Глава III.

СМЫСЛЫ СРЕДИ ДРУГИХ ИДЕАЛЬНЫХ РЕАЛЬНОСТЕЙ

 

1. Отличие смысла от содержания

 

Смысл, содержание, значение всегда различимы. Смысл стоит особняком. Как отмечает Э. Гуссерль [Husserl 1968:I:§12], референт не может совпасть со смыслом, что же касается "содержания", то оно не входит ни в смыслы, ни в метасмысл. Оно - состав частей, в реальном тексте - состав предикаций.

 

Конечно, смыслы и содержания взаимодействуют, но все же не смешиваются. Смыслы описываются, содержания формируются или конструируются в виде суждений, предикаций, умственных актов [Merleau-Ponty 1973:73]. Чтобы перейти к смыслу, надо отойти от денотации. "Отказ от денотации есть условие sine qua non появления коннотации" [Cohen 1966:214], причем денотация и коннотация не совмещаются. Состав предикаций текста не может совпасть с ноэматическим составом акта сознания.

 

Это несовпадение касается как слова, так и текста. "Текстовое значение - это структурированное соединение эксплицитных данных, вводимых в содержание текста и состоящее из значений знаков-компонентов, представленных в отношении часть - целое. Текстовое значение - общее для коллектива реципиентов. Текстовой смысл - форма, которую текстовое значение обретает в рассудке продуцента и реципиента в зависимости от того, какая именно рефлективная реальность включена в их ситуацию" [Bolek 1986]. Текстовое содержание есть везде, текстовой смысл - в текстах для распредмечивающего понимания.

 

Содержание сохраняется при перефразировках текста, смысл при этих перефразировках, напротив, исчезает [Кодуэлл 1969:273].

 

Содержание есть экстенсионал, то есть то, что два эквивалентных предложения имеют общего, то есть это и есть истинностное значение. Например,

 

-    Наталья Никифорова - бабушка Володи;

-    Н.Н. Седова - мать отца мальчика нашей соседки Оли.

 

То, что является здесь общим - экстенсионал, то что составляет разницу, индивидное понимание - это интенсионал [Тондл 1975:188]. Первое речение имеет среди смыслов "сближенность с нами", второе "приобщенность к объяснительному разговору для посторонних". Между смыслом и содержанием нет ничего общего, кроме того, что они присутствуют в одном и том же тексте, но состоят из компонентов, представленных в разных сочетаниях. Приведем кусочек сравнительной таблицы характеристик:

 

Содержание		Смысл
Основные характеристики:
экстенсия		Интенсия
наращивается		Растягивается
декодируется		Распредмечивается
входит в смысл (эл-ты ситуации)		не входит в содержание (окрашивает его)
Делимость
да		Нет
При перефразировке
сохраняется             не сохраняется
Ориентированность на
истинность		Ценность
Интенционально (направлено на душу)
нет		Да
Зависимость от граней понимаемого
мало		Полностью
При повторных предъявлениях
теряет ценность		Эстетизируется, Растягивается
Семиологический закон (чем шире употребление знака, тем уже го содержание)
действует	не распространяется
В искусстве дает:
описательность, дидактичность		Открытие Скрытого
Продуцент заботится о смысле:
выраженном		невыраженном
Объект восприятия:
когнитивный		эстетический
Усматривается
прямо		через рефлексию
легко		с трудом
Фабула и сюжет относятся к:
содержанию		форме

 

Смысл начинается с предложений, в которых нет четко переданной предикации, т.е. нет четкого приписывания некоторого эмпирического свойства такому предмету, который поддается несомненной индивидуализации [Thierry 1983:209]. Например: "Мне кто-то шепнул: "На обратном пути / спасешь христианскую душу" (Трефолев) - сравнительно с сообщением такого рода, как "Обнаруженное на дороге тело оказалось телом крепостной крестьянки Алены Третьяковой из Бобруйского уезда". В предложении, где есть именно смысл, а не предицированное содержание, специфика заключается в том, что нет не только предицирования, но и традиционной референции.

 

Смысл рефлективен: надо спрашивать себя о смысле: "А каков же смысл того, что будто бы кто-то что-то шепнул ямщику?". Смысл не сводится к эффекту: смысл есть понимаемое, за пределами понимаемого смысла не бывает.

 

Если содержания предикативны, то смыслы допрекативны и постпредикативны. В смыслах, в их сумме содержится наше отношение к миру, как оно есть, а не анализ этого отношения.

 

Поэтому смыслы, в отличие от содержаний, не могут "содержать истину" [об этом: Merleau-Ponty 1973:81].

