Глава IV.

СМЫСЛОВОЕ БОГАТСТВО ТЕКСТА.

 

1. Множественность смыслов в тексте

 

То, что человек живет в мире смыслов, как и то, что смыслы предметно представлены в речевом произведении (тексте), было замечено очень давно. Столь же давно было замечено и то, что в тексте одновременно присутствуют весьма многочисленные смыслы, а педагогический вывод из этого обстоятельства издавна заключался в том, что существует определенный набор смыслов, уже ставших компонентами речевой реальности и как бы обязательных для индивида, всерьез претендующего на свою принадлежность к культурной общности людей своего времени и своего народа.

 

Очевидность всех этих положений способствовала тому, что в истории культуры очень давно наблюдаются попытки рационального описания мира смыслов - именно мира смыслов, а не отдельно взятого смысла или смыслов. Установка на описание именно мира смыслов предполагала появление каких-то особых граней в описании. Среди этих граней - таксономизация смыслов, разделение смыслов по очень различным критериям, поиск "главного" способа таксономизации смыслов, соотнесение смыслов как инобытий понимания с внутренними состояниями человеческого субъекта в момент понимания и пр.

 

Все эти грани описания и исследования смыслов имеют очень давние корни. Так, попытки построить таксономии смыслов восходят к античной эпохе - например, четыре вида "безумия" у Платона [см. Grube 1965:56-57]. Таковы же этические категории Древней Греции - например, атараксия - этическая категория душевного покоя. Можно возразить, что подобные категории относятся к этике или психологии, однако дело заключается в том, что тексты культуры относятся ко всему, поскольку в них может быть представлена и в конечном счете оказывается представленной любая идеальная реальность, сначала возникающая в социально значимых рефлективных актах, затем превращающаяся в компонент рефлективной реальности индивида и общества, затем порождающая ноэмы, ведущие к новому смыслообразованию. При этом всякое смыслообразование связано с ситуациями деятельности, что тоже не осталось незамеченным в древности. Так, Маммата [Mammata 1929:177] (как и вообще древнеиндийская поэтика) знал о соотношении смысла и значения задолго до Г. Фреге. В индийской поэтике "значение" противопоставляется "значению, проявляемому в ситуации", то есть смыслу. При этом исходили из того, что смыслов может быть неопределенное множество: смысл - это вовсе не то, что метафора, которая зависит от "прямого значения". Смыслы же не зависят от значений. Значение у Мамматы трактовалось как лишь один из компонентов ситуации, куда входит еще много и других компонентов.

 

Естественно, что при столь глубокой теоретической разработке представления о множественности смыслов в Древней Индии возникли и таксономические противопоставления смыслов.

 

Еще Анандавардхана в "Дхваньялокье" противопоставлял выраженный и не выраженный смысл. Тексты со смыслами и функцию внушения смыслов он называл "дхвани". Позже этот термин стал обозначать смысл [см. Гринцер 1977:12]. Уже Анандавардхана в IX веке и Абхинавагупта в Х веке отмечали, что "дхвани" (внушения) не поддаются передаче средствами прямой номинации [см. Chaudbury 1965:197].

 

Первая попытка дать исчисление смыслов - идеальных реальностей, подлежащих освоению в тексте, также принадлежит индийской эстетике IX-X веков [см. Chari 1976]. Тематизация смыслов строилась иерархически: основные смыслы; смыслы, подчиненные основным; промежуточные. Другое деление: длительные состояния чувств; преходящие состояния чувств. При этом состояния чувств брались авторами не психологически, а с точки зрения поэтики и стилистики - как идеальные реальности, представленные в тексте и участвующие в той ситуации, которая построена средствами текста. Среди компонентов осваиваемой ситуации оказывались не только состояния участвующих в ситуации людей: и люди, и ситуации, и действия находились в рамках текста, были представлены в тексте, существовали для нас только благодаря тексту. Поэтому для древних индийских филологов рядоположенными оказывались и состояния субъекта, и собственно текстовые смыслы.

