Субстанциальная сторона понимания текста

 

В этой части освещаются ситуации освоения смыслов текста - от смыслов элементарных до смыслов высококатегоризованных. Признаки элементарности и категоризованности трактуются как основание для разделения материала понимания - как смыслов, так и средств - по его месту в субстанции понимаемого (трактовка процессуальной стороны понимания будет представлена в последующих главах). Показаны также соотношения "содержание/ смысл", "смысл/ значение", "элемент/ единица действования при понимании", "смысл/ метасмысл", "средство/ метасредство", "смысл и средство/ метасвязи", "метаединицы объектные/ субъектные" и др. Разъясняется сущность этих соотношений с точки зрения филологической герменевтики.

 

Глава I.

ПРОБЛЕМА СУБСТАНЦИАЛЬНОСТИ ПОНИМАНИЯ

 

1. Субстанциальность и процессуальность

 

Понимание есть освоение разумом того, что присутствует или дается неявно. В тексте неявно данное может иметь характер содержаний и смыслов, поэтому понимаемое идеально. Понимание имеет субстанциальную и процессуальную стороны. Субстанциальная сторона понимания есть способность человека понимать, и сюда же относится все то, что получено или может быть получено им благодаря этой способности. Процессуальная сторона понимания состоит из множества действий, процедур и техник, обеспечивающих переход от непонимания чего-либо к пониманию этого или пониманию другого.

 

Подлинная культура понимания предполагает достаточно сильное развитие как субстанциального, так и процессуального начал в понимании. На это требование часто не обращают внимания - особенно в случаях, когда собственно процесс понимания кажется успешным. Например, я вижу, что некто читает повесть Л.Н. Толстого "Отец Сергий" и пользуется хорошими техниками понимания, как будто бы разумно строит процесс понимания, как будто бы удачно семантизирует (осмысливает) все знаковые образования текста, как будто бы использует и техники когнитивного понимания (устанавливает связи между всеми элементами ситуации), как будто бы даже и пользуется распредмечивающим пониманием, т.е. восстанавливает ситуацию мыследействования автора. При распредмечивании описываемый читатель как будто бы "действует по Гегелю", т.е. смотрит на форму и видит содержание, причем рефлексия этого читателя обращена не только на опыт действования со сходными текстовыми формами, но и на жизненный опыт в самом широком смысле слова, благодаря чему этот читатель одновременно и как будто бы "понимает, что там написал Лев Толстой" (иначе говоря, прорывается к культуре), да еще и "понимает по-своему" (иначе говоря, прорывается к свободе). Между тем я вижу, что из духовной культуры Толстого мой собеседник выхватил только культуру сюжетосложения, а вся "свободная самобытность" свелась к тому, что понимаемое оказалось полностью совпадающим с тем, что говорят как раз другие - с разными банальностями, которых мой собеседник и не придумывал: "В жизни бывают у человека разные случаи", "Бывают разные случаи из-за бабы", "Если дойдет до разбирательства, то все равно ты будешь виноват, а не баба", "Скажут, конечно, что на таких должностях за такое поведение знаешь что бывает", "В общем, бывает, мужик крепко влип, но зачем же вешаться?", "Всегда можно найти выход из положения", "Натворил - смывайся, а дальше держи ухо востро" и т.п. Названные продукты ассоциативных процедур - вовсе не действия нашего читателя: он все это вспомнил из чужих малокультурных разговоров, он ничего не произвел в ходе действительно свободного творчества при понимании. И "культура", и "свобода" оказались культурой и свободой на уровне попугая. Разумеется, можно возразить, что каждый свободен быть и попугаем, однако социальная практика показывает, что от таких установок страдают не только их авторы, но и все другие люди. Бездействия одних приводит к страданиям и несвободе других. Это относится и к бездействию при "понимании" текстов культуры.

 

Каков же все-таки текст, к которому наш читатель "свободно применил" вышеприведенное "понимание",  состоящее из готовых "суждений культуры"? Вот этот текст:

 

На рассвете он вышел на крыльцо.

 

"Неужели все это было? Отец придет. Она расскажет. Она дьявол. Да что же я сделаю? Вот он, тот топор, которым я рубил палец". - Он схватил топор и пошел в келью.

 

Келейник встретил его.

 

-    Дров прикажете нарубить? Пожалуйте топор.

 

Он отдал топор. Вошел в келью. Она лежала и спала. С ужасом взглянул он на нее. Прошел в келью, снял мужицкое платье, оделся, взял ножницы, обстриг волосы и вышел по тропинке под гору к реке, у который он не был четыре года.