 

Смысл начинает усматриваться тогда, когда реципиент начинает видеть, что продуцент вложил в содержательность больше, чем просто содержание, что содержание недостаточно для усмотрения той содержательности, которую вложил в текст продуцент. Текст может строиться по содержанию, но текст может строиться и по смыслу. В последнем случае "слова в поэзии могут сказать больше, чем это позволяют сделать словарь и правила грамматики" [Jones R.T. 1986:22].

 

В новелле Т. Манна "Смерть в Венеции" в сцене, когда Ашенбах едет в гондоле, "важно не то, о чем говорят между собой два человека в открытом море, а важна напряженная отрывочность их разговора и исходящее из нее предчувствие опасности" [Маттисен 1988:6]. В этом сила и слабость смысла: он очень богат, но он же несколько размыт. Видимо, сила смысла оказалась важнее его слабости - во всяком случае, это видно по развитию современных литератур, где в ХХ веке окончательно утвердилось преобладание смысла над содержаниями. Это преобладание смысла над содержаниями четко обозначается и в русской литературе начиная с Чехова:

 

У Чехова: Нет персонифицированного зла (нет предикации типа "Человек N есть зло"); нет сюжетно четких концовок, есть "открытые финалы"; есть мельчайшие действующие в тексте средства для передачи мельчайших же оттенков движений души, как есть и установка на то, чтобы "конкретное, происходящее непосредственно, соотнести с общим течением жизни" [Кулиева 1988:7-8].

 

Различно и место содержания и смысла: содержание дается только в денотации, смысл - и в денотации, и в коннотации.

 

Далее, содержание может существовать и в изолированной (лингвистом-исследователем) пропозиции, смысл -только в диалоге продуцента и реципиента, только в ситуации, только в мире соотношений средств выражения и опредмечиваемого идеального [Bozicevic V. 1986]. Если для содержания существенна граница предложения как граница пропозиции, то смысл этих границ не знает. Индийский филолог ХIV века [Vicvanatha 1967:29] называл целые поэмы большими пространствами смысла; пространство смысла и есть место смысла, причем пространство смысла поддается растягиванию, расширению, вообще - варьированию. В этом пространстве смысл имеет и референцию - "свой идеальный объект, на который обращена рефлексия. Этот объект возникает при соотнесении единиц текста реципиентом, строящим синтаксис произведения. Это важно для поэтики открытие сделал Джефранк [Froink G. 1945]. Ради рефлективной смысловой референции в поэзии (а затем - и в позе) делается так, чтобы реципиент, мог "воспринимать элементы произведения не как развертывающиеся во времени, а как сопоставляемые в пространстве" [Frank 1963:10]. Смысл подавляет здесь содержание - каузально-временные коннективы, а также многие средства мимезиса. В связи с этим  герой выходит из рамок пространства и времени, а голос автора теряет определенность адреса, теряет и определенность ситуации своего пребывания. При этом рефлексия заключается в нахождении связей.

 

Усмотреть смысл единиц можно, только связав и соотнеся их. Однако для этого связывания и соотнесения надо построить то пространство, в котором это делается, а затем сопоставить эти единицы в этом пространстве.

 

В таком же соотношении могут быть не только единицы, возникающие в актах Р/мД (в актах рефлексии над образами - представлениями), но и главы целого романа, например, "Гроздья гнева", где используются такие средства текстопостранения, как переразмещение одновременного, бессвязность презентации, прыжки во времени и пр. и пр. Как отмечает Дж. Смиттен [Smitten 1981:20], каждое представленное в тексте событие требует рефлексии над всем текстом. Вернее сказать так: каждое представленное в тексте событие как объект Р/мД требует Р/М-К над всем тем, над чем уже до данного момента совершалась рефлексия по ходу чтения данного текста (интротекстуальная рефлексия).

 

Содержание, напротив, характеризуется линейностью актов предицирования. "Высказывание чего-нибудь о чем-нибудь есть приписывание чего-нибудь чему-нибудь, частичное или полное отождествление чего-нибудь с чем-нибудь, или, попросту говоря, предицирование чего-нибудь о чем-нибудь, т.е. выражаясь грамматически, то или иное предложение" [Лосев 1982:246]. Между тем, смысл не зависит от пропозиционального устройства знаковой синтагматики, поскольку он предшествует ей.

 

Смысл не предикативен, тогда как собственно пропозиции непременно содержат предикацию, причем способы предицирования различны - утвердительный (ассерция), отрицательный (негация). Единицы пропозиции соотносительны с референтами, денотатами [Сусов 1980:26]. Содержание есть представленная в тексте ситуация, а это значит, что мы можем для презентации содержания     построить его образ. Действительно, "образность" (пригодность для создания предметного представления) присуща именно содержанию, а отнюдь не смыслам, которые возникают более всего из Р/М, тогда как содержание побуждает более всего Р/мД. Смыслы - не только не образы, смыслы - еще и не сущности.