 

В европейской традиции представление о смысле также существует с давних пор, поскольку существует представление об умопостигаемом. "То, что не содержит в себе ничего, кроме познаваемого рассудком, есть умопостигаемое" (= "ноумен") [Кант 1964]. Коль скоро ноуменальное представлено в тексте, мы получаем какую-то разновидность смысла. Более четко это положение было актуализировано в работах В. Дильтея [Dilthey 1914]. Дильтей считал, что смыслы составляют ту жизнь, которая и есть "жизнь в мире смыслов". Более того, и сама история может трактоваться как объективация смыслов. Последние видны в "выражениях". В религиозной традиции смыслы называют "психическими синтезами", причем исходят из того, что эти "психические синтезы" реактивируются в тексте, а потому могут быть риторически использованы в работе проповедника [в православной русской традиции - см. Соколов П.П. 1906]. Психичность "синтезов" видели в том, что они могут переживаться, то есть таким образом бытийствовать в рефлективной реальности, чтобы это приводило к построению тех или иных программ "внутренних душевных процессов". Именно в последних видит "производительную силу" текста в своей "Гомилетике" А.И. Юрьевский [1903]. О том же пишет и Г.И. Булгаков [1916:29], трактуя гомилетику как теорию, нужную проповеднику для "уяснения им субъективных условий нравственной силы пастырской проповеди". При этом проповедь трактуется не столько как текст, сколько как деятельность, в которой и создаются условия и ситуации для смыслопостроения. О том, что это смыслопостроение может программироваться, знали задолго до появления только что упомянутых работ по гомилетике. Так, еще в середине XIX века Я.К. Амфитеатров [1846:27] предложил программу развертывания смысла "духовное возрождение". Очевидно, множественность смыслов и социальная роль этой множественности известны давно как философскому, так и богословскому сознанию. Мысль средневековых философов об интендирующей силе смыслов, особенно смыслов наличных в рефлективной реальности, смыслов переживаемых, смыслов как источников программирования других и при этом новых смыслов была эксплицитно возрождена Ф. Бретано и Э. Гуссерлем, но фактически она никогда не умирала в философии и богословии, где она в имплицитной форме прорывалась на страницы философских исследований и гомилетических рекомендаций.

 

Множественность смыслов усугубляется тем, что системы смыслов каждой эпохи довольно различны. Система смыслов каждой эпохи образует "картину мира" как вполне своеобразный факт истории культуры. Под сходными именованиями даже очень "привычных" смыслов часто скрываются следы довольно разных актов рефлексии, особенно ее вовне-идущего луча, выводящего к рефлективной реальности.

 

Положение о том, что рефлективные реальности разных эпох и разных народов в разные эпохи заметно различаются, более всего справедливо по отношению к наличным смысловым системам, образующим те "миры смыслов", в которых и живет человек той или иной эпохи в той или иной стране. Отсюда - и ход действия, группировки и интендирующего эффекта ноэм, то есть отсюда - и то новое, до чего каждая эпоха оказалась в состоянии додуматься или что она сумела создать, изобрести или же отринуть как ненужное в топосах человеческого духа своего времени и конкретных народов. Так, А.Я. Гуревич [1984:44-45] показал, что смыслы, соотносительные с переживанием хода времени, весьма историчны. Сейчас смысл "время уходит безвозвратно" сопряжен у торопящегося сегодняшнего европейца с переживанием "желания успеть". Это значащее переживание - инобытие названного смысла, как и весь свойственный ХХ веку "культ времени". Между тем, как отмечает Дж. Уитроу [1964:74], в примитивном обществе тому же смыслу соответствовало переживаемое человеком стремление "превзойти или устранить время". Настоящее слито с прошлым, прошлое не является невозвратимым: ведь ритуалы позволяют человеку побывать и в прошлом. В античности же время идет не линейно, а по кругу.

 

Культурное существование современного человека требует от него не только того, чтобы он "жил в мире смыслов", но и того, чтобы он был в состоянии проходить рефлективно пути и других времен и народов и оказывался бы в состоянии если не пережить архаичные или гетерогенные смыслы, то хотя бы представлять, как они переживались или переживаются другими. Тем более это относится к ученому историку или филологу. Как замечает А.Я. Гуревич [1984:33], "исследователя, абсолютизирующего мысль о трудности или невозможности понимания представителем одной культуры другой, неизбежно постигнет полнейший творческий паралич, и он впадет в немоту". Смысл есть то, что образуется пониманием, коль скоро это понимание действительно стремится восстановить множество связей и отношений между различными компонентами ситуации деятельности, ситуации коммуникации, включая и исторический аспект всего этого набора ситуаций.

