Глава II.

ИНДИВИДУАЦИЯ ДРОБИ ТЕКСТА КАК ОДНА ИЗ ТЕХНИК ПОНИМАНИЯ

 

1. Сущность индивидуации

 

Экспектация есть нащупывание индивидуации и одновременно - одна их техник понимания текста. При этом она лишь одна из техник, а по отношению к индивидуации она есть только начальный, хотя и необходимый этап. Понимание зависит от совпадения ожидаемого и действительного данного жанра [Harth 1970], но при этом еще надо определить, что же такое есть "действительно данный жанр". Даже если совпадение имеет место, есть основание удостовериться в том, что это именно так: ведь в противном случае чтение будет неадекватно сущности текста. Добавим к этому, что при совпадении, т.е. при выполненности, оправданности экспектации она гарантирует адекватность развертывания лишь какой-то одной или нескольких нитей в динамической схеме действования при понимании; другие же нити, участвующие в образовании той же схемы, могут и не подтверждаться в ходе экспектации, причем различить подтвердившиеся и не подтвердившиеся нити можно только при интерпретации текста, но не при его непосредственном чтении. Даже при интерпретации бывают серьезные генологические ошибки, а ведь "предварительная жанровая концепция интерпретатора несет формирующую функцию по отношению ко всему тому, что он в дальнейшем поймет - во всяком случае это так, пока жанровая концепция не изменится" [E.D. Hirsch 1967:74]. Не говоря уже об интерпретаторе, легко понять, что на основе одних экспектаций реципиент получает довольно неадекватное представление о способах дальнейшего чтения. Индивидуация постоянно вносит коррективы в то представление, которое получено благодаря экспектации.

 

При индивидуации реципиент начинает с того, что вольно или невольно, осознанно или неосознанно ставит перед собой задачу типа "Я должен определить способ дальнейшего чтения, шире - дальнейшей работы с текстом". Здесь возможны разные варианты не только чтения, но и вообще действования, в которое входят "образование, преобразование и интерпретация знаковых выражений" [Ладенко 1981:24]. При этом "избыточность" потенциального знания и соответствующая жанровая сверхопределенность требуют классификаций скорее полицентрических, чем монолитных, т.е. построенных по одному критерию [Hernadi 1978]. Действительно, моноцентризм классификации жанров - серьезный источник ошибок в организации действования реципиента. Поэтому-то хороший читатель и хороший слушатель так внимательны: они начинают индивидуацию не с определения жанра, а где-то иерархически ниже - например, при преодолении двусмысленностей в устной речи. При этом производится "поиск зацепки" для индивидуации. Такой "зацепкой" при слушании двусмысленных речений может, например, оказаться ударение [Pratt 1981]. Среди таких "зацепок" в разных конкретных герменевтических ситуациях будут вид словесности, неоправдание экспектации, особенности в средствах выражения и пр.

 

Термин "индивидуация" берется здесь как термин логики, а не термин К.Г. Юнга, обозначающий в психоанализе внутреннее развитие личности. Индивидуация - это указание общего в отдельных метаединицах и простых единицах в рамках динамической схемы, развертываемой в дроби текста. Индивидуация указывает, чем данное схеморазвертывание отличается от всякого другого. При этом показывается существование особого объекта освоения в предлежащем тексте и наличие в этом тексте особого набора взаимосвязанных свойств и признаков, "наличие общего универсума рассуждения" [Карпович 1984:91]. При чтении с установкой на распредмечивающее понимание можно отметить и "наличие общего универсума переживания".