 

Кстати, и метасмыслы - тоже не сущности, и художественные идеи - идеи, но не сущности. Однако смыслы как-то "захватывают" сущность тех интенцианальных объектов, тех кусков рефлективной реальности, на которые направлен вовне-идущий луч рефлексии. Здесь смысл выступает как медиатор между "Я" и рефлективной реальностью.

 

При этом смысл выступает в особой функции: он подводит кусок рефлективной реальности под более широкий смысл или просто под смысл, то есть он все же выполняет категоризационную работу, что близко к исканию сущности, нахождение которой, конечно, возможно только в рамках содержания (а не смысла).

 

Как мы видим, смыслы и содержания настолько несхожи, что когда их помещают в одни и те же рамки, между ними возникают соотношения несовместимости. Так, во всяком случае, бывает, хотя и не всегда: возможно и взаимодействие смыслов и содержаний. Однако в рамках одной и той же текстовой действительности "концепт именно деформирует смысл, но не упраздняет его; это противоречие можно выразить так: концепт отчуждает смысл" [Барт 1989:88]. Содержание, подавляющее своей мощью смыслы, есть опасный источник мифологического сознания. Когда девятикласснику советуют познать кристалл через лупу, наведенную на горку молотой соли, он усматривает-таки смыслы "глупость этого занятия", "невежество авторов ученика физики", но он все это терпит, поскольку считается, что "содержание - главное в познании" и поэтому наличие учебника кажется "естественным" и "необходимым". Эта видимость хорошо умещается в предикации:

 

-    Для школы / нужен учебник;

-    Наличие учебника / есть необходимый признак учения;

-    Плохое учение / лучше чем неучение;

-    Негодный учебник / это все равно учение и т.п.

 

Содержание - одна из превращенных форм смысла. Смысл не желает быть названным [Барт 1989:106], а содержание делает вид, что "передает факты", да еще и "объективные факты", что приводит человека к особой разновидности невежества - к вере в то, что "содержание передает объективные факты," что "раз прямо написано, то так оно и есть". Весь этот "псевдофизис" принимают за чистую монету. Например, писатель пишет:

 

-    Толька! - спросил вдруг Владик, и, как всегда, когда он придумывает что-нибудь интересное, глаза его заблестели.

-    А что, Толька, если бы налетели аэропланы, надвинулись танки, орудия, собрались бы белые со всего света и разбили бы они Красную Армию и поставили бы они все по-старому?... Мы бы с тобой тогда как?

-    Еще что! - равнодушно ответил Толька, который уже привык к странным фантазиями своего товарища.

-    И разбили бы они Красную Армию, - упрямо и дерзко продолжал Владик, - перевешали бы коммунистов, перекидали бы в тюрьмы комсомольцев, разогнали бы всех пионеров, тогда бы мы с тобой как?

-    Еще что! - уже с раздражением повторил Толька, потому что даже он, привыкший к выдумкам Владика, нашел эти слова очень уж оскорбительными и невероятными. - Так бы наши им и поддались! Ты знаешь, какая у нас Красная Армия? У нас советская... На весь мир. У нас у самих танки. Глупый ты, дурак. И сам ты все знаешь, а сам спрашивает, спрашивает, спрашивает...

-    Ну, и пусть глупый! Пусть знаю, - спокойнее продолжал Владик. - Ну, а если бы? Тогда бы мы с тобой как?

-    Тогда бы и придумали, - вздохнул Толька.

-    Что там придумывать? - быстро заговорил Владик. - Ушли бы мы с тобой в горы, в леса. Собрали бы отряд, и всю жизнь, до самой смерти, нападали бы на белых и не изменили, не сдались бы никогда.

-    Никогда! - повторил он, прищуривая блестящие серые глаза.

[Гайдар А. Военная тайна. с. 105]

 

Существенно в данном случае различие между содержанием и смыслом. Содержание - это представление "фактов" о патриотичности и революционности советских детей-пионеров 1930-х годов. В тексте нет ничего такого, во что нельзя было бы поверить как в истинный художественный документ определенной эпохи, и не исключено, что найдутся люди, которые будут восстанавливать ситуацию жизнедеятельности людей определенной эпохи по таким вот "фактическим свидетельствам". Это, впрочем, возможно только в случае, если смысл для данного реципиента раздавлен содержанием. Если же смысл преобладает для данного реципиента, то он скажет: здесь смысл – ‘эстетическая фальшь’. Именно этот смысл просвечивает сквозь избранные автором средства текстопостроения; он есть объективно представленное идеальное. В содержании развитой читатель увидит лишь постановочную таблицу:

 

-    Если придут униаты, - сказал Козлобородько, - что будем делать?

