3. Позиции старой рациональности при определении смысла

 

В свое время Гуссерль высказал надежду на то, что возникнет интегративная, опирающаяся на все человеческое знание наука о смыслах. В настоящее время необходимость такой науки еще более очевидна в связи с появлением новых герменевтических и педагогических задач.

 

Однако нормальному развитию этой важнейшей науки препятствуют взгляды, сопряженные со старыми представлениями о рациональности. Эти представления органически слиты с философским натурализмом, со взглядом, который можно выразить в предельном случае такими суждениями:

 

-    "Раз я это вижу так, то это именно так"

-    "Раз я про это знаю, то это есть"

-    "Раз я не могу этого видеть глазами, то этого нет"

-    "Если я догадался о связи между чем-то одним и чем-то другим, то связь именно такова"

 

Вероятно, главным в этих заблуждениях является не столько позитивизм, абсолютный идеализм и механистический материализм, сколько полный аморализм, вытекающий из самовлюбленности и мизантропии, из желания опровергать, "вести борьбу" и во что бы то ни стало "отстаивать позицию". Позиция при этом может базироваться как на абсолютной вере ученого в мощь своих слепых глаз, так и на абсолютной вере в авторитеты. К этому нередко примешивается страх такого рода: а если я скажу так, то не заподозрят ли меня в сочувствии "другой школе"? Эти пороки присущи любой теоретической школе, как только она становится "воинствующей".

 

"Воинствующий" позитивизм никак не способствует разработке науки о смыслах: они не являются чувственными данностями, а потому считают [напр., Ryle G. 1949:СК], что за именованием смыслов, за словами и выражениями, именующими смыслы, никакой реальности нет вообще, а именование происходит просто в силу "метафизического гипостазирования". Например, музыка никак не сопряжена со смыслами: тут дают силлогизм (в эту структуру почему-то свято верят как в истинную, хотя она тоже не "чувственная"):

 

Грустен тот, кто грустит.

Музыка не грустит

Следовательно, музыка не бывает грустной

[Davies 1980:67]

 

Смысл "грустное" невозможен в такой трактовке музыки так же, как смыслы "веселое", "задумчивое" или оценочные смыслы "хорошее" и "плохое". Человеческая способность и склонность усматривать эти смыслы подвергается осуждению, а вовсе не изучению или - тем более - рациональному и гуманному развитию как аспекту педагогики. Смыслу существовать не положено - и все тут! И если человек живет в мире смыслов и поступает так, как ему подсказывает такой способ жизнедеятельности, то он не прав, а права "наука", которая говорит устами корифея бихевиоризма Б.Ф. Скиннера: "Вместо того, чтобы приписывать поведение состояниям души и чувствам, мы приписываем его истории пребывания в среде" [цит. по Нall 1972:65]. Статус смысла смешан здесь с его генезисом, поведение индивида - с деятельностью человеческого рода. В мысли о роли среды в формировании опыта и чувства, онтологической конструкции в целом, нет ничего ошибочного, коль скоро исследователь знает, о чем в данный момент он говорит и пишет. Поскольку старая рациональность не очень нуждается в методологии, она никого не заставляет рефлектировать над вопросом "Я говорю, но о чем именно я сейчас говорю? "Эти методологические усилия заменяются "боевитостью" науки (в данном случае -"воинствующим бихевиоризмом"), поэтому главная задача заключается не в освоении рассматриваемой реальности, а в противопоставлении точек зрения, что еще раз доказывает, как "хорош бихевиоризм". Характерно, что подлинно великий философ, стоявший у истоков только еще зарождавшихся течений, представленных в только что приведенных цитатах, говорил об идеальном совсем не в таком воинственном тоне, как это делают его "воинствующие" последователи: идеи, в том числе смыслы существуют, и это "существование заключается в их воспринимаемости, воображаемости и мыслимости". Они с необходимостью существуют в силу самой постановки вопроса [Беркли 1978:44].

 

Другой вариант старого представления о рациональности в связи с вопросом о смыслах - трактовка смысла как некоторой "добавки" к значению. "Логика исследователя здесь проста: "Я знаю значение, смысл отличается от значения, поэтому он есть вторичная добавка к значению." Э.С. Азнаурова [1988] считает, что смысл - это дополнительное прагматическое содержание, которое слово приобретает в процессе речевого общения. Этот взгляд довольно естествен у лингвиста: ведь лингвист работает со значениями чаще, чем со смыслами, а раз уж он так действует, то... Значение кажется первичными по отношению к смыслу, особенно если тот, кому это кажется, интересуется значениями.