 

В самом широком смысле индивидуация есть "процедура, которая позволяет отличить одну вещь от другой" [Петров 1977:12]. Принципиально различаются действия при индивидуации содержаний и при индивидуации смыслов. Экстенсиональные объекты индивидуируются по "принципу подставимости", то есть частные случаи "подставляются" под более общее представление о типе действования при рецепции текста. Что же касается интенсиональных объектов, в том числе текстов как носителей смыслов, то здесь возникает потребность еще в чем-то: "В интенсиональных контекстах происходит нарушение принципа подставимости тожественного" [там же: 14]. Далее В.В. Петров пишет: "Поэтому ясно, что кроме процедур, направленных на сравнение или дифференциацию объектов, нужны процедуры, описывающие индивидуальность каждого конкретного объекта" [там же: 15]. Совершенно ясно, что индивидуация способов дальнейшего чтения есть дифференциация вкупе с индивидуализацией. Здесь две проблемы: одна есть сравнение и различение, другая - описание индивидуальности способа действования читателя или слушателя. Последняя проблема также может быть разделена на две:

 

1. Проблема свойств и достоинств индивидуатора.

2. Проблема способа индивидуирования, т.е. связи объекта и индивидуатора.

 

Действительно, очень важно, на какие черты текста, на какие смыслы и метасмыслы направит индивидуатор свое внимание, как он воспользуется техникой интендирования. Индивидуацию можно выполнить подведением под представление и имя этого представления ("Это - социальный роман эпохи империализма"), но значительно богаче и содержаниями и смыслами индивидуация, выполненная дескриптивно ("Это - книга о целом великом народе, живущем в кредит и не знающем об этом"). Дескриптивность индивидуации напоминает нам о множественности жанров. Не случайно индивидуацию сравнивают с упорядочиванием множественности научно-физическими теориями [напр., теорией квантомеханических законов - Новеселов 1984:71]. Вообще обязательное существование у текста свойств, необходимых и достаточных для индивидуации текстов, есть постулат, сопоставимый с "чистыми постулатами существования в математике". М.М. Новоселов называет этот постулат "абстракцией актуальной различимости" [там же: 73]. Вообще говоря, в конкретных науках роль индивидуации часто недооценивается. Между тем, элемент индивидуации встречается чаще, чем это нам кажется в обыденности: ведь в любом вообще изучении или освоении чего бы то ни было уже есть доля типологических обобщений. Действительно, любое обращение к явлению есть уже выбор типа [Кулешов 1982]. Подавляющее большинство указаний о дальнейшем чтении или слушании не переживается как четко выделенный жанр, поэтому такие жанры не будут иметь имен, хотя каждый из них и является особенным, и позволяет различать этот жанр и соседний жанр. Это особенное развивается, оно будет индивидуализироваться и, следовательно, будет подлежать индивидуации. Поэтому при жанроуказании некоторые признаки текста, являющиеся в других герменевтических ситуациях случайными, оказываются в силу индивидуации вовсе не случайными, а необходимыми. Единичное, став функционально существенным, становится жанроопределяющим [Лиепинь 1986:144-145]. Поэтому реципиента - представителя гуманитарного знания индивидуация освобождает от страха, беспокойства и беспомощности в ходе понимания [Бернштейн 1986:306-308]: исчезает переживание некоей исключительности герменевтической ситуации, она становится обычной ситуацией освоения единичного, переставшего быть якобы "несущественным".

 

Распространенные в отечественном литературоведении представления о жанре содержат ряд серьезных заблуждений. То, что жанроуказание является процессом, не признается, а если и признается, то исходят из того, что схема действий с текстом есть система апперцепции, выраженной в "первичных характеристиках произведения", каковыми являются род, вид и жанр [напр., Озмитель 1984]. При этом не учитывают, что индивидуация не есть раз совершившийся акт, после которого "все ясно". В действительности индивидуация имеет место и в начале чтения, и в ходе понимания читаемого, и в результате прочтения. При этом существенно, обращена ли индивидуация на целое произведение или на его дробь. Если она обращена и на одно и на другое, то чтение, понимание и вывод из процесса понимания будут социально адекватны задаче чтения и понимания. Если же жанроопределение делается только эпифеноменально, то получаются совершенно малоценные результаты, восходящие к случайностям индивидуальной психики носителя эпифеноменальной рефлексии.