 

Как показал А.Я. Гуревич, смыслы, взятые в этой их грани - исторической - могут трактоваться как категории культуры определенной эпохи определенного ареала. Историзм взгляда на смыслы освобождает нас от "удивления по случаю странности" того обстоятельства, что, например [там же: 22], существовали и не совсем перестали существовать смыслы: "взгляд на слово, идею как на нечто, имеющее ту же меру реальности, как предметный мир"; "нечеткость граней между конкретным и абстрактным"; "восприятие ребенка как маленького взрослого; отсутствие представления о детстве"; "уверенность в том, что для феодала расточительность - большая добродетель, чем бережливость"; "вера в то, что бедность более угодна богу, чем богатство"; "нищета духа или даже безумие как путь ко спасению души"; "взгляд на человеческий коллектив как общность живых и умерших" и т.п. Все эти "привычки сознания" представлены в виде смыслов во множестве текстов как средневековой культуры, так и ее пережитков в сегодняшнем сознании. Это - большой раздел рефлективной реальности, определяющей в какой-то степени и сегодняшнее смыслообразование.

 

Как и всякая история, история смыслов рождает свою мифологию, свои недоразумения и свое собственное ретроградство - отсюда слабые (иногда просто глупые) смыслы. Вообще смысловую систему как часть рефлективной реальности не следует идеализировать: она такова же, как те люди, которые в ней живут. Впрочем, и люди таковы же, как тот мир смыслов, в котором они живут. Очевидно, тот обязательный общечеловеческий набор смыслов, который должен пропагандироваться школой, должен строиться на "полезный смыслах" данной эпохи, а не на смысловой шелухе, кочующей по странам и эпохам, никому не принося пользы. Таковы смыслы: "раньше молодежь лучше была"; "тогда так было надо" (о событиях 1937 г. в СССР); "при Сталине порядок был"; "в старину люди были крупнее"; смысл, универсализирующий цикличность: "Новое - это хорошо забытое старое"; ретроградные смыслы: "все, что было раньше, всегда лучше"; "новые моды всегда нехороши"; "новая музыка лишена красоты"; "русский язык не только мне, но и всякому лучше, потому что понятней"; "евреи - они у-у-у!"

 

Принципиально важно, в мире каких смыслов живет человек, что именно ему достается из общечеловеческой рефлективной реальности - главной накопительницы смыслов как усмотримого идеального, подлежащего пониманию. Одни и те же идеальные реальности могут по-разному осмысливаться разными эпохами и разными идейными течениями. У романтика Альфреда де Виньи ("Стелло, или консультации черного доктора", 1832) разработаны смыслы "антиэстетизм", "антиценительство" (в отношении искусства). У Бальзака это - "мораль, построенная на превращении денег в кумира", у Флобера ("Госпожа Бовари, 1857) - "воцарившаяся посредственность", "нежелание создавать красоту". Смыслы могут в определенные периоды приобретать своеобразную популярность и "модность". В 1960-х годах при выдвижении поэта Е. Евтушенко в число популярных в разговорах и статьях о поэзии особенно употребительными оказались смыслы, именуемые "искренность", "открытость", "исповедальность", "раскованность". Десятилетием позже, в связи с выдвижением Н. Рубцова и др., популяризировались смыслы с такими именованиями, как "память", "род", "природа", "теплота", "родство", "укорененность". Поэзия "эпохи перестройки" (1985-1991) характеризуется в разговорах и статьях смыслами с такими именованиями, как "культура", "значимость", "общекультурная значимость", "миф", "опосредование", "рефлексия", "неоднозначность", "метафоричность" и т.п. [Эпштейн М. 1988:141-142].