-    Пойдем в лес защищать манихейство.

 

-    Если придет израильская агрессия, - сказал Козлодоев, - мы все будем в диверсионной группе при стадионе "Динамо" бороться против этих зверей-агрессоров.

 

-    Если... и т.п.

 

Содержание здесь есть превращенная форма смысла "фальшь ради убеждения и воспитания публики"; что же касается "фактов", то они суть интерпретации только что названного (но не только что придуманного) смысла.

 

То, что содержание имеет более низкий статус в искусстве, чем смысл, было неизвестно еще Гегелю, да и вообще проблема соотношения смысла и содержания начинает подвергаться изучению только после появления в 1892 году статьи Г. Фреге о смысле и значении. Идеи Фреге, в отличие от идей Гегеля, еще не освоены многими филологами, поэтому часто бывает так, что в ходе интерпретации обсуждает смыслы, опредмеченные в средствах, но полагают, что обсуждают "единство формы и содержания".

 

Впрочем, здесь смешение чисто терминологическое. Значительно хуже то, что содержание художественного произведения принимают за "самое главное", вольно или невольно подавляя роль смыслов. Например, Л.И. Тимофеев [1964:259] "интерпретирует" текст, ставя пробуждающий рефлексию вопрос "А что нового я увидел, прочитав что-то дальше?" Однако заранее известно, что ответ должен казаться именно содержания, а не смысла, то есть рефлектировать, в сущности, не над чем: "Постепенно мы узнаем, - пишет этот профессор - что Павел (Корчагин) хороший пловец, страстный рыболов, что он хорошо играет на гармони, что он замечательно пляшет, что Павел боксер и с увлечением играет в шахматы". Поскольку о герое можно "узнать" только подобные предикации, возникает вопрос: кто более беспомощен - продуцент текста или его интерпретатор? Вероятно, оба беспомощны, и такая ситуация в советском литературоведении обычна при "интерпретации" текстов, построенных только по содержанию, лишенных мастерства в области смыслопостроения.

 

Более того, тексты, построенные по смыслу (обычно в них есть и предицирование, дающее содержание), могут подвергаться принижению. Принижение, впрочем, заключается в констатации "несоблюдения теории отражения", поскольку такое "соблюдение" считается в литературоведении указанного типа "самым главным". Например, И.А. Зотов [1976:77] говорил о "Мцыри" Лермонтова и южных поэмах Пушкина, что "никто не станет утверждать, что в произведениях названных поэтов и драматургов (Зотов говорит здесь о Мольере) правдиво отразилась жизнь". Термином "реализм" литературоведы - сторонники теории отражения - пользуются для обозначения способности текста вызывать предметные представления сходные с теми, которые вызываются внетекстовой действительности. При таком критерии "реализма" просто не остается место для смыслов, метасмыслов и художественных идей, поскольку смыслы вытесняют содержаниями, метасмыслы - обобщениями "фактов", художественные идеи - внехудожественными идеями. Обобщения и внехудожественные идеи считаются в данной ветви литературоведения внесенными извне из партийной борьбы каждой эпохи, а сама литература фактически остается лишенных своих собственных идей, она оказывается без идейной, но данная ветвь "филологии" немедленно называет безыдейную литературу "идейной" и наоборот. Все это подкрепляется утверждениями, что основными положением марксистcко-ленинской эстетики в изучении "образа" (то есть достигаемого в ходе чтения предметного представления как якобы предела успешности чтения) является следующее: "Содержание образа... определяется объективной реальностью, которая в нем отражена" [Хмарский 1974:10].

 

"Теория отражения" - не единственный источник усилий по подавлению смыслов, есть и другие источники. Например, в лингвистике часто говорят о смысле, что он есть коннотация, которая вторична и дополнительная по отношению к денотации, которая, конечно, всегда "содержит основное". Подобные же попытки принижения смысла присущи и нарратологии, признающей существование смыслов, но всегда трактующей смыслы наиболее тривиальные. Кл. Бремон [Вremond 1973:133] полагает, что композиция может быть построена либо из последовательности действий, либо из распорядка ролей. Роли же якобы имеют стандартные корреляции. Другая ситуация принижения смысла возникает, когда некто [напр. Cresswell 1985] вновь и вновь пытается решить такую проблему: эквивалентные предложения не всегда можно взаимно заменить без некоторых изменений в семантике. При этом не обращают внимание на то, что эквивалентность относиться к содержанию, а изменение - к смыслу. При изменении текста содержание может не меняются, но смысл меняется. Логик видит "эквивалентность" предложений:

 

Мелеховский двор находился на самом краю хутора.