 

Индивидуация дробей текста, дробей произведения совершенно обязательна при культурном чтении книг, особенно художественной литературы, причем процесс индивидуации может, при достижении высокого читательского уровня, актуально не осознаваться, оставаясь при этом вполне сознательным (сознание - отнюдь не синоним осознанности и вербальной сформулированности). Разница между жанроуказанием, обращенным на целое уже прочитанное произведение, и индивидуацией дроби весьма велика. Это объясняется тем, что процесс развертывания схем действования с текстом никогда не бывает "идеально чистым" развертыванием одной и той же метаединицы. Схемообразование контаминировано множеством частных смыслов и частных средств, так и не поддавшихся категоризации. Поэтому дроби текста никогда не имеют в хорошей литературе "чистого" жанра - в отличие от вмещающего их целого произведения, про которое, прочитав его, почти все опытные читатели скажут, например, что это был "социальный роман, стилизованный под детектив" или "роман разочарования человека, живущего вместе со своим обществом в кредит, но неожиданно столкнувшегося с той истиной, что отвечать человеку приходится за свои поступки лично, что за все каждый платит сам - независимо от того, на что надеется общество" ("Американская трагедия" Т. Драйзера; под детектив же стилизованы некоторые социально-психологические произведения Ф.М. Достоевского). Суждение о целом произведении может оказаться социально адекватным ("правильным") иногда и в случае, когда индивидуация дробей произведена поверхностно. Это - случай, когда говорят, что читатель "кое-что понял" или "понял чуть меньше половины", "понял больше половины" (и др. шуточные определения). Очевидно, в таких случаях перед нами - реципиент, не овладевший конкретной герменевтической ситуацией.

 

Есть принципиальная разница между результатами индивидуации целого произведения и результатами индивидуации дроби текста, что связано с тем, что чем меньше индивидуируемый отрезок текста, тем больше контаминированность схем действования при понимании, а ведь схема индивидуации - все же всего лишь разновидность таких динамических схем. Поэтому к результатам индивидуации дроби текста применимы слова Ж. Деррида [Derrida 1980:206-212]: "Я бы скорее говорил о чем-то вроде участия без принадлежности - об участвовании без превращения в часть, без членства в множестве. Это... многократность без номенклатуры... Дополнительная и различительная черта, знак принадлежности или включенности еще не относится собственно к какому-то роду или классу... Жанроуказания не могут быть просто составляющими корпуса материала" (т.е. таксономия не является ни полной, ни обычной, хотя и является необходимой). Число жанроуказаний в отношении дробей текста и бесконечно, и неопределимо, система этих указаний совершенно открыта и поддается бесконечному расширению. Коль скоро усматриваются и исчисляются жанры дробей, составляющих книгу, то "книга более не принадлежит жанру" [Blanchot 1959:293], зато появляется новая метасвязка - "отношение текста к системе включенных в него жанров". Каждая индивидуация дроби при этом основывается на определенном наборе жанровых особенностей этой дроби. Особенности такого рода часто бывают очень многочисленными. Каждая единица этого своеобразия отнюдь не является при этом независимой от других единиц, образующих своеобразие. Эти единицы взаимно определяют друг друга и тем самым ограничивают возможность "по-другому увидеть" жанровое своеобразие, благодаря чему плюрализм жанроуказаний становится таким же неабсолютным, как школьное "абсолютное указание". Это ограничение как раз и служит указанием (= индивидуацией) на содержательное единство набора всех утверждений относительно жанрового своеобразия. Это единство - основа общего указания. Общее указание и есть индивидуация, референцированность текста к жанру. Жанр же генеративен по отношению к тексту, он "работает", т.е. подобно всем другим динамическим схемам действования как бы "занимается деятельностью" по отношению к тексту при его встрече с читательской субъективностью [Gerhart 1983].