 

Тогда оказывается, что смысл - это "детерминированное значение" [Weinrich 1966:24]. Если же "взглянуть шире", то смысл можно считать вторичным по отношению не к одному значению, а сразу к нескольким. В этом случае говорят, что "смысл есть инвариант синонимических преобразований" [Звегинцев В.А. 1977:17]. Соответственно, выражение "смысл данного текста" "понимается... как то общее, что содержится во всех текстах, которые интуитивно признаются равнозначными данному" [Жолковский, Мельчук 1967:177].

 

Для каких-то герменевтических ситуаций последнее определение является адекватным, но все же, если учесть, что понимающий - это человек, языковая личность, то становится ясно, что при таком подходе все понимание приписывается языковой личности, владеющей лишь "уровнем правильности" [Богин 1975]. Чем выше уровень речевой способности, тем меньше инвариантного будет усматривать человек в синонимических преобразованиях. Идеально развитая языковая личность усмотрит новый смысл в результате любого преобразования формы и средств текста: для нее форма рефлектируется в смысле абсолютно.

 

Универсальная субститутивность единиц:

-    Уровни языковой личности: 1>2>3>4>5

 

Незаменимость единиц:

-    Уровни языковой личности: 5>4>3>2>1

 

Вообще определить смысл вне зависимости от связей и отношений в коммуникативной ситуации просто невозможно, а коммуникативная ситуация неизбежно включает характеристики языковой личности.

 

Особая разновидность старой рациональности при трактовке смысла - учение о подтексте. Логика исследователя такова: "Раз есть значение, то может быть и так, что его не сразу видно." Действительно, в "объективном мире" встречаются предметы, которые не сразу можно заметить - например, лошадь в поле не сразу заметна ночью. "Что такое подтекст в его обычном понимании" - спрашивает Т.И. Сильман [1969:84] и тут же отвечает: "Это - не выраженное словами, подспудное, но ощутимое для читателя или слушателя значение какого-либо события или высказывания (иначе говоря - какого-либо отрезка текста) в составе художественного произведения". В.Я. Мыркин [1976:88] резонно замечает по этому поводу:

 

"Наиболее распространенным назначением значения подобного рода является смысл, реже - подтекст. Так, В. Скаличка переходит от термина подтекст к термину смысл. Неудобство первого термина (т.е. "подтекста") для обозначения речевого значения объясняется традиционным пониманием в филологии подтекста как второго, параллельного смысла ["Подтекст в своей основе строится именно на дополнительных, контекстуальных смыслах слов..." - Сильман, цит. соч.: 85]. Между тем смысл, или подтекст, как реальное содержание высказывания в речи - это не нечто вторичное, это сущность и цель высказывания в действительной речи."

 

После такого разъяснения остается только признать, что термин "подтекст" полностью дублирует термин "смысл". С В.Я. Мыркиным можно не согласиться разве что в том отношении, что все же "названием значения является смысл", а смысл при этом есть "реальное содержание". О том, что "подтекст" - синоним "смысла", писали и после Мыркина [напр., Камчатнов 1988; Бережкова 1984:141-142], но это никому в СССР (в других странах термин "подтекст" не почитают за нужный) не помешало определять смысл как "содержательно-подтекстовую информацию" [Баженова 1987:12]. Это объясняется тем, что по мнению людей, вводивших этот термин - а это были К.С. Станиславский и В.И. Немирович-Данченко, организаторы Московского художественного театра [см. об этом: Михайлова А.А. 1970:97] - смысл в их системе трактовался как некий "художественный прием".

 

Эта позиция оказалась удобной для поэтики социалистического реализма с его установкой на приоритет содержания над смыслом. Поэтому термин "подтекст" и не исчезает: он несет в себе старую рациональность.

 

Правда, благодаря этому о подтексте можно было говорить, можно было даже пытаться его исследовать, зато смысл по ряду причин вообще не фигурировал в науке СССР до 1970-х годов. На это были свои причины:

 

1. Смыслы представлялись "субъективными реальностями" - отсюда страх "впасть" в субъективизм.

2. Смыслы познаются без презентации сознанию обыденно понимающего субъекта - отсюда страх "впасть" в интуитивизм.

3. Смыслы идеальны - отсюда страх "впасть" в идеализм.

4. Смысл усматривается мгновенно и как целое. Страх "впасть" в гештальт-психологию.

5. В ассоциативной психологии ничего нет ни про смысл, ни про интуицию - отсюда страх "оказаться" против Павлова, великого русского физиолога, психолога и философа.

 

Разновидность этих страхов - постоянное подчеркивание того, что идеальное и, в частности, смысл - это отражение объективной реальности и объективной действительности. Смысл признается одной из форм отражения действительности [Батурина 1973], хотя при этом и оговаривается, что в состав "отражаемого" входит и реакция "отражающего субъекта" [Мясищев 1955:23]. Делаются и другие оговорки: идеальное "существует как активное отношение" [Вартазарян 1970:82], отражение является "самозаинтересованным" [Петрушевский 1967:342].