 

Взгляд на смыслы отличается от взгляда на смысл как конструкт. Смыслы множественны, и эта их характеристика давит на способ их рассмотрения. Так, например, при рассмотрении смысла как конструкта можно рассматривать "чистый смысл" вне связи со средствами, опредмечивающими этот смысл; при выходе же ко множественности смыслов существенно, что тот самый "мир смыслов", в котором "живет" человек, реально состоит не из смыслов, а из спаянности смыслов и опредмечивающих эти смыслы. Единства смыслов и средств могут трактоваться как знаки. Это действительно "знаки", но не "знаки институированные", а, по выражению Г.П. Щедровицкого (лекция в МИСИ 25.03.1989), "знаки как творения". Эти единства смысла и средства имеют тенденцию выступать в качестве естественных квазиприродных образований - репрезентантов в тексте того, что квазиприродно, а именно - чувств, переживаний, взглядов, отношений человека. Такие знаки существуют в деятельности как единицы действования, причем они появляются везде, где есть произведения человеческой речи - от разговоров до печатных текстов. Спаянности знаков и средств, составляющие "мир смыслов", включают и некоторое отношение человека к действительности и некоторую уникальность смысла у каждого из "живущих в мире смыслов".

 

Этот особый статус в рамках всей сферы содержательности более всего заметен там, где имеет место эстетический подход к тексту, требующий работы только со смыслами и отбрасывания всего, что относится к области пропозиций и пропозициональных структур. Первичность смысла подразумевает здесь "забвение... постоянного значения слов - первый эстетический момент художественной речи" [Ларин 1974].

 

Наличие системы смыслов - императив существования человека как личности. Если мышление не построено на усмотрении и производстве смыслов, то это мышление социетально, но бесчеловечно (Г.П. Щедровицкий). Смыслы - идеальные объекты - действительная содержательность культуры, хотя они могут существовать и вне мыследеятельности. Одновременно смыслы - орудие личности, противостоящей корыстным требованиям общественной ситуации. Именно смыслы с их относительной стабильностью позволяют человеку сохранить себя как личность.

 

Г.П. Щедровицкий отмечал, что совокупность смыслов - мир идеальных объектов - живет в текстах коммуникации. Смыслы "связаны с реальностью", как принято считать в материализме и позитивизме, и это утверждение не вызывает сомнений, но лишь при определении того, что именно составляет "реальность". Л.А. Сморж [1980:189] пишет: "Категория "реальность" раскрывает прежде всего отношения и связи, образовавшиеся в процессе практического взаимодействия человека с природой и людей между собой, а не материальность и вещность как таковые, безотносительно к человеку и обществу". Выступая как идеальные реальности, смыслы, естественно, несут на себе печать длительной метафизической традиции. Гуссерль не прав, полагая, что идеальные реальности, смыслы беспредпосылочны. Сама их бинарность, столь часто встречающаяся в мире смыслов - типичный плод метафизики, плод социальной и философской традиции [Dеrrida 1973:148]. "Противоположности" - это цепи различий. Например, есть "осознанное", "менее осознанное", "совсем мало осознанное", наконец - "неосознанное" и, отсюда, "диалектическое единство противоположностей", хотя здесь - обычная непрерывность цепи, в которой близкое сближено и поэтому удалено от далекого. Такова же "диалектичность" в парах

