3. Разные организованности смысла

 

У смыслов есть какие-то способы бытования, причем эти способы бытования являются источником организованностей смыслов, то есть таких полей в пространстве деятельности, на которых и развертывается бытие смыслов. Такая способность образовывать поля в пространстве деятельности обусловлена спецификой смыслов как особых идеальных образований. Остановимся на некоторых из известных особенностей смыслов.

 

Смысл нельзя объяснить до конца, в него надо врастать, надо к нему привыкать, надо с ним действовать. Объяснения только снимают недоразумения, но не ведут к смыслу. Для прихода к смыслу нужна рефлексия, которая базируется не на объяснении, а на действовании индивида и коллектива с собственной рефлективной реальностью и с собственными онтологическими конструкциями. Поэтому понятие "смысл как объяснение" [напр., Baker G.P., Hacker P.M.S. 1980:81, сл.] непродуктивно и неосновательно. Тем более неверно, что объяснение - критерий понимания смысла, как неверно и то, что понимание есть готовность к объяснению [там же: 667]. Смыслы поддаются усмотрению только в употреблении смыслов - в употреблении, включенном в деятельность. Интерпретация, кстати, есть не "объяснение" употреблений, а их описание на основе рефлексии над формой текста, содержащего смысл.

 

Первая организованность смыслов - их бытование в качестве продуктов духовного производства, к числу каковых В. Ф. Левичева и В. Ф. Щербина [1984:86] относят: "Идеи, представления; мыслительные, религиозные и художественные образы; политические и правовые формулы; управленческие решения; идеологические оценки; ценности, установки, регулятивы, нормы; эталоны жизненных позиций; различные типы систематизированного знания; мировоззренческие комплексы (картины природы и картины культуры)".

 

Все это выступает как осмысливаемая рефлективная реальность, способная порождать ноэмы и на этом основании включаться в процесс смыслообразования в онтологических конструкциях человеческого субъекта. Знание - это, конечно, само по себе еще не смысл, а лишь знание, но когда вовне-идущий луч рефлексии касается этого знания как компонента рефлективной реальности, оно превращается в осмысленное знание, то есть в нечто такое, что может участвовать в дальнейшем смыслообразовании и попасть в тот мир смыслов, в котором живет и отдельный человек, и человеческий род. Смыслом становится экстралингвистическое явление, которое попадает в СМД. Экстралингвистический характер имеет и содержание, знание и пр., однако у смысла есть свои особенности. Смыслы не называют элемент духовного продукта, а перевыражают его. Поэтому смыслы не "сообщают" о собственной содержательности, а "внушают" эту содержательность. Например, христианские церкви содержат смысл-идеал "взывание к небесам", но, как отмечает Б.Г. Лукьянов [1981:26], архитектура не сообщает, что смысл именно таков. "Она источает этот идеал каждой складкой своих неподвижных объемов". Сила такого источения велика, и когда во "Власти тьмы" Толстого дядя Аким говорит: "Душа надобна" - это действует и на неверующего. Очевидно, смысл может быть сильнее и знания, и убеждения. При этом он часто имеет свойство неявности. Неявные смыслы бывают разных типов [Speier 1977:471]:

 

1. Их надо усматривать, но их не скрывают.

2. Их скрывают, но их надо усматривать.

 

