ПАВЕЛ ФЛОРЕНСКИЙ

взаимоисключающими и самоутверждающимися в сво­ ей исключительности «точками зрения». Отвлеченные схемы, они же перспективные единства, перспекты, ес­ ли допустить такой идеологизм, вытеснили из жизни личность, и ей приходится полузаконно ютиться где-то на задворках, работая на цивилизацию, ее губящую и ее же порабощающую.<...>

Наука хотела заменить собою то, в чем ищет се­ бе удовлетворения личность; а в итоге стараний была сооружена огромная машина, к которой не знаешь, как подступиться. Тут не может быть и речи об удовлетво­ рении: это как если бы построили дом в десятки квад­ ратных верст длиною, верстами меряющий высоту комнат и соответственно обставленный. Едва ли была нам польза от стаканов в сотни ведер емкостью, ручек с корабельную мачту, стульев высотою в колокольню и дверей, которые мы сумели бы открывать только при помощи колоссальных инженерных сооружений в тече­ ние, может быть, годов. Так и научное мировоззрение и качественно и количественно утратило тот основной масштаб, которым определяются все прочие наши мас­ штабы: самого человека. Конечно, в нетрудовом ми-

|ропонимании можно отвлекаться от чего угодно и во­ ображать себе все что угодно, приписывая к любой характеристике любое число нулей. Но ведь эта воз­ можность опирается на жизненную безответственность такого мыслителя: он заранее уверен, что его построе­ ния не придется проверять жизнью и потому фанта­ стичность их не будет изобличена подлинными потреб­ ностями живого человека. Такому мыслителю нет дела до мира; выхватив облюбованный кусочек жизни, он ведет себе свою линию куда-то, в сторону от жизни и, естественно, не получает окрика в той пустоте субъек­ тивности, куда он устремился. Он сам по себе. Но, став только таким, мысленно уйдя от человечества, он ста­ новится и вне себя, вне себя самого: ибо, как человек, не может же он уйти от человеческой природы, а следо­ вательно, и связи с человечеством. Но эта бесчеловеч­ ная субъективность, по какому-то странному недоразу­ мению себя объявляющая объективностью (себя!), вно-

Ортега-и-Гассет Хосе (1883-1955) — крупней­ ший испанский философ XX века. В 1910 г. он получа­ ет кафедру метафизики в Мадридском университете. Когда Ортега начинал свою деятельность, философии в испанских университетах попросту не существовало; поэтому он занимался просветительством, пропагандой философии, читал лекции в студенческих аудиториях. Вашему вниманию предлагается одна из таких лекций, посвященных истории науки, и фрагмент знаменитой работы автора «Восстание масс».

ЛЕКЦИЯ СЕДЬМАЯ

ИСТИНА КАК СОГЛАСИЕ ЧЕЛОВЕКА

ССАМ ИМ СОБОЙ

<...> В самом деле, мы существуем за счет на­ шей веры в науку. И эта вера — не большая и не мень­ шая, чем любая другая форма веры. Последнее утвер­ ждение, разумеется, вовсе не значит, что вера в науку не является, возможно, более оправданной или в ка­ ком-то смысле высшей по сравнению с любой другой формой веры. Я хочу только сказать, что речь идет об определенном веровании, что наука есть некая форма веры, верование, в котором можно пребывать точно так же, как и в состоянии религиозного верования.

История, о которой мы будем вести речь, есть, во­ обще говоря, история перехода человека от веры в то, что истина — в Боге, к вере, что истина тождественна науке, человеческому разуму; следовательно, эта история есть переход от христианского миросозерцания к гума­ нистическому рационализму. В этом плане нам очень важно занять верную позицию, с которой мы могли бы

«познавать», «знать». И почти все они были тайно убе­ ждены, что собственно человеком, в полном смысле слова, является лишь человек познающий. В соответст­ вии с этим (обозначим корректно термины, дабы нам не уйти в сторону) я должен стремиться к знанию, то есть по отношению к любой вещи формировать у себя какую-то мысль, отражающую бытие вещи. Иными словами, я должен стремиться к тому, чтобы моя мысль совпадала с бытием вещей. Вели я не смогу выработать в себе подобную мысль, я не буду знать, что есть эта вещь, и в таком случае вещь для меня останется про­ блемой. Но количество вещей, бытия которых я не знаю, бесконечно; более того, о значительной их части я даже не отдаю себе отчета, и, однако же, согласно этой идее, они также составляют для меня проблему, так как я понятия не имею об их бытии.