 

Индивидуация есть одна из ипостасей рефлексии. Именно эта ипостась одновременно дает переживание свободы читателю, фактически ограничивая плюрализм пониманий. На это обратил внимание еще Гердер: [Herder 1770], писавший о рефлексии ("Besonnenheit"). "Человек доказывает наличие рефлексии, когда сила его души действует так свободно, что может, так сказать, отделить одну волну чувствований от океана чувствований, проходящего через его чувственность - выделить, остановить, направить на нее внимание и осознать это свое направление внимания". Тогда можно "остановиться на одном образе, ясно его рассмотреть", то есть произвести индивидуацию. Действительно, вовне-направленный луч рефлексии имеет, в силу своей обращенности на определенную точку рефлективной реальности, функцию ограничения, индивидуации, конкретизации. Это очень важно не только для ученой, но и для обыденной рефлексии - начала понимания. Гердер считал, что рефлексия стала возможна благодаря речи - в силу того, что речь конкретизирует рассматриваемый объект, индивидуируя его уже в силу его индивидуального названия.

 

Учитывая вышесказанное, нетрудно понять, что индивидуация в конечном счете должна быть обращена как на минимальные, так и на максимальные протяженности одного и того же текста. Когда индивидуация односторонне лингвистична, сосредоточиваются на уровне предложения, упуская уровень целого текста. Последний включает повествовательную точку зрения, исторические количественные характеристики стиля, социологические аспекты текстопроизводства [Mair 1985]. В свою очередь, существует "литературоведческое" жанроуказание, полностью построенное на произволе эпифеноменализма и полностью отрешенное от любого реально данного отрезка рассматриваемого текста. Поэтому в "литературоведении СССР" жанроуказание постоянно расширялось, и понятие "жанр" было пополнено еще более широким понятием "метод". Например, к "методу" социалистического реализма относили "Тихий Дон" М. Шолохова и "Суд памяти" Е. Исаева, невзирая даже на то, что первое произведение есть произведение художественной литературы, а второе в этот тип текстов ни по каким признакам не входит. Однако эпифеноменализм всегда находит общности там, где это кому-то надо - например, "верблюд материален" и еще к тому же "язык материален" и т.п. Разумеется, при эпифеноменалистской установке кажутся неприемлемыми жанроуказания, обращенные на ситуацию встречи реципиента с дробью текста: ведь внутренний жанр по мере чтения и по мере интерпретации как раз суживается [E.D. Hirsch 1967:103]. Характерно, что именно такое сужение открывает возможность и для очень широких трактовок жанра. Так, узко трактованные признаки дроби текста могут стать основанием для представления о "последовательности дробей", а эта "последовательность дробей" станет жанроуказанием для всего произведения: "поэтическая последовательность дробей", "фантастическая последовательность дробей" и т.п. Если пусть и разрозненный материал попал в такую систему "последовательности", возникает некоторое "поэтическое пространство", "фантастическое пространство". Текст будет переполнен посторонними образами, впечатлениями и воспоминаниями, но все же он будет един именно в силу единства соответствующей "последовательности" как жанрообразующего элемента [Rosenthal, Gall 1983]. Это хорошо можно проиллюстрировать на материале детских книг издательства "Детская литература" в Москве с основания издательства до 1992 г. включительно. Например, в книге: Марина Москвина. Моя собака любит джаз. - М.: Детская литература, 1992. - Худ. В. Буркин - обложка, оборот обложки, титул и оборот титула сразу задают пространство фантастического, уже - пространство детского фантазирования как объекта самоиронии, причем это пространство авторам удается задать без слов, одной цветной графикой. Фантастическая последовательность оказывается сильным жанроуказанием, поэтому читая в этой книге начало рассказа, где мать говорит сыну: - Все, Андрюха. Мы теперь одни. Папа меня разлюбил. Он сегодня утром в девять сорок пять полюбил другую женщину, - юный читатель не воспримет это как момент трогательной или страшной семейной драмы: в драму это не может войти; драма - другое пространство.