Довольно обычная неявность смыслов совмещается с тем, что смыслы и у индивида, и у коллектива не только устойчивы, но и достаточно изменчивы. Они открыты изменениям [Wright C. 1986]. Поэтому никакой абсолютной объективности в этой организованности смыслов нет. Другая организованность смыслов, другое поле их деятельностного бытования - система категоризаций смыслов. Поскольку смысловые поля бесконечны, многие лингвисты пытаются построить ограниченные исчисления категоризованных смыслов, надеясь при этом, что им удастся покрыть найденными категориями все вообще смыслы. Так, теория речевых актов - попытка категоризовать все смыслы. Признавая все прагматические смыслы, нельзя, с другой стороны, признать за перспективное научное занятие редукцию смыслов к производству эффектов воздействия [см. критику лингвистической прагматики в: Ballmer 1976]. Суть дела в том, что смыслы поддаются категоризациям одновременно в разных плоскостях деятельности, они обладают чрезвычайной сложностью, многомерностью, многуровневостью, множеством источников генезиса, необозримым числом внутренних связей. Категоризация по одному лишь критерию неприменима к смыслам. Поэтому они не поддаются моделированию в виде замкнутых математических систем, не могут получить формальных исчерпывающих определений. Воспроизведение смыслов всегда лишь частично. "Мощность" смыслов больше "мощности" содержаний, поэтому всякое смыслообразование и всякая категоризация смыслов сопряжены с появлением граней понимаемого. В настоящее время неизвестно, каким образом надо исчислять плоскости категоризации смыслов, чтобы охватить все задействованные плоскости.

 

Сложности многоплоскостной категоризации часто дополняются многоуровневым бытованием смысла, смысловой партитурной организацией текста: дело касается одновременного присутствия более чем одного смысла в пределах очень ограниченного отрезка текстовой (речевой) цепи. Некоторые партитурные сочетания типичны и легко схватываются переживанием опытного читателя: трагическое плюс ужасное; трагическое плюс жалкое; трагическое плюс безобразное. Более сложная герменевтическая ситуация имеет место тогда, когда уже категоризованный смысл существует как одновременное наличие более частных смыслов. Так что смысл "отчуждение" состоит из очень разных идеальных компонентов: все делается со мной, но не видно мне", "бессилие перед лицом силы", "отсутствие правил для тех, кто что-то делает со мной", "одиночество, одинокость", "изолированность" и т.п. Добавим к этому, что все новые смыслы в течение долгого времени существуют таким образом, что одновременно переживается и новый смысл, и набор смыслов, образующих его партитуру. Напомним еще раз, что кроме партитурной многоуровневости существует еще более сильная многоплоскостность категоризаций.

 

Особого внимания заслуживает и такая организованность смыслов, как целый мир значащих переживаний. Смыслы, действительно, способны бытовать в виде собственно человеческих чувств и переживаний. Эта - третья по счету - организованность смыслов часто недооценивается многими авторами. Кроме того, многие авторы не обращают внимания на то, что человеческие состояния бывают "состояниями без смысла" (больно при ожоге) и "состояниями со смыслом" (Как бы "больно" из-за умственной отсталости ближнего). Состояния со смыслом (поддающиеся описанию часто лишь в метафорической форме) образуют значащие переживания. Слова experience, Erlebnis, Vecu в зарубежных материалистических и позитивистских работах по гуманитарным наукам избегаются. Что же касается работ, представляющих философский идеализм, то здесь переживание соотносится с "вечным Я, живущим среди переживаний и владеющим, направляющим и контролирующим как самого себя, так и их" [Bowne 1908:262].

 

Трудно сказать, которая из позиций хуже - то ли только что названная, то ли та, в которой термин Erlebnis, experience отвергается на том основании, что якобы не бывает private experience [Howie 1975:183]. Не рассматриваются значащие переживания и в более поздних ответвлениях позитивистской психологии: считается, что переживания имеют такое же отношение к деятельности субъекта, как скрип колеса к факторам его вращения [возражения против этой концепции см.: Shaffer 1978:11-12; большое место в деятельности этот автор отводит "осознанному переживанию"].

 

Переживание смысла, значащее переживание всегда очень индивидуализировано. В.О. Ключевский [1968:345]: "Вспоминая былое, вдруг иногда будто почуешь запах юности". К. Маркс: [1956:593]: "Смысл какого-нибудь предмета для меня... простирается ровно настолько, насколько простирается мое чувство". Эта общность смысла и переживания обусловлена тем, что значащее переживание - это переживаемый смысл и осмысленное переживание, причем переживаемый смысл есть результат смыслообразования в онтологической конструкции, осмысленное переживание есть момент осмысления переживания как одного из компонентов рефлективной реальности. Как видим, и одно и другое - ипостаси рефлексии; последняя не разделяет такие группы смыслов, которые соотносительны либо с чувством, либо с разумом: смыслы-переживания и смыслы-знания равноправно выступают как организованности рефлексии, ее ипостаси, способы ее инобытия. Противопоставление смыслов-переживаний и смыслов-знаний, их разделение производится общественной историей, но история тоже не делает это разделение безусловным! Состав духа - сплав разума и чувства.