 

и (по оригиналу)

 

Мелеховский двор на самом краю хутора.

 

лишь потому, что он не усматривает художественности текста как оптимума рефлексии, пробуждаемой опредмечивающей формой.

 

Теоретическое смешение смыслов с содержаниями очень распространено в отечественном гуманитарном знании - так же, как смешение терминов

  представление / понятие,

  ощущение / чувство,

  ассоциация / рефлексия,

  сюжет / содержание,

  содержание / проблематика

и пр.

 

Отчасти эти смешивания поддерживались и в старой методологии. Например, Р. Декарт [1950:352] полагал, что смыслы можно описать в виде содержания, он даже полагал, что содержание души пропозиционально. В действительности смыслы можно только обозначить, назвать теми средствами прямой номинации, которые являются исчерпывающей формой для построения содержаний как предикаций в рамках пропозициональных структур. Всякая претензия "перевести" действительный состав смысла в форму содержания приводит к искажению, а не восстановлению того мыследействования, которое принадлежит продуценту и которое надо восстанавливать при распредмечивании текстовых форм, скрывающих смыслы. Надежда на легкий "перевод" смыслов в содержания привела ко множеству псевдопониманий, нелепых оценок и нелепых суждений.

 

Например, как уже отмечено выше, для некоторых филологов вся работа понимания поэмы - это работа по восстановлению только концептуальных связей, то есть это работа непонимания, работа ложной интерпретации, работа ложного обучения, основание для лжеметодики преподавания литературы. Вообще со смыслами, как уже сказано выше, "у нас велась борьба", причем с очень давних пор. И.А. Виноградов [1931:121-122] писал, что в искусстве - полный разгул вредного идеализма. При этом все относящееся к смыслам этот автор именовал "идеализмом". Он полагал, что "субъективный идеализм" (т.е. Ю. Олеша, Б. Пастернак) "растворяет всю действительность в переживаниях воспринимающего субъекта". Не менее подрывную работу ведет, по мнению И.А. Виноградова, и "объективный идеализм" (Тютчев, Блок), который, хотя и "признает существование независимой от субъекта действительности", все же "понимает ее как некую духовную субстанцию". Что же касается Тургенева, то у него "элементы реализма смешиваются с самым безудержным идеализмом". Было бы, вместе с тем, несправедливо полагать, что "борьба против смысла" - явление, соотносительное с позитивизмом и философским натурализмом только советского гуманитарного знания. Еще в ХI веке Махимабхатта [Mahimabhatta 1909] критиковал теорию дхвани Анандавардханы следующим образом: когда Анандавардхана говорит о проявлении скрытого смысла, "на деле" имеет место лишь логический вывод о смысле. Махимабхатта вообще постулирует здесь ученую дискурсивную рефлексию, как бы изгоняя рефлексию недискурсивную и обыденную, не презентирующуюся актуальному осознанию. Он пишет далее, что все смыслы вторичны и при этом выводимы из первичного значения. Вывод поэтому якобы имеет характер умозаключения. Ошибка Махимабхатты очевидна: если бы было так, как освещает это он, то все смыслы были бы заранее детерминированными и однозначными; они не пробуждали бы рефлексии средствами текстов для распредмечивающего понимания. На многосмысленность дхвани как скрытого смысла указывал в том же ХI веке Маммата [Mammata 1922]. Позже, в XIV веке, о несовпадении логического вывода и поэтического смысла писал Вичванатха [Vicvanatha 1967].

 

Смешение смыслов и содержаний, как мы видим, часто имеет вид попыток вытеснения смыслов содержаниями или снижения смыслов до бедности содержаний. Эти тенденции всегда имели место не только в теории, но и в практике плохого текстопостроения в поэзии. Например, русский поэт К.К. Случевский (1837-1904) писал:

 

Нет между двух миров общений;

Кто умер, тот, как луч, погас, -

В нем плоти нет для проявлений,

Он не воздействует на нас.

 

Здесь, в этом рифмованном сообщении, смыслы полностью вытеснены содержанием. Фактически это происходит и при преобладании лжепоэтизмов (автоматизмов поэзии) типа распространенного в советской поэзии номинативно-восклицательного речения:

 

О мое босоногое детство!