 

В. Шкловский [1967:220] следующим образом определяет жанр: "Жанр - конвенция, соглашение о значении и согласовании сигналов. Система должна быть ясна и автору и читателю". Автор, обозначая жанр в начале текста, "как бы указывает способ слушания вещи, способ восприятия структуры произведения". Структура обычно осуществляется как не вполне предвиденная, удивляющая, находящаяся в исследованной области, но "другая". Это определение фундаментально, поскольку привлекает внимание и к тому, что индивидуация как акт разделена между продуцентом и реципиентом, и к тому - и это особенно важно - что индивидуация есть указание о способе дальнейшего чтения. И хотя определение приспособлено к жанроуказанию в отношении целого произведения, оно вполне подходит и к жанроуказанию в рамках дроби текста. Жанр есть структурированная форма художественной реальности. Близко к пониманию этого подходил П.М. Левит [Levitt 1971:10-11]. Одновременно жанр - "образец, модель художественного мышления" [Бальбуров 1985:60]; предвкушение рецепции как упорядоченного процесса; конструкт, вырастающий из "интеллектуального своеобразия" [По 1977:106]; реализация фамильного сходства текстов.

 

Жанр организует не только дальнейшую рецепцию, но и дальнейшую - от такого-то дописанного места в тексте - продукцию. "Делая текст своим пределом, текст определяет себя" [Derrida 1980:65]. Эта ситуация имеет глубокие исторические корни: жанр - первое собственно различимое явление текстообразования, существенное уже при ранних формах словесного искусства [см. Мелетинский 1983:41]; примером может служить явная уже в древности противопоставленность мифа и сказки. "Жанры - своеобразные сосуды общекультурной преемственности" [Сухих 1982:49], они выступают как методологические схематизмы, имеющие общность при любых занятиях художника: Шонберг как портретист перевыражает Шонберга как композитора, индивидуация в обоих случаях дает сходные результаты [Ashton 1980]. Вопрос о жанре - это вопрос о понимании всех родов искусства [Wollheim 1970:60].

 

Жанроуказание - не только указание способов дальнейшего чтения, понимания, письма, речевого воздействия. Как пишет С.С. Аверинцев [1986:107], "от объема понятия жанра всякий раз зависит не только объем другого фундаментального литературоведческого понятия - понятия авторства, но и реальный объем самого понятия художественной литературы". Впрочем, эти зависимости можно представить и в порядке, обратном тому, о котором фактически говорит С.С. Аверинцев:

 

1. Художественность литературы есть оптимум пробуждения рефлексии.

2. Авторство и автор - система средств пробуждения рефлексии в рамках сверхсистемы "художественность". Система "автор" есть средство "расслышать, чьим голосом говорит текст".

3. Жанр - "инструкция как слушать", дабы оптимально пробудить рефлексию, усмотреть художественность, получить точку зрения.

 

Вообще учет жанра важен для всех видов как понимания, так и дискурсивно ведущейся интерпретации, осознанной и высказанной рефлексии. Например, представление о жанре обязательно для риторической критики текста, которая должна учитывать уникальность каждого риторического события [Starosta 1979].

 

Когда мы говорим: "Жанроуказание есть указание того способа, к которому следует прибегнуть для дальнейшего ("с места жанроустановления") чтения и понимания текста" - что мы понимаем под словами "следует прибегнуть"? Не означают ли эти слова того, что мы навязываем некий "обязательный и единственный способ дальнейшего чтения"? Нет, не означает. Мы не покушаемся на свободу понимания, мы только говорим о возможности культуры понимания. Каждый читатель волен строить схемы действования для понимания текста, каждый волен по-своему наращивать и растягивать смысл и по-своему выходить к идеям текста, в том числе и тем более - к идеям художественным. В этом заключается свобода. Культура же заключается в том, чтобы способ переживания каждого встречаемого смысла и метасмысла был адекватен избранному схематизму понимания. Это уже некоторая несвобода, но человек не должен быть свободен от самого себя, от собственного чувства, знания, понимания, решения и переживания. Уж если некто начал растягивать схематизм "плохое отношение к тому, который выскользнул в сумерки из дома" (см. предыдущую главу, пример с варьированием индивидуаций), то уж тогда извольте читать далее эту книгу как детективное повествование, уж тогда сердитесь на злого разбойника, а не на доброго акушера. Если автор имел в виду доброго акушера, а читатель хочет иметь дело со злым разбойником, то это расхождение еще кое-как вмещается в рамки свободы. Но если читатель хочет иметь дело со злым разбойником, то он не должен путать разбойника и врача, эта путаница - превышает свободы. впадение в неразумие.