 

Смысл - это "чувствуемый смысл". "Чувствование" тесно связано с осмыслением рефлективной реальности в той ее части, в которой уже представлены какие-то сходные или менее сходные переживания. Особенность значащих переживаний - их передаваемость средствами текстопостроения. Например, переживание сходства хорошо передается метафоризациями, но ведь и в самой метафоре всегда есть чувствование нового смысла [Gendlin 1962:117]. Чувство, сопряженное со смыслом - это не "эмоция". Эмоция - это "я-переживание" [Волошинов 1929:164] или же - "неофициальное сознание": оно выпадает из социального контекста и не опредмечивается в речи [Волошинов 1927:134]. Трактуя значащие переживания, мы в первую очередь обращаем внимание на "мы-переживание". Тем более не является "эмоцией" смысл, перевыражаемый искусством [Tejera 1966:62]. Значащее переживание отличается от эмоции рефлективностью, именно рефлексия и делает переживание осмысленным, собственно человеческим переживанием и собственно человеческим чувством. Эмоция процедурна, чувство действенно, поскольку оно, во-первых, возникает из перестройки материала рефлективной реальности, во-вторых, несет на себе печать социальной нормативности, в-третьих, есть инобытие рефлексии, фиксируемой в поясе мыследействования. Ничего этого нет в эмоции.

 

Не случайно понятие "переживание" - одно из главных понятий гуманитарного знания [особенно у немецкоязычных народов - см.: Sauerland 1973]. Термин "переживание" был очень эффективно оживлен В. Дильтеем, считавшим переживание духовной стороной жизни. Человек у него - "единство переживаний" [Цинцадзе 1975:27]. По Дильтею, жизнь человека - это жизнь в мире смыслов.

 

Итак, смысл - это переживаемый, чувствуемый смысл. Как отмечает М. Мерло-Понти [Merleau-Ponty 1945:452], "всякое сознание есть, в той или степени, сознание перцептивное". Смысл переживается, и при этом переживания имеют смысл [Бассин 1973:23]. Смысл - социальная форма значащих переживаний, часть "мира коллективно исповедуемых представлений" [Ильенков 1984:СК:45]. В смыслах - данная собственно человеческими чувствами репрезентация субъекту содержательности духовного бытия - "при установке на то, что все это надо прожить, пережить, вынести" [Василюк 1984:12].

 

Если сознание - это "внутренний мир" человека [Шорохова 1961:256], то "переживание, как и знание, составляет одну из сторон сознания" [там же: 258]. Переживание - отнесенность собственно человеческого чувства к определенной личности, как "психическое, принадлежащее" некоторому "ему". Существенно, что знание и переживание для субъекта выступают в единстве. Переживание может актуально не осознаваться, но как только вскрывается отношение переживания к его причине, происходит осознание переживания. Единство знания и переживания определяют очень многое в человеческой деятельности вообще, в деятельности с текстами для понимания - в частности. Так, например, смыслы суть еще и "эстетические переживания", одновременно выполняющие познавательную функцию, что отметил еще Баумгартен [Baumgarten 1735:115-116]. Переживание долго считалось низшей познавательной формой; в частности, у Канта отмечается непонятийность значащих переживаний. С XVIII века начинается и теоретическое представление об обособленности эстетического объекта, позже поддержанное Г.Т. Фехнером и В. Вундтом [подробнее см. Tatarkiewicz 1973]. Значащие переживания изучались в психологии; установлено, что они имеют черты привычные; типичные; закономерные [Mall 1973:100].