Сталкиваясь с подобной несуразицей, можно сми­ ренно спросить философа: «Достопочтенный, ну почему же все это так? Почему я не могу довольствоваться ощу­ щением света и стремиться к тому, чтобы он светил мне, когда в том есть нужда, а вместо этого должен трудиться, как каторжный, постигая суть некоего бытия света или, что еще хуже, суть бытия вещей, которые даже в качест­ ве простых вещей мне неведомы и о существовании ко­ торых, в конце концов, я не имею ни малейшего пред­ ставления? Я не нуждаюсь в долгих рассуждениях, что­ бы уяснить простую вещь: меня интересует все то, что относится ко мне, и если я обладаю бытием, то неужели я непременно должен заботиться о том, чтобы разгадать его смысл? Однако, уважаемый, неужели это так очевид­ но и бесспорно, что я обязан интересоваться именно бы­ тием, которым, если верить философам, вещи обладают сами по себе? Не есть ли это произвольное допущение? Я знаю, что существует определенный сорт людей, заня­ тых изучением бытия вещей: математик, физик, биолог, историк, философ — так называемые интеллектуалы. Но я-то ни на что не претендую, я хочу быть всего лишь простым человеком, который знает, что должен жить, поскольку с ним никто не советовался относительно его рождения. Так почему же я обязан быть интеллектуа-

лом? Вся греческая философия и почти вся средневеко­ вая и современная философия уверяют, что быть челове­ ком — значит быть интеллектуалом. Но почему?» Согла­ ситесь, что если мой вопрос и кажется отговоркой, то все же это отговорка серьезная. Я не вижу, почему меня должно занимать бытие вещей, если таковым они обла­ дают сами по себе и помимо меня! Больше того, дабы ис­ черпать проблему, не мешало бы, чтобы благородные господа, именуемые интеллектуалами, объяснили нам, почему они ими являются, почему посвятили этому роду деятельности свою жизнь. Жизнь каждого человека уни­ кальна для него, это некая коренная, фундаментальная реальность и тем самым — реальность неоспоримо серь­ езная. Каждый человек, хочет он того или нет, должен оправдать перед самим собой свою деятельность. Если он занимается тем-то, а не этим, то потому-то. Не надо думать, что интеллектуальные занятия не нуждаются в подобном обосновании, а занятия шахматами или увле­ чение спиртными напитками нуждаются в таковом. Это было бы чистейшим произволом. Не следует, значит, утверждать, что если вещи обладают внутренним быти­ ем, а человек — способностью раскрыть его, то для него «естественно» посвятить себя этому делу. Шахматы то­ же подразумевают знание фигур и правил игры, а шах­ матный игрок должен обладать умением передвигать фи­ гуры одну за другой в определенном порядке. И тем не менее вряд ли можно на этом основании построить дефи­ ницию человека как «животного, играющего в шахма­ ты». Аналогичный пример: у меня есть ноги и, стало быть, я могу бегать, однако бегаю редко и сейчас, напри­ мер, мне больше хочется сидеть.

Мы с удивлением замечаем, что с проблемой столь тонкой и фундаментальной влиятельные фило­ софские системы обходятся с необыкновенной легко­ стью. Знание, которое, как мы видим, состоит в том, чтобы из всего делать проблему, не делает проблемы из себя самого, не задается вопросами, каков его смысл и почему человек стремится к нему и посвящает себя служению ему. Нет ли здесь эдакого странного интеллектуалистского предрассудка,— странного прежде

всего ввиду частоты и постоянства, с какими в него впадает человечество (если не считать кратких переры­ вов) в течение последних двадцати шести — двадцати восьми веков?