–  трансцендентное / чувственное,

–  управляемое / неуправляемое,

–  субъективное / объективное

и т.п. Вместе с тем, этот великолепный след метафизической традиции - один из источников системности, таксономичности, упорядоченности "мира смыслов", а отсюда - и упорядоченности человеческой жизни. Мысль, чувство и предметное представление в смысле оказываются слитыми и неразделимыми: ведь и "мир чувств является органом тонких сравнительных анализов культурно-исторической среды, необходимых для понимания как индивида, так и общества" [Уйфалуши 1982:130]. Смысл одновременно есть и текстовой конструкт, и идеальная реальность, и "психическая реальность" [Бычков 1977:44] - последнее проявляется и в том, что смыслы "хранятся" в рефлективной реальности, на которую обращен вовне-идущий луч рефлексии; и в том, что топосы души сказываются и на психологической характеристике человека, перевыражаются в сознании, в психике в целом. Смыслов намного больше, чем предметов реальности: "Смысл не может быть реальной составной частью объекта" [Фоллесдаль 1988:67]. Каждый, даже физический, объект имеет бесконечное число соответствующих ему ноэм и смыслов. Бесчисленность смыслов усугубляется тем, что они могут строиться с помощью несуществующих, но при этом интенциональных объектов. Отсюда - смыслы типа "ожидание Годо", хотя нет никакого Годо. Э. Гуссерль писал [Husserl 1968:V:§11]: "я думаю о Юпитере тем же способом, как и о Бисмарке"; "напрасные надежды и ложные верования" - такие же смыслы, как "сбывшиеся надежды и истинные убеждения". Как отмечает Р. Чизом [Chisholm 1957:170], "человек может "интенционально относиться" к чему-то такому, что не существует". Действительно, это несуществующее не существует в "объективной реальности", но если оно существует в реальности рефлективной, то вовне-идущий луч рефлексии обращен на это "несуществующее" тем же способом, который приводит к порождению ноэм и к интенциональности и, следовательно, и к интендированию - указанию на топосы духа. При этом действует и рефлексия над конкретными логическими индивидами (Р/мД), и рефлексия над абстактными данностями, сущностями ("мой взгляд на непорочность", "представление нашими предками красного цвета", "их думанье о числе 7" - вообще Р/М), и рефлексия над сказанным ("Говорят, это был сын Божий" - вообще Р/М-К). Вообще смыслы (смыслообразование) получаются из интенциональных отношений и по этим отношениям определяются как смыслы-оценки, смыслы-желания, смыслы-воспоминания, смыслы-переживания, смыслы-сопоставления, смыслы-метафоризации, смыслы-надежды, смыслы-ожидания и пр. Каждый раз выбор типа смысла зависит от того, какой таксон рефлективной реальности задействован. Все это осложняется и приводит к увеличению множественности смыслов еще и потому, что исследователь оперирует не самими смыслами, а их именованиями, а эти именования многозначны. В каждой из ситуаций вскрывается новая грань смысла. Например, "счастье" понимается либо как "очень удачное пережитое", "оценка всей жизни как жизни удовлетворительной", "пребывание в состоянии успеха", "обладание высшей ценностью" [Tatаrkiewiсz 1976:1-7]. Очевидно, эта многогранность наименований также способствует увеличению множественности смыслов. Кроме того, смыслы по-разному опредмечены в обыденных домашних вещах, и эта разница зависит от ситуации. В "Галилее" Б. Брехта папа римский несет смысл "способность простить Галилея", пока он в нижнем белье, "способность убить Галилея" - когда он в полном облачении.

 

Множественность смыслов не приводит к их повторности и повторяемости: все время производятся новые оригинальные смыслы, образуя множественность всего нового и оригинального. Благодаря оригинальности смыслов совсем не обязательно искать для каждого смысла "предустановленное" место, он может иметь и такой признак, как "отличие" и даже - "отличие от всего". Если этого не принимать во внимание, то особенности каждого конкретно взятого смысла будут утрачены исследователем. Многие смыслы ниоткуда не "происходят", а создаются по ходу деятельности [Derrida 1976:61]; однако есть и такие, бытие которых как раз определяется их наличием в рефлективной реальности. Каждый частный смысл конституируется отличием его от всех остальных и даже от ближайших в рамках поля смыслов, в связи с чем Ж. Деррида [Derrida 1973/1968:140] вводит специальный термин differance. Существенно, что при учете предложенного только что понятия смысловое поле есть поле, не имеющее центра. Такой подход снижает роль системности, но увеличивает роль своеобразности и оригинальности смыслов, включая и такие смыслы, как "смысловые образования личности". Общность смыслов находится в социально обусловленной рефлективной реальности коллектива, оригинальность - в душе и духе личности. Кстати, на этой основе разрешается давний спор о субъективности и "личности Я" в чистой лирике. Гегель считал содержательность лирики уникальной, связанной с единичным переживанием [см. Benn 1971:262-265], а более поздние авторы [напр. Walzel 1926:270] писали, что личностность "Я" незначительна даже в чистой лирике: с тем же успехом это мог бы быть не "Я", а "он", из чего делается вывод, что в лирике переживание не уникально и не единично, а есть нечто всеобщее и повторяющееся. Обе спорящие стороны правы, поскольку в одном случае говорится о первичном явлении смысла в рефлективной реальности (Вальцель), во втором (Гегель) - о вторичном явлении смысла после упорядоченного интендирования топосов духа разнообразнейшими конфигурациями разнообразнейших ноэм. Интерсубъективность смыслов универсальна, но она никак не препятствует их оригинальности, их творческому характеру.