 

Существенно, что применительно к деятельности каждого индивида в каждой конкретной ситуации одни смыслы переживаются, другие - лишь дают знание о возможности переживания этого смысла или о факте переживания этого смысла другими. В последнем случае смысл может превращаться в содержание. Это соотношение смыслового и предикатного начал можно представить так:

 

-    Переживаемый смысл / Содержание знания о переживаемом кем-то смысле;

-    Распредмечивающее понимание / Содержание знания о распредмечивающем понимании;

-    Непосредственный эффект распредмечивания / Перевод результатов распредмечивающего понимания в текст для когнитивного понимания;

-    Непосредственное впечатление / Интерпретация чьего-то непосредственного впечатления.

 

Вообще передавать смысл чего-то знаковыми средствами - это вовсе не обязательно равно тому, что ты (продуцент, реципиент) делаешься субъектом значащего переживания [McGinn 1984]. Общим для обоих случаев (собственно переживание и знание о переживании) является наличие рефлексии - безразлично, обыденной или осознанной.

 

С давних пор ведется работа по исчислению типичных значащих переживаний. П.А. Гринцер [1987:146] показал, что уже в Древней Индии различали 49 обыденных душевных состояний (бхава). Считалось, что бхава может в определенных условиях перейти в эстетическое душевное состояние. Последнее, как и в европейской традиции Баумгартена - Канта, отделяется от реальных не-эстетических чувств - во всяком случае, такая позиция характерна для древнейшего (возможно, созданного до нашей эры) трактата "Натьяшастра". Современные классификации [напр., Mees 1985] часто строятся на основе семантики слов, используемых для именования значащих переживаний.

 

Мы рассмотрели три поля бытования смыслов, три типа организованности смыслов. Четвертое поле - бытование смыслов в области бессознательного и в области актуального осознания. Смыслы как идеальные образования остаются неизменными независимо от того, существуют ли они в осознанности, бессознательности или предсознательности [Велиев 1979:11-12]. Чаще всего смыслы не осознаются, многие смыслы вводятся автором в текст независимо от его воли и сознания - например, личностные свойства автора текста, влияния среды на автора и пр. Кроме того, надо учитывать, что у индивида многие смыслы существуют и имеют особые грани понимаемого в силу просто привычки, то есть фиксированного переживания перцепции [Rosenthal 1982]. При этом если значение обычно номинировано и осознано, то смысл часто не номинирован и не осознан, поскольку смысл может быть рассеян по речевой цепи, а "осознание" требует "знака" [Прангишвили, Бассин, Шошин 1984:97]. Поэтому смысл может существовать, не будучи выраженным вербально: человек впервые посмотрел с Ильинского спуска на Торжок, ничего не сказал (не было у него таких сильных слов), но смысл-переживание имел место, а при хорошей филологической подготовке этот смысл можно даже интерпретировать. Однако его непосредственное существование, рожденное из обыденной рефлексии над множеством единиц опыта, не нуждается в немедленном переходе к высказанной, ученой рефлексии, каковой является интерпретация. В интерпретации смысл для индивида выступает как самосознание и его проявление (тревога, привязанность, страх, интерес, сочувствие и т.п.), но это имеет место тогда, когда требуется дискурсивно осознать "операциональные смысловые образования разного вида" при наличии задачи, которую надо решать [Тихомиров 1969:132]. Такова, например, задача - реализовать грань понимаемого "Замысел автора". Здесь для восстановления ситуации дискурсивного мыследействования автора потребуется именно не обыденная, а ученая рефлексия, сходная с таковой у писателей. Идейно-художественная программа таких писателей, как Пушкин, Достоевский, Чехов была дискурсивно продуманной и отрефлектированной [Мейлах 1969]. "Закладка" смыслов в текст лишь в очень ограниченной мере интуитивна. Интуитивна (да и то не всегда) авторская корреляция смыслов с текстовыми средствами - корреляция, необходимая для эффективности распредмечивания как техники понимания.

 

Осознание смыслов органически связано с их именованием, поэтому для дискурсивной рефлексии, равно как и для техники интендирования, а также для всех техник интерпретации именование есть одна из организованностей смыслов, одно из полей их действительного бытия.