И я вновь задаю себе вопрос: а с какой стати мне заботиться о разработке мыслительного аппарата, отра­ жающего бытие вещей? Из любопытства? Если и в са­ мом деле наука вырастает из столь жалкого и ненадеж­ ного корня — плохи ее дела! Любопытен тот, кто зани­ мается чем-то, что на самом деле никак его не заботит. Любопытство, в сущности, есть почти что дефиниция самого легкомыслия. В плане такой перспективы наука будет в лучшем случае страстью, одержимостью. Одна­ ко никто не обязан быть одержимым чем-то определен­ ным, поскольку в противном случае homo sapiens будет означать «одержимый», и ничего более. Само слово «философия» тысячелетиями несет на себе эту печать легкомысленности — ведь оно означает только «лю­ бовь к знанию».

Иные философы, например позитивисты, наде­ ются объяснить и оправдать склонность к познанию в человеке, утверждая, что знание ему выгодно, по­ скольку, исследуя бытие вещей, человек получает воз­ можность подчинить их себе и утвердить над ними свою власть. С этой точки зрения знание имеет утили­ тарную природу. Блестящее объяснение! Чтобы уста­ новить тот факт, что знание дает власть над вещным миром, необходимо, чтобы вначале было знание, полу­ ченное помимо каких-то утилитарных целей, но в один прекрасный момент обнаружившее свою утилитарную ценность. Откуда мог знать первый человек, посвятив­ ший себя знанию, о тех выгодах, которые могут ему дать его занятия? И главное — откуда он узнал, как ему пришло в голову, что вещи обладают бытием?

Дело здесь в другом. Если вещи, как всегда счита­ ли, и в самом деле обладают собственным бытием, то, исходя из этого, мне кажется, весьма трудно объяснить, почему человеку не должно быть до него никакого дела. Скорее наоборот. Ведь может статься, что истина — не­ что совсем противоположное тому, что до сих пор пола-

галось истинным: вещи сами по себе не обладают быти­ ем, и именно поэтому человек чувствует себя затерян­ ным в вещах, потерпевшим крушение среди них. Следовательно, у него нет иного выхода, кроме как само­ му наделить их бытием, выдумать его себе. Если бы это было так, в философской традиции произошел бы круп­ нейший переворот, какой только можно себе предста­ вить. Как?! Бытие, которое, казалось, означает то, что уже присутствует здесь, уже есть, на самом деле означа­ ет то, что еще надлежит сделать, и ввиду неизбежности этого делает человеческую жизнь столь утомительной, трудной и хлопотной? Ага! Тогда понятно, почему чело­ века интересует бытие вещей, почему человек с помо­ щью своего мышления стремится докопаться до его су­ ти: вещи сами по себе не обладают бытием, оно рождает­ ся лишь в том случае, когда человек, сталкиваясь с вещами, вынужден считаться с ними и в этой связи строить программу действий с той или иной вещью, то есть решать, что с ней можно делать, а чего нельзя, чего ожидать от нее и т. п. В самом деле, мне нужно знать, на что опереться в отношениях с окружающими меня веща­ ми. Именно в этом и состоит подлинный, исходный смысл познания — знать, на что опереться. Бог, во вла­ сти которого все вещи, либо нуждается в них, либо тво­ рит их по мере надобности; ему не нужно, чтобы вещи еще и обладали бытием. Однако меня заботит сейчас мое существование в ближайший миг, в будущем, а также то, что со мной может произойти. Настоящее меня не забо­ тит, поскольку я уже нахожусь в нем. Важно будущее. Чтобы сейчас, теперь быть спокойным в отношении гря­ дущего мига, мне нужно быть уверенным, к примеру, в том, что земля, на которой я прочно стою сейчас, вско­ ре не провалится. Эта теперешняя земля, на которой я стою, есть нечто, пребывающее «здесь»; но та земля, земля непосредственного будущего, не «здесь», это не­ что, что я должен помыслить, вообразить, сконструиро­ вать в себе в виде умственной схемы, в итоге есть то, во что я должен поверить.