 

Сэмюэл Джонсон (1709-1784) тоже позволял себе стихи, где смысл вытеснен содержанием, то есть дается парадигма концептов, а не набор средств для пробуждения рефлексии над парадигмой, не Р/М:

 

I put my hat upon my head

And walked into the strand

And there I met another man

Whose hat was in his hand.

 

Несовместимость, неналожимость, незаменяемость смысла и содержания вовсе не следует понимать так, что ни при каких обстоятельствах они не могут образовать эпистемологического единства. Обобщенные представления и реальность значащего переживания могут быть взяты в единстве; в этом случае содержательность художественного текста и есть единство смыслообразования и содержательных усмотрений. Это не случайно: хотя содержание - не смысл, а смысл - не содержание, все же и содержание и смысл - в равной мере события мыследеятельности.

 

 Содержание может стоять к смыслу и в других "союзнических" отношениях, например, смысл тревожность" в "Белой гвардии" М.А. Булгакова недостижим, если нет содержательной предикации: эти события происходили в 1918 г; 1918 год - один из годов гражданской войны. Мы видим целый набор типов отношений:

 

1. Смысл понимается только на основе содержаний.

2. Содержание дано в словах с их денотатами, смысл - в последовательности слов (например, инверсия в первом предложении "Белой гвардии").

3. Содержание дано через знание языка, смысл - через знание, возникающее как одна из организованностей дискурсивной рефлексии над ситуацией.

4. Содержание построено так, чтобы быть понятным любому реципиенту, а смысл построен так. чтобы быть понятным знатоку, или эксперту, или специалисту.

5. Содержание одно, смыслов много. "Солнце зашло" имеет смыслы: пора начинать наступление; пора спать; завтра опять тяжелый день; можно идти в любовнице и т.п.

6. Содержание обращено к одному адресату, смысл - к другому.

 

Есть и какие-то другие случаи движения от содержания к смыслу, причем оба конструкта находятся в "союзнических отношениях". Например, Дж. Ричардс [Richards 1929:186] отмечает, что в материале для распредмечивающего понимания содержательные утверждения могут быть просто несущественны в своем буквальном значении: они становятся "средствами манипуляции и выражения чувств и отношений", то есть содержания превращаются не столько в смыслы, сколько в опредмечивающие их средства. Аналогичные превращения имеют место в отношении сюжета. Вообще иногда возникает впечатление, что "в лице поэзии мы имеем дело с революционным отрицанием законов логического высказывания" [Рэнсом 1987:177-178]. При этом законы логического высказывания относят к текстам, построенным по содержанию, а алогизм связывают с поэзией, поскольку тексты ее построены по смыслу.

 

Содержание может сублимироваться и выступать в качестве смысла. Если распредмечивание обращено на текст, в котором есть как содержания, так и смыслы, то:

 

  для случая поиска содержания: средства текстопостроения - это как бы и не средства текстопостроения, а просто знаки, способные обозначать нечто;

  для случая поиска смысла: те же самые единицы, которые только что трактовались как знаки, уже более не "знаки", а средства текстопостроения, способные перевыражать определенный смысл, то есть эти единицы оказываются не "обозначением" смысла, а его непосредственным инобытием.

 

Текст Пушкина ("Скупой рыцарь"):

 

И потекут сокровища мои

В атласные, дырявые карманы.

 

по содержанию понимается как указание на сочетание свойства кармана быть атласным и быть при этом дырявым. По смыслу текст понимается не раньше, чем начинает переживаться инверсия: относительное прилагательное перед псевдооднородным качественным (вместо нормативного для русского языка первого места для качественного: "красивый каменный дом", а не "каменный красивый дом"). Переживание инверсии можно трактовать как обыденную рефлексию над инверсией как формой при установке на усмотрение смысла этой формы. Здесь: смысл сигнален: имеется в виду перевыражение инверсии (аномалии) в аномалии - противоречивости бытия предполагаемых расхитителей денег Рыцаря: это - молодые дворяне, одетые в атлас, но совершенно бедные и голодные. Инверсия несет смысл "неожиданное появление молодых дворян в роли расхитителей денег первоначального накопителя, который по-дворянски больше жить не хочет, даже собственного сына-дворянина изгоняет за нежелание быть накопителем"; смысл очень глубок и для эпохи Пушкина социально прогностичен.