 

Гуссерль считал, что коль скоро слова используются не для обозначения реального референта, а для именования смысла, они должны и записываться особым образом - в "ноэматических кавычках", например,

 

Ей стало плохо, брат не понял этого 'плохо'.

 

Из-за технических особенностей работы с отечественными пишущими машинами мы везде ставим обычные кавычки, ноэматический статус которых почти всегда очевиден.

 

К сказанному надо добавить, что смыслы сообщений носят невербальный характер, так что любое словесное обозначение - лишь способ приближения к сущности смысла или метасмысла, но не абсолютное раскрытие этой сущности [Павиленис 1976]. М. Хайдеггер [Heidegger 1970] отмечал трудности именования и полагал, что поэтому функция именно поэзии - "дать имя" тому, что "свято", т.е. заслуживает передачи другим людям. Хайдеггер особенно выделяет Гельдерлина, писавшего, что "не хватает святых имен". По Хайдеггеру, язык существует как суммирующий все высказывания "разговор", и именно поэту удается подслушать "разговоры богов", дающие основания для вечного и постоянного именования смыслов.

 

Некоторые смыслы легко именовать:

–  чувство близости решения,

–  уверенность / неуверенность,

–  удовлетворение / разочарование,

поскольку в европейских языках (включая русский) много имен абстрактных. Однако таких слов недостаточно, поэтому в интерпретации приходится создавать именования "книжность" (свойственность книге, присущесть книге, начитанность в книгах), "коровность" (наличие признаков сущности "коровьего"). Б. Окуджава придумал очень содержательно богатое именование смысла - "арбатство". Некоторые смыслы вырастают из партитуры смыслов "нижележащих", например "пластичность" включает "объемность" и "пространство для объема" как противоположность "тесноте при трактовке объема". "Верблюдность", "просторность", "молчаливость" как слова имеют очень разный статистически подтверждаемый статус, но как именования смыслов они совершенно равноправны - равно как и "правительственность" - "неизбежный, хотя и варварский неологизм", эксплицируемый как "квинтэссенция эффективности" [Барт 1989:97]. Таковы же "русскость", "английскость", "британскость", "адыгейскость" и т.п.

 

Другой способ именования - наращивание второстепенных компонентов в именной фразе, например "Отношение Достоевского к позитивизму" [Белопольский 1985 - заглавие книги]; у этого же автора - "несогласие с отрывом Правды от Добра и Красоты", "несогласие с требованием непосредственной пользы от искусства". Характерно, что смыслы, заслуживающие таких наименований, часто опредмечиваются через сюжетные ходы: Лебезятников начинает в "Преступлении и наказании" "развитие" Сони с книги Льюиса "Физиология обыденной жизни".

 

Разумеется, не все смыслы легко получают имена, множество смыслов вообще никогда не именуются. При этом ясно, что смысл - это переживаемое усмотрение, но отнюдь не имя. Именование смыслов - уже интерпретация и - тем самым - уже некоторое искажение действительного значащего переживания. Сам акт называния несет в себе потенцию искажения, поэтому идеальным описанием смыслов было бы описание на метаязыке, независимом от национальных культур [Wierzbicka 1986]. Пока же смыслы можно исчислять лексикографическим путем - по толковому словарю:

 

-    Все имена абстрактные ("грусть" и т.п.);

-    Имена конкретные, морфологически перестроенные в абстрактные ("лошадность");

-    Прилагательные, конвертированные в имена ("толстость");

-    Глаголы, представленные в виде имен ("врастание в товарно-денежные отношения").

 

Когда на фоне бесконечных, уходящих за все горизонты смысловых полей кто-то объявляет, что он имеет исчерпывающую классификацию смыслов, это вызывает серьезные сомнения. Дж. Л. Остин [1986/1962:118, сл.] для определения сущности иллокуции предложил классифицировать глаголы, обозначающие действия, производимые при говорении. Это очень частный случай лексикографического исчисления сравнительно немногочисленных ("прагматических") смыслов, однако до сих пор находятся лингвисты, полагающие, что найдена некая универсальная классификация "смыслов вообще".