 

Жанр - метаязык филологии по отношению к развертывающимся метасмыслам и вообще "по отношению к тем языкам, на которых формулируются знаковые модели" [Ладенко 1981:22]. Поскольку "некоторый метаязык и соответствующие ему объект-языки образуют гибридный язык", при любой мере разумной свободы жанроуказание должно обеспечивать место в схеме действования не только метаединицам, но и частным единицам. В нашем примере нельзя считать "выскользнувшего в дверь" разбойником, если признать, что женщина умерла при неудачных родах: разбойник должен был убить ее, пощадив при этом младенца. Самое интересное, впрочем, может начаться в следующем абзаце, где средствами прямой номинации "вдруг" да и будет написано, что доктор пришел опять, что все понимали, что он не спас несчастную женщину лишь потому, что она была обречена по физиологическим показателям, что все этого доктора знали, любили и ни в чем дурном не подозревали. Неясно, что в этом случае "делать" с "неограниченной свободой понимания". Вообще есть основания полагать, что адекватность понимания может иметь еще и форму частичного совпадения схем действования реципиента со схемами действования продуцента. Это никоим образом не лишает читателя возможности при восстановлении схемы действования продуцента считать, что эта самая схема не соответствовала идейной убежденности нашего реципиента. Можно презирать И.А. Бунина за не вполне пролетарское происхождение, не соглашаться с его "излишне сексуализированным" взглядом на половую любовь, но при этом желательно как-то понять, что в произведении "Деревня" взгляды персонажа Кузьмы все же ближе к взглядам И.А. Бунина, чем взгляды офицера, убившего девушку в рассказе "Темные аллеи". Вообще можно быть свободным, понимая взгляды, переживания, решения и пр. других людей, в том числе и читаемых авторов. С этой точки зрения можно признать, что индивидуация, сделанная культурно, ограничивает свободу в понимании, оставляя полный простор для свободы в интерпретации; последняя тем свободнее, чем реже интерпретатор заглядывает в тот текст, над которым он высказывает рефлексию. В значительной мере свобода в этой ситуации есть свобода, обращенная на процедуру заглядывания в текст, но это уже другая тема, фактически довольно далекая от свободы или несвободы в акте непосредственной (и чаще всего не осознаваемой) индивидуации, где мера культуры, в которую человек врос, могла бы трактоваться как особая разновидность свободы: Я свободен прожить, кроме своей, духовную жизнь И.А. Бунина; видеть то, чего не видят многие другие; быть солидарным в рефлективном акте со многими другими, особенно с И.А. Буниным и т.п.

 

Кстати, когда говорят о свободе понимания, отнюдь не всегда учитывают, что выбранный вариант понимания часто оказывается совпадающим с тем, что написано в дурном школьном учебнике, в не очень понятливой критике. Между тем, при собственной индивидуации, допускающей совпадение жанроопределения с таковым у Ивана Алексеевича Бунина, понимающий субъект всегда проводит индивидуацию сам, это свободная индивидуация. Она не перестает быть свободной даже в том случае, когда читатель имеет дело с текстом писателя, сознательно стремящегося к точной индивидуации текста, как это имеет место у Чехова. Реципиент, перевыражающий эту точность, отнюдь не лишается свободы считать, что скрипка хуже альта (или наоборот) - лишь бы он понял. что же все-таки написал Чехов А.П. в "Скрипке Ротшильда" - [это наблюдение над Чеховым - см. Соболевская 1983:6]. Этот вопрос не имеет прямой связи с вопросом о свободе иметь свое собственное мнение о Ротшильде, скрипках, евреях и чем угодно. Абсолютному плюрализму духа никак не мешает культура понимания, отчасти гарантируемая индивидуацией.