 

Определенные, и при этом достаточно сложные, соотношения возникают между смыслами и содержаниями и в связи с проблемой альтернативных миров. Смыслы и содержания, взятые в рамках одного типа реальности, дают один вариант понимания. Усмотрение содержаний и усмотрение смыслов внутри этих рамок взаимодействуют и определяют друг друга. Любой сюжетный ход ("содержание") в хорошей художественной литературе выступает как смысл, причем сюжетный ход определяется смыслом (отец Сергий совершает "падение" с купеческой дочкой, и этот смысл "пустосвятия" и вытекает из сюжетно-содержательного компонента и перевыражается в этом компоненте, и "заказывает" этот компонент: все это один и тот же мир слишком прямого следования к святости, которая "не дается в руки". Кстати, это "не-давание святости в руки прямо устремленному на святость человеку" есть одновременно и главное содержание, и главный смысл "Отца Сергия").

 

Именно такое взаимодействие смысла с содержанием, сублимированным на высоту смысла, наблюдается в лучших творениях мировой литературы. В.В. Кожинов [1971:118-119] отмечает, анализируя содержание "Преступления и наказания" Достоевского, что у Раскольникова часты слова "решение", "нерешимость", "решено", "нерешенное", "нерешительно", "разрешение", "не решаться" и тому подобные однокоренные средства прямой номинации содержаний. Очевидно, противопоставленность содержаний и смыслов необходимо постулировать при их агерменевтичных смешениях. В тех же случаях, когда содержания и смыслы, сюжеты и художественные идеи выступают как взаимные перевыражения, мы начинаем видеть категоризации, метаединицы и т.п. даже тогда, когда пытаемся обобщить развитие сюжета. Например [там же], о романе "Преступление и наказание": "Роман неразрешимых ситуаций и роковых, чреватых трагическими последствиями решений"; это блестящее определение филолог выводит из прямых содержательных номинаций одного из персонажей - и в итоге приходит к правильному определению художественной идеи. Л. Даунер [Dauner 1958] отмечает момент из области содержательных предикаций: Раскольников в романе взбирается и спускается по лестнице не менее 48 раз. Это соответствует смыслу "символическое движение вверх и вниз", "колебания между добром и злом", причем, хотя эти "колебания" полностью принадлежат миру смыслов, они по содержанию очень часто происходят на лестницах. М.М. Бахтин [1979:198-199] отмечает особую роль "образов" (точнее было бы: особую роль Р/мД): верх, низ, лестница, порог, прихожая, площадка. Эти компоненты содержательных предикаций подвергаются серьезным метаморфозам во множестве текстовых ситуаций. Можно интерпретировать такие ситуации в терминах сублимации содержаний в смыслы. Когда В.В. Кожинов [1971:121] приводит в качестве примера:

 

Раскольников "вышел из своей каморки, которую он нанимал от жильцов"

 

мы получаем:

-    содержание: нанимал из вторых рук.

-    смысл: "неустроенность", "неукорененность".

 

К этому смыслу возвраты в тексте постоянны, но есть возвраты и к содержанию. Например: Соня Мармеладова, побывав у Раскольникова, замечает: "Не знала, что вы тоже от жильцов живете". Другие примеры подобных перевыражений: Жара во время убийства процентщицы - содержательный компонент, а смысл - "атмосфера преступления". Как отмечает В.В. Данилов [1933:249-250], о жаре до убийства говорится в романе пять раз, после убийства - два раза.

 

При этих сублимациях содержаний в смыслы действует рефлексия, в принципе сходная с рефлексией, свойственной распредмечиванию. Характерно, что над "Преступлением и наказанием" сделано много наблюдений, выявляющих смыслообразование, достигаемое не через специальные приемы текстопостроения, а через прямую организацию прямо номинированных содержаний. Так, В.Н. Топоров [1973:237] отмечает, что в романе слово "странный" (тж. "странно") употреблено около 150 раз. Смысловое перевыражение соответствующих содержаний - "атмосфера неожиданности", постоянное "обманутое ожидание", неопределенность в отношении развития элементов романной структуры. В данном случае особенно интересно то, что прямая номинация содержаний, переживаемая как "значение слов", превращается в метаединицу типа метасвязки, - в одну из важнейших связей в ситуации коммуницирования. Кстати, слово "желтый", как отмечает С.М. Соловьев [1971:437], создает основной фон в романе, компонует общую ситуацию. При чтении произведений столь высокого качества ноэмы возникают из осмысления всего в рефлективной реальности, то есть в той реальности, на которую в рамках интенциональности обращен вовне-идущий луч рефлексии.

 

Трехпоясная схема Г.П. Щедровицкого [1987] может трактоваться как механизм конфигурирования ноэм. При этом некоторые ноэмы приобретают статус пробудителей рефлексии в каком-то одном поясе СМД, но некоторые другие ноэмы приобретают статус пробудителей рефлексии во всех поясах СМД. Ноэма, рождающаяся из осмысления содержания слова "странный", пробуждает рефлексию Р/М-К, слова "желтый" - рефлексию типа Р/мД, и т.п.