 

Бесконечная множественность смыслов, открывающая возможность для бесконечного поля именований, дополняется составным характером многих смыслов, причем составляющие партитурно организованы, недоучет чего, как и недоучет приблизительности именований и полисемии именующих слов, не позволяет эффективно описать смысл. В. Татаркевич [1981:37] так описывает составляющие смысла "счастье": (1) счастливая судьба, (2) сильные радости, (3) обладание наивысшими благами, (4) довольство жизнью.

 

Когда все подобные смыслы развертываются в бесчисленных связях, свойственных целому тексту, возникает ситуация, при которой "конкретный художественный текст передает такой смысл, который не может быть представлен синонимичными высказываниями" [Степанов Г.В. 1988:149]. Добавим к этому, что среди смыслов и метасмыслов есть "невыговоренные" смыслы символов определенной эпохи, не очень ясные нам в наше время [Аверинцев 1975:379-380]. Такова, например, пресуппозиция из индийской философии: "Свобода от внешних влияний в той степени, которая позволяет человеку создать условия для следования или не-следования по данному пути" [Potter K.H. 1963]. Смыслы-пресуппозиции, смыслы-убеждения иногда бывают настолько сложны, что тот или иной автор, нуждающийся в описании, избегает этого описания и вместо него говорит что-нибудь вроде: "Как мы видим из смысла данного отрывка..." - после чего добавляется какая-нибудь смысловая частность ("автор был противником эксплуатации человека человеком", "весь текст - призыв к гуманности" и т.п. неопределенности).

 

Еще одна организованность смыслов - представленность в смыслах наличного и неналичного. Э. Гуссерль [Husserl 1965:109] предложил не различать "фантазию" и "реальность" смыслов, а действительно описывать смыслы. При этом не следует "улавливать их объективность": ведь эксперимент вполне может создавать, а вовсе не открывать некоторую идеальную реальность. Смыслы не стоят на месте, а постоянно текут, у них нет "природы", но есть сущность, поддающаяся описанию словами. Это описание, по Гуссерлю, и будет действительной психологией, хотя исследование будет во многом интуитивным и непосредственным, основанным на идеации - усмотрении сущности. Гуссерль исходил из того, что смыслы получаются путем "эйдетической редукции", то есть путем сведения к сущности при исключении всех эмпирических фактов, всего индивидуального, не-сущностного. Поэтому и безразлично, взяты ли эйдосы из восприятия, воспоминания и т.п. или же из воображаемых примеров, из данностей "воображения, из предикаций типа "подлость существует на свете, она есть".

 

История культуры показывает, что иногда придуманные писателями смыслы гипостазируются - и вот уже начинается обсуждение того, "каков нигилизм на самом деле" - так, как будто обсуждается не созданный Тургеневым смысл, а "объективное" содержание. Нашлись люди, которые занялись работой над этим квазисодержанием:

 

Герцен: нигилизм - это "пониманье вместо послушанья". Писарев: нигилизм - основное свойство героев соответствующего времени. В.В. Воровский сопоставил "две различные формы нигилизма - периодов его расцвета и упадка" [Буданова 1987:49]. Сам же автор смысла и термина И. С. Тургенев считал, что он придумал "трагическое лицо", - именно лицо, а не категорию.

 

Более нормально протекает онтологизация времени как смысла. Тема "время как смысл" стала выдвигаться в 1960-х годах как "время в романе", "время в картине" и т.п. Дело касается переживания времени, и историзм здесь выступает не как момент мировоззрения, а как момент мирочувствия. Такое время - "фиктивное время", что связано с "фиктивным переживанием времени" [Ricoеur 1984:233]. Это "способ виртуального пребывания в мире - способ, проецирующий литературное произведение в силу его способности к самотрансценденции". Время, для которого в рамках содержаний есть лишь конфигурация, подвергается в мире смыслов рефигурации и существует в тексте именно в этом рефигурированном виде.