 

Хотя совершенно ясно, что жанровосприятие зависит не только от текста, но и от ситуации индивидуирования [Fish 1970], тем не менее индивидуация имеет не только техническую ценность, но и ценность истинности, коль скоро индивидуация производится социально и эстетически адекватно, т.е. указывает, что же именно референциально по отношению к самым крупным метаметаединицам динамических схем действования при понимании текста. Индивидуация - завершение схемообразования при понимании, она показывает не только то, чем текст является, но и - что часто еще важнее и в еще большей мере ограничивает необоснованный плюрализм - чем текст НЕ является [см. Kent 1985:137-138]. Именно неориентированность читателя в вопросе о том, чем текст НЕ является, часто приводит к тому, что за плюрализм принимается обыкновенное глухое непонимание. Между тем, индивидуация - это селективность - и со стороны продуцента, и со стороны реципиента. "Жанр, избранный художником - это та единственная, неповторимая форма, в которую отливается пережитое, осмысленное писателем содержание действительности при свойственных лишь его творческой индивидуальности принципах восприятия и понимания жизни" [Белкин 1973:99]. Поэтому научение индивидуации - важнейший компонент всякого гуманитарного образования, именно знание о жанре более всех других знаний обслуживает практику культурной интерпретации [Левинтова 1990:46].

 

В результате определенного опыта индивидуации культурный читатель не только понимает текст в соответствии с жанром дроби, но и превращает жанроуказание в компонент своей психики, в способ восприятия. Уже П.Н. Медведев [1928:177] отметил, что жанр - это "способ реагирования" реципиента, позже эта идея позволила определить жанр как "специфическую модель восприятия" [Страшнов 1983:6]. Жанр определяет восприятие каждого элемента, и тот же П.Н. Медведев [1928:175] писал. что "конструктивное значение каждого элемента может быть понято лишь в связи с жанром". Было также отмечено. что жанр - "основная коммуникативная клетка в искусстве" [Коралов 1976:97], важнейшее средство конкретизации художественного восприятия - например, конкретизации национальных и региональных особенностей текста. При этом жанр выступает и как средство "открытия знакомого в незнакомом" [Gombrich 1963:95]. Гомбрич дает пример: Манцу сделал скульптурный натюрморт - вызов в сторону живописцев, указание на возможность скульптуры делать такие чисто живописные произведения, как натюрморт. Однако без связи образов Манцу с образами Ван Гога скульптура Манцу много теряет. Пастозный мазок Ван Гога - жанровый ход в сторону скульптуры в живописи, работа Манцу - жанровый ход в сторону живописи в скульптуре. Это конкретизировано нашим столетием: ведь в Средние века скульптура-натюрморт могла бы показаться бессмысленной [там же: 97]. Гомбрич трактует жанр как ситуацию, в рамках которой мы, т.е. реципиенты, способны приписать смысл актам продуцента по выбору средств выражения. Как мы видим, жанр получает все новые и новые определения, и хотя нет уверенности, что мы уже имеем дело с подлинным понятием, все же есть надежда, что мы как-то можем пользоваться этим не до конца достроенным понятием и достраивать его уже в ходе практической деятельности в герменевтических ситуациях.

 

Индивидуация есть жанроуказание, а жанр является одной из частных интеллектуальных систем. И.С. Ладенко [1973:5] так определяет интеллектуальную систему: "Совокупность информационных природных органов и технических устройств при выполнении некоторого интеллектуального процесса". Интеллектуальные процессы - последовательные состояния некоторых интеллектуальных систем. Общая система - это "Человек - текст", человек во взаимодействии с текстом, более дробно - человек во взаимодействии с текстом определенного жанра. Это взаимодействие является имитационным. Имитация есть приближение некоторой модели к основным свойствам воспроизводимых объектов и реальным условиям их функционирования. Жанровая определенность есть один из имитационных компонентов в процессе распредмечивающего (отчасти - и когнитивного) понимания. Начиная читать текст, надо решать, под какую имитационную схему подходит дальнейшее, "от этого места и дальше". "Процессы жанрового опознания, в сущности, является основой процесса чтения." [Fowler 259]. Читатель действует соответствующим образом, причем жанр оказывается средством коммуникации между текстом и реципиентом вне зависимости от того, осознает ли реципиент наличие какого-то конкретного жанра. Все схемы действования ради понимания имеют, в конечном счете, также и жанровую функцию. Первейшая функция схемы действования - индивидуация. жанровое распознавание, вторая - указание (а иногда - и именование) жанра, третья - подчинение жанру.