 

Первое явление смыслов как некоторого множества - это смыслы, данные в рефлективной реальности - во многом отличается от второго явления смыслов. Вообще смыслы, хранящиеся в относительно "готовом виде", имеют ту особенность, что они суть смыслы именованные. Это имеет два последствия, которые необходимо учитывать как при описании смыслов, так и при смысловой интерпретации текстов:

 

1. Описание смысла, подлежащего выявлению через распредмечивание, проводится так, как будто перед нами смысл, подлежащий освоению через познание, через когнитивную работу. Как только смысл назван, создается иллюзия отсутствия необходимости что-либо распредмечивать: ведь "и так понятно".

2. Смысл принадлежит тексту, но "перед нами каждый раз неразложимая (по эстетическому назначению) часть художественного рассказа для не названного иначе смысла", не поддающегося поэтому точной номинации (всякая номинация неточна, поскольку выводит смысл из текста, вне которого этот смысл - уже не этот смысл [Ларин 1974:37].

 

Обе эти особенности изящно обобщил Ф. Тютчев: "Мысль изреченная есть ложь", - что особенно верно, если учесть, что вне специальной логической дискурсивизации "мысль" - это и есть по большей части смысл. Есть целые пласты смыслов, не имеющих имен - например, тональности. Эти пласты представлены в сознании исследователя как поля смыслов. Поля смыслов фактически неделимы [Walzel 1923:144], отдельные смыслы выделяются только в аналитической процедуре, вообще же при понимании границы между смыслами основательно размыты. Продуцент не в состоянии выразить весь до конца смысл, выразить любой смысл весь до конца в "нашем двухмерном способе записи"... [Wittgenstein 1979:6]. Все уверены, что нарисовать на бумаге можно отнюдь не все, а вот полагают же, что можно изобразить все логические свойства ситуаций при таком именно способе записи [там же: 7]. Иногда говорят, что то, что не удалось показать при таком способе записи, есть пресуппозиция, но это далеко не так: "Пресуппозиция известна до акта коммуникации, имплицированный смысл возникает как результат восприятия" [Ducrot 1969]. Имплицирован ли смысл ("подтекст") или дан явно - в обоих случаях мы имеем дело со смыслом [Цеплитис 1974]. Имплицированность - еще одно условие множественности смыслов, тем более, что имплицитно существование самых малых единиц смысла - ноэм. Все смыслы стоят к ноэмам в отношении "составимости".

 

Освоить смысловую единицу - это освоить все ноэмы смысла в том виде, как он представлен нам в рефлективной реальности. Ноэмы разбросаны во всей деятельности с текстами. Ноэмы выступают в самых различных функциях, в том числе в функциях реактиваторов аффектов, памяти предметных представлений, "образов" (Р/мД), реактиваторов отношений и оценок (Р/М), реактиваторов памяти о значениях, содержаниях, текстах (Р/М-К). Иногда составляющие смысл ноэмы соответствуют тем комплексам человеческих состояний, которые предлагаются психологами для определения некоторого интегративного состояния. К. Изард [Izard:1972] показал, что в "тревожность" входят: "страх", "горе" "гнев", "стыд", "вина", иногда - "интерес-возбуждение". В другом месте К. Изард [1980:55] описывает довольно полную "таксономию аффектов и взаимодействий аффектов", которая может служить основанием для описания не только психических состояний, но и их текстовых перевыражений - смыслов-переживаний.

 

Разумеется, Изард не предполагал, что его таблица будет полезна при исчислении ноэм, но ведь всякое деление на предельно малые составляющие может быть использовано для исчисления и типологизации ноэм. Существенно, что ноэмы могут располагаться как в линию, так и в виде партитуры - например, при производстве театрального образа актером, когда одновременно может иметь место и внимание к тому или иному персонажу-партнеру, и ожидание опасности с его стороны, и воспоминание о чем-то общем с ним в прошлом [Демидова 1970:72 - о работе актера Д. Баниониса в фильме "Мертвый сезон" в ситуациях встречи с персонажем Савушкиным, чья роль исполнялась актером Р. Быковым].