечатление от нее как бы от свя-

II

Можно так выразиться, что кротость и другие «добро­ детели» даны или являются у других народов и в дру­ гих литературах как бы «лепная работа» в дому, «леп­ ная работа» на потолке и стенах: у семитов же «лепной работы» вовсе нет, а суть того, что у других народов выражено в ней,— у них выражено в линиях здания, в плане построения, во «всем». Не «прибавлено», а «суть»; есть от века и вошло сущностью.

Чтение Библии никогда не раздражает, не гне­ вит, не досаждает. Оно омывает душу, и никакой зано­ зы в ней не оставляет. Прочитавший страницу никогда не остается неудовлетворенным. Такие чувства, как «недоумение», никогда не сопутствуют чтению. Вооб­ ще, дух от чтения ее не сдавливается, не искажается, не стесняется. «Прочитал, и стало лучше». И только. От Библии — всегда «лучше». И человечество естест­ венно сказало: «Это — лучше» (т. е. всякого чтения), «это — Библия», т. е. «преимущественно книга», «кни­ га книг». В ней как бы канон книжности: «вот как надо писать, вот что пишете» ... Но уже никто не мог; и лю­ ди сказали: «Потому что это написано Богом».

В точном смысле, научно, этого и нельзя отверг­ нуть: где Бог и где человек, где кончилось божеское

иначалось человеческое, или наоборот? Невозмож­ ность здесь разграничения Библия указывает в первых же строках, рассказывая о сотворении человека: «и вду­ нул Бог (в форму из земли) душу бессмертную, душу разумную». Впервые это слово так ясно, просто и крат­ ко высказано в Библии: а ведь можно упасть на землю,

ив слезах целовать это слово, одну эту строку, с благо­ дарностью к написавшему, которой и предела нет. «Весь ты, человек, из земли: глина, песок, известь, фос­ фор,— вот твой жалкий состав, как у камней, у травы,

усоленых морских волн. Но не трепещи, не склоняй го­ лову: во все это Бог вдунул разум, сердце, душу. И вот ты весь,— и Бог, и камень. Настоящего, настоящего Бо­ га в тебе есть частица,— не идола, не истукана, не чего-нибудь, не фантазии и мифа: а настоящего Бога, Единого, Вечного, все создавшего — в тебе бьется пульс, дыхание, что-то, вот это небесное веяние, небес-

Раздел 2

ХРЕСТОМАТИЯ ПО КУЛЬТУРОЛОГИИ

ИРАЦИОНАЛЬНАЯ КАРТИНА МИРА