 

Жанры - частные проявления системы норм, а система норм есть культура (Ю.М. Лотман). Поэтому схемы растягивания метасмыслов и метасредств занимают серьезное место в интеллектуальной культуре. Обучение усмотрению жанра есть обучение готовности формировать модели проблемных ситуаций и модели действования в проблемных ситуациях. Как уже сказано, жанр - частная подсистема в интеллектуальной системе "Человек - текст". Научить жанрообразованию - это значит способствовать поддержанию данной интеллектуальной системы. Это один из моментов трансляции культуры. В первую очередь жанроуказывающие схемы нужны для "подчинения текста определенному типу чтения" [Todorov 1980:67].

 

Индивидуационные схемы - начало, упорядочивающее и систематизирующее процесс понимания. Это - Sui generis conceptus mentis [Trzynadlowski 1982:37]. Жанроопределение влияет на (1) разное отношение к разным элементарным единицам текста; (2) оценку средств текстопостроение: либо они суть дань языковой традиции либо проявление инновации; (3) способ преодоления "познавательного барьера". Иначе говоря, "жанр - код поведения" [Dubrow H. 1982:2], т.е. код мыследействования. Нарушение этого кода имеет особые функции. Эстетическая оценка и эстетическое наслаждение также зависят от жанровой определенности: "Жанр - это перспектива, в которой видно произведение при установке на эстетическую оценку" [Olsen 1980:158].

 

Вопрос о жанре - один из важнейших вопросов формирования нормально развитого читателя. Жанровая характеристика читаемого должна быть требованием уже к ученику начальных классов: она определяет характер чтения и понимания [Dawlins 1977]. Жанр - это и есть указание на то, как именно следует читать. И хотя жанроуказание есть одна из схем действования при понимании текста, все же остальные схемы этого не указывают. Вера в то, что все средства текста дают это указание ["гипостазирование текста", по выражению Van Rees 1985]. не имеет оснований. Разумеется, при обучении жанроразличение в рецепции должно основательно подкрепляться активной формой работы - жанроопределением при письме [Rotherz, Gerat 1986]. Внимание обучаемого к жанрам должно распространиться и на другие виды словесности. Например, при рецепции произведений разговорной речи важно усматривать не только тему, но и род (жанр) разговора [Daly e.a. 1985]. Музыкальное восприятие также организуется жанрами [см. Коралов 1976:97]. Жанр и жанровое своеобразие - "основная коммуникативная клетка в музыкальном искусстве".

 

Среди многих критериев, по которым различаются акты индивидуации, заслуживает внимания различение по принципу осознанности/ неосознанности собственно акта. Отсюда - различении индивидуации (а) научно-интерпретационной, полученной на основе дискурсивного осознания текстовой ситуации; (б) непосредственно-реципиентской. В обучении желательно сближение обоих типов. Осознание необходимо для интерпретации, прямое усмотрение - для быстрого чтения и скорого понимания. Мера осознания различна, да и тип осознания отнюдь не одинаков. Например, усмотрение жанра бывает внешним: на обложке написано "поэма", "роман", - отсюда определенное облегчение при усмотрении внутреннего жанра [Pleynet 1968:95-96]. Но такая жанровая таксономия бедна и обманчива, надо пережить, найти через значащее переживание и другие критерии - функциональные категории, организующие восприятие [см. Culler 1977:137]. Например, уже зная внешний жанр, читатель видит, что внутренний жанр дроби необходимо сузить, отрегулировав жанровые границы с помощью смысла (или метасмысла) "неуверенность, неопределенность". [Todorov 1970:26]. Таких модификаций жанра частными смыслами может быть очень много, все они разные, и всеми ими реципиента (как, впрочем. и продуцент) может окончательно модифицировать жанр. В действиях такого рода - огромные возможности для плюрализма в жанроопределении.