 

Одна из разновидностей старой рациональности в трактовке смыслов - психологизм: раз смысл идеален, значит он субъективен, а раз он субъективен, он психичен. Раз смысл есть, он не может быть "бестелесной субстанцией": он должен иметь какой-то телесный субстрат.

 

Наиболее подходящим местом для расположения смысла философский натурализм материалистического толка считает мозг - не в печени же ему, этому смыслу, находиться! Какие-то слабые намеки против психологизма есть уже у Гегеля, который различает субъективную внутреннюю жизнь (Geistseele, mens) и объективную внутреннюю жизнь (objektive Innerlichkeit) - а именно Leibseele (anima). Однако эти две "внутренние жизни" Гегель не считал абсолютно разделенными: субъективная внутренняя жизнь (совокупность чувства и чувствуемого) определенным образом связана с Leibseele (anima), включающей мышление и волю.

 

Смыслы были отнесены к субъективной внутренней жизни - в отличие от логических структур типа суждений и силлогизмов. На советской почве эти взгляды были переосмыслены таким образом: идеальное есть субъективная реальность [Дубровский 1971:104-106; 1980:110; 1978:52]. Д.И. Дубровcкий пишет: "Если материя есть объективная реальность, то идеальное есть субъективная реальность." В том же роде высказывались В.Ф. Кузьмин [1970:7]: "Субъективное как идеальное" - уравнение в советской философии, В.В. Байлук [1974], Д.Т. Садыкбекова [1977:87], К.А. Николаев [1977], многие другие. Д.И. Дубровский [1983:8-25; 1984] прямо указывает на смыслы как компонент субъективной реальности.

 

"Привязка" смыслов к мозгу, подчеркивание их "субъективности" делают невозможной какую бы то ни было разработку науки о смыслах, равно как и какую бы то ни было педагогическую разработку научения рефлексии, пригодную для того, чтобы через собственную рефлексию каждый член общества мог построить свою систему социально адекватных смыслов и метасмыслов. Эта система у каждого - своя, но общество (демократическое) кровно заинтересовано в том, чтобы эти индивидуальные системы могли взаимодействовать. Для этого у них должны быть какие-то социально-сущностные сходства, в них должно быть представлено и что-то особенное, и что-то общее.

 

С этой точки зрения смысл есть "объективная мыследеятельная форма" [Мамардашвили 1968], т.е. нечто такое, что можно исчислить, классифицировать, запрограммировать, понять, сформировать и пр. Все эти действия существенны и для риторики, и для герменевтики, и для педагогики, с точки зрения которых очень важно, что смысл и вообще идеальное "существует как деятельная способность человека" [Ильенков 1962:222]. Социальный характер понимания как момента трансляции культуры может стать предметом герменевтического знания и герменевтической работы только в силу того, что "идеальное существует не в природном, а в общественном теле" [Классен 1984:104], в "четвертом состоянии" бытия, вне евклидова пространства, а в каком-то более сложном гиперпроcтранстве и уж во всяком случае не "в голове" [Зинченко В.П., Мамардашвилли М.К. 1977:118].

 

Обоснованная критика психологизма дана и в феноменологических учениях Э. Гуссерля и его последователей. Здесь идеальное не выводится ни из мозга, ни из Бога. Процесс формирования смысла нельзя принимать за причину такого-то состава, такой-то конфигурации смысла: смысл социален, а не индивидуально психичен. Смысл не имеет положения в пространстве и времени, он идеален и "ирреален", т.е. не имеет реальных свойств [Husserl 1969/1929:§48-50; Husserl 1973/1939:§64-65; тж. Husserl 1950:§89]. Смысл связан со временем через интенциональный акт, но сам по себе он не связан со временем и длительностью [Fоllesdal 1982]. Растягивание смысла, лежащее в основе динамического схемообразования при действовании для чтения и понимания текста, есть повторение интенциональных актов, повторное и все более точное и при этом разнообразящееся указание луча направленной рефлексии на топосы онтологической конструкции человека. Переживание смысла процессуально, но само переживаемое (собственно смысл) субстанциально [Lipps 1909:10]. По Гуссерлю, смысл - это "интенциональное содержимое" акта сознания. Представление единично и субъективно, но смысл - объективная данность, т.е. то, что предлежит действию, деятельности, действованию. Г. Фреге - того же мнения. Еще раньше эту мысль высказал В. Bolzano [1837].

 

Смыслы нельзя изучать натуралистически, полагая, что материя и дух должны рассматриваться как реальности одного рода [см. об этом Husserl 1965:188]: смыслы - это не пространственно-временные данности.

 

Все включаемое в их идеальную реальность субъективное является также интерсубъективным, что и превращает все индивидуальное в смысле в надындивидуальное [Вишневский 1980:9].