Как только я получаю некую уверенность относи- 1 тельно объекта «земля» (каково бы ни было содержание

рые отчаянно пытаются наполнить себя каким-то со­ держанием и, однако же, ничего не добиваются. А спастись так несложно! Но для этого необходимо, чтобы современный человек делал нечто прямо проти­ воположное тому, что он делает. Что же он делает? Упорно стремится убедить себя в том, в чем не уверен, притворяется убежденным и, дабы оправдать свой са­ мообман, упивается наиболее простыми, легкими и тривиальными формами деятельности. <...>

Резюмирую все сказанное по пунктам в простых формулах, с тем чтобы они зафиксировались в вашем сознании и подготовили к дальнейшим рассуждениям.

1.Человек, хочет он того или нет, всегда пребы­ вает в состоянии какого-то верования, аутентичного по отношению к окружающим его вещам.

2.Однако иногда он не знает или не хочет знать, какая из множества теснящихся в его голове идей со­ ставляет предмет его подлинного верования.

3.Если «нечто» выступает для человека как про­ блема — то отнюдь не в интеллектуалистском и тем паче не в научном смысле. Напротив, поскольку человек «жизненно», то есть реально, заброшен в мир вещей и за­ терян среди них, у него один выход: сформировать по от­ ношению к ним свой набор мнений, верований и линий поведения. С этой целью он мобилизует свои умствен­ ные способности, конструируя план отношений к каждой вещи, их совокупности или целостности. Такой план от­ ношений и есть то, что мы называем «бытием вещей».

4.Следовательно, мы пришли в мир не для того, чтобы посвятить жизнь интеллектуальному служению. Напротив, хотим мы того или нет, мы приставлены

кэтой работе — жить, ей мы должны посвятить наш интеллект, наше мышление, дабы порождать идеи по поводу всего, что нас окружает, но порождать их дейст­ вительно, то есть так, чтобы это были наши идеи. Итак, не жизнь для разума, науки, культуры, а наоборот: ра­ зум, наука, культура имеют только одно предназначе­ ние — быть орудиями, подспорьем для жизни. Думать так — значит избавиться от порока интеллектуализма, который в ходе истории неоднократно был причиной

крушения разума. Разум как таковой никак не обосно­ вывался именно потому, что его обожествляли и вери­ ли, что он-то и не нуждается в обосновании. Разум как бы повисал в воздухе, лишался корней, отданный на растерзание двум родственно враждебным стихиям: показному обожанию культуры и хамскому к ней отно­ шению. В истории всегда было так, что эпоха культур­ ной благонестивости сменялась эпохой антикультур­ ного хамства. Далее мы с вами увидим, что две эти формы житейского отношения — благочестивость и хамство — суть два ошибочных, ирреальных модуса существования, или, другими словами, что человек не может, как бы он того ни хотел, быть воистину само­ достаточным или воистину дерзким. И если он тако­ вым все же является, это значит, что он не желает «быть» в истинном смысле слова. Человек лицедейст­ вует перед самим собой.

В противовес этому мы, отказываясь видеть цель жизни в разуме, полагаем его в качестве необходимого ее инструмента, который, неумолимо проникая в глу­ бинную суть жизни, организует ее непреходящую са­ мобытность. Традиционный интеллектуал считал, что человек должен мыслить, однако признавал, что чело­ век, в сущности, может жить, и не пользуясь своим ра­ зумом, который понимался в весьма ограниченном, уз­ ком смысле. Наша позиция отвергает саму идею, что разум, мыслительная деятельность — долг человека. Нам вполне достаточно показать, что человеку, чтобы жить, необходимо мыслить — нравится ему это или нет. Если он мыслит плохо, то есть внутренне неправ­ диво,— он живет скверно, в крайней тоске, в пробле­ мах и неуспокоенности. Если же он мыслит хорошо — он совпадает с самим собой, пребывает в согласии с со­ бой, что, в сущности, и есть счастье.

5. Следовательно, наши действительные мысли, наши твердые убеждения — неизменная составляющая нашей судьбы. Это значит, что человек не волен мыслить и верить, как ему вздумается. Можно хотеть думать ина­ че, чем думается, и честно стараться изменить ход мыс­ лей. Но нельзя смешивать наше желание «мыслить ина­ че» с иллюзией, что мы вообще мыслим как хотим. <.. .>