 

Русская филология, особенно литературоведение, была традиционно ориентирована на то, что тексты художественной литературы "должны давать содержание". Поэтому догадка о том, что это "содержание" может превращаться в "не-содержание", во "впечатление", "переживание", "чувство", "внутреннее состояние", то есть может осмысливаться, становиться носителем смысла, а вовсе не "конкретного содержания" - эта догадка возникла, разумеется, давно, но вызвала много беспокойства. Это стало сенсацией в двух отношениях:

 

1. Оказывается, реципиент усматривает не только "содержание".

2. Оказывается, есть писатели, которым нужен такой реципиент, который усматривает не только простые предикации.

 

Такой писатель казался то ли ниспровергателем традиции, то ли основателем новых серий эстетических откровений. Довольно естественно, что первые споры по этой проблематике разгорелись вокруг Чехова как действительного новатора в смыслообразовании. Д.С. Мережковский [1893:83-84] первым отнес Чехова к числу "импрессионистов" (как, впрочем, он определил и Тургенева). Он отметил у Чехова перевес "идеального начала" (= мира смыслов) над "утилитарным пошлым реализмом" (= содержанием) [там же: 45-46]. У Чехова проза - как лирическая поэзия [там же: 83]: "Поэтический порыв мгновенно налетает, охватывает душу, вырывает ее из жизни (= из сюжетных предикаций) и так же мгновенно уносится". У Чехова - "разрушение условной беллетристической формы" (т.е. разрушение абсолютизированной предикативности сюжетного хода). Об этом "импрессионизме Чехова", то есть о перевесе смысла над содержанием, писали многие. А.С. Глинка [1907:55]: У Чехова "лирика субъективных настроений... незаметно обволакивает внешнюю правду рассказа легкой дымкой настроения (т.е. смыслом как способом осмысления содержания). Сквозь определенность объективной реальности рисунка проступает расплывающаяся неопределенность субъективного художественного синтеза" (т.е. содержание заменяется метасмыслом как синтезом многих осмыслений при конфигурировании всех вообще связей).

 

Эта система в исследованиях творчества Чехова развивалась в СССР довольно слабо, но вот что писал за границей (в Болгарии) П. Бицилли [1942:70] об импрессионизме Чехова: у этого писателя нет авторских комментариев, есть стимулирование впечатления. Последнее совпадает с впечатлением автора как первичного субъекта речи в тексте. Слова "казалось", "почему-то" заставляют (в технике распредмечивания) воспринимать образ автора как носителя "какого-то непосредственного впечатления". Эти наблюдения - продолжение наблюдений, сделанных русскими филологами еще до 1917 года. Так, еще тогда Ф. Батюшков [1910:195] отмечал у Чехова "новый импрессионизм, не боящийся свести цельную картину (содержания) к нескольким чертам, субъективно воспринятым (к смыслам). У. Брадфорд [Brudford 1957:25] отметил, что у Чехова возникают эффекты, близкие к эффекту приема "потока сознания". Фактически этот эффект, как теперь уже ясно, возникает в результате синтеза содержаний и смыслов при перевесе последних.

 

Перевес смыслов над содержаниями, то есть "импрессионизм Чехова" имеет ряд специфических черт, отмеченных в работе И.И. Иоффе [1927:261-262]:

 

1. Фиксация впечатлений или через всплывшую деталь или через упрощенное общее; импрессионизм отбрасывает деление на существенное и второстепенное - деление, идущее не от мгновенного впечатления, а от утилитарного смысла (утилитарным смыслом Иоффе называет категоризованное содержание).

2. Словесные мазки, сочетание словесных рядов, между собой внутренне не связанных, но окрашивающих друг друга (в рамках внутритекстовой рефлексии); чаще всего это ряды разных речевых стилей.

3. "Случайность" впечатлений и деталей, впрочем, иллюзорна. Действительно, отбор деталей и представленных впечатлений служит индивидуации образа автора упорядочением средств текстопостроения.

4. Тщательный отбор контрастных и близких черт, легко создающих нужный колорит.

 

Как отмечает John [1988:71], содержание - это "определенная система частей или деталей". Содержание разделяется на "сущностное содержание", в отличие от "индивидуально-конкретного содержания". Отметим, что в этом разделении содержания по мере категоризованности есть определенная родственность с разделением смысла на смысл, метасмысл, метаметасмысл типа художественной идеи.

 

Это сходство, однако, никогда не превращается в тождество.