 

Очевидно, организованности смыслов могут быть очень крупными, особенно когда они соответствуют системам взглядов, убеждений, верований. В каждой из таких систем смыслам может соответствовать наличность или неналичность внетекстовой (и внесмысловой) реальности, но так или иначе сами систематизированные организованности смыслов существуют в реальности и оказывают на нее достаточно сильное воздействие. Каждая эпоха имеет такие реально существующие смысловые миры, особенно миры общественно сильных значащих переживаний.

 

Эти миры так же ограничены временем, как и опредмечивающие их средства текстопостроения [Stein 1975:55]. В смысловых мирах каждой эпохи скрыты огромные духовные ценности, в средствах их опредмечивания представлены огромные эстетические ценности. Смысловые и художественные миры старых поэтов трудно "доходят" до новых поколений, что приводит к необходимости специально учить этому. Смыслы, составляющие эти миры, ситуативны, но все же каждый раз тот или иной смысл более или менее равен себе и поэтому поддается идентификации. Общность идентифицируемых смыслов - набор, способный составить целый "альтернативный мир", проникновение в который может представить огромную ценность. Разумеется, объяснение смысловых систем в терминах "возможных миров" вовсе не предполагает строгого определения смыслов в этих и только в этих терминах [Smith D.W., McJntyre R. 1982:278]. Теория возможных миров принадлежит (первоначально) Карнапу [Carnap 1956]. Более эксплицитно Карнап высказал эту точку зрения в разговоре в конце 1950-х годов [см. об этом: Montague 1970].

 

В искусстве альтернативные миры возникают нередко в связи с художественной концепцией художника, обусловленной его интенциональной установкой, взглядами на общественную жизнь, теоретическим подходом к собственной художественной работе, культурным прошлым и его индивидуальным художническим осмыслением, воззрением на свойства материи, хотя последний конструкт - часто (как, например, у Матисса) лишь мистифицированная форма предметного представления интенциональности. Если бы это было иначе, то серьезные художники не писали бы картин, а занимались бы фотографированием [Reichardt 1966:2]. Если мистическое начало преобладает в той или иной деятельности, то возникают смысловые миры, состоящие из мистических смыслов-переживаний [Garside 1972:93]. Особенность альтернативных миров такого рода - их консервативность, неизменяемость в течение веков. Это - не "просто вера в существование богов", но и сложнейшая система взаимозависящих смыслов и метасмыслов, особый смысловой мир [Ferrater-Mora 1970:25]. Р. Барт [1989:96] писал о мифологическом сознании: "В глазах потребителя мифов интенция, навязывание концепта могут быть совершенно явными и в то же время не казаться своекорыстными. Причина, которая побуждает порождать мифическое сообщение, полностью эксплицитна, но она тотчас застывает как нечто "естественное" и воспринимается тогда не как внутреннее побуждение, а как объективное основание". В фильме Л. Трауберга "Возвращение Максима" герой фильма революционер Максим (артист Б. Чирков) стреляет из семизарядного револьвера, не перезаряжая, 16 раз, и это все видят, но мифическое содержание, данное в пропозиции "Тогда это было естественно" ("Тогда все стреляли подряд, поскольку была революция"), подавляло смысл "фальшь изображаемого". В этом подавлении смысла пропозициональным содержанием иногда таятся серьезные опасности, подлежащие в учебной работе снятию средствами интерпретации текстов культуры (коль скоро, конечно, сам интерпретатор стоит на позициях науки, морали и человечности).

 

Менее консервативны, но все же достаточно консервативны альтернативные миры национальных смыслов и метасмыслов, например, у некоторых народов Востока - смысл "Моральное самоукрепление путем уничижительного говорения о себе и своих родственниках". Пример И. А. Стернина:

 

-    Сколько детей у Ваших родителей?

-    У наших родителей только два таких поросенка, как я.

 

По поводу альтернативных смысловых миров национального типа возникли научные легенды о "непроницаемости национальной души".