 

Вдоль реки шла дорога: он пошел по ней и прошел до обеда. В обед он вошел в рожь и лег в ней. К вечеру он пришел к деревне на реке. Он не пошел в деревню, а к реке, к обрыву.

 

Было раннее утро, с полчаса до восхода солнца. Все было серо и мрачно, и тянул с запада холодный предрассветный ветер. "Да, надо кончить. Нет бога. Как покончить? Броситься? Умею плавать, не утонешь. Повеситься? Да, вот кушак, на суку". Это показалось так возможно и близко, что он ужаснулся. Хотел, как обыкновенно в минуты отчаяния, помолиться. Но молиться некому было. Бога не было.

 

Интерпретация этого текста, всех его выразительно-изобразительных средств и опредмеченных в них смыслов могла бы занять десятки страниц, причем не подлежит сомнению, что возможно неопределенное множество вариантов интерпретации. Несомненно лишь то, что при плюрализме серьезных интерпретаций все эти интерпретации поименуют и множество смыслов, и множество их сложнейших категоризаций (метасмыслов; категоризация приводит к метасредствам, а единство категоризаций смыслов и средств дает текстовые метасвязки). Однако та интерпретация, которая была приведена выше в виде демонстрации как будто бы рефлексии над как будто бы пониманием, отличается от всех возможных интерпретаций великого смысла этого текста тем, что смысл получается там не великий, а ничтожный. При встрече с болезнями субстанциальной стороны понимания мы обратимся к преодолению беспомощности, относящейся к процессуальной стороне понимания. При встрече же с болезнями процессуальной стороны понимания подобная проблематизация потребуется в рамках субстанциальной стороны понимания. Впрочем, рефлективным усилием те же самые проблематизации может выполнить и сам читатель, если, конечно, он обучается не "готовому пониманию", а действительной рефлексии.

 

Успехи и неуспехи в субстанциальной стороне понимания зависят от того, как складываются успехи и неуспехи в процессуальной стороне понимания. Схемы действования реципиента в процессе понимания складываются в конечном счете из смыслов, принадлежащих субстанциальной стороне понимания. При понимании текста восстанавливаются и/или создаются многочисленные смыслы, поддающиеся усмотрению на основании множества средств текстопостроения. И средства, и смыслы не только воспринимаются, но и категоризуются. Процесс категоризации не виден реципиенту, но результат таков, что, отчитываясь (перед другими или перед собой) о понятом, мы говорим и думаем о том, что возникает из категоризации смыслов и средств - о метасмыслах и метасредствах, также и о метасвязках. Схемы действования при понимании текста - это упорядоченные в каждый данный момент понимания наборы всех этих метаединиц, выросших из процесса, где частные единицы (элементы) соединялись в метаединицы и "подминали под себя" последующие элементы. Это "подминание" последующих единиц имело четко выраженный рефлективный характер, в метаединицу "врастало" то новое, что было рефлективным перевыражением уже вошедшего в сознание субъекта, оперировавшего метаединицей. Существенно, что схемы действования существуют только в динамике процессов их возникновения, развертывания, обогащения, угасания в ходе человеческого рефлектирования, но то, что возникает, развертывается, обогащается, угасает в них, уже не процессуально, а существует как независимая целостность, субстанция, "сотворенный мир", взятый в своей целостности и сущности. И если этот мир сотворяется так пошло и бездарно, как в умственных процедурах описанного выше читателя, то это значит, что субстанциальная сторона понимания такова потому, что в процессуальной стороне понимания происходило нечто социально неадекватное.

 

Как справедливо отмечает Н.Г. Корниенко в единственной у нас публикации по проблеме субстанциальности понимания [Корниенко 1991:77], "понимание как функция мышления есть субстанция, творящая миры". Интенциональность (направленность рефлексии на онтологическую конструкцию субъекта) лежит в основе восстановления и/или придумывания смысла как конфигурации всех (или многих) связей и отношений между различными элементами осваиваемой ситуации [Щедровицкий 1974]. Рефлексия выделяет "фрагмент некоторой целостности… а проекция понимания есть сама целостность в ее самодостаточном бытии" [Корниенко 1991:36]. Освоение целостности - это и есть "творение мира", главная функция понимания, тогда как рефлексия по преимуществу выделяет каждый раз тот или иной фрагмент целостности, соединяет его с другими фрагментами, приводит к усмотрению некоторой общности в этих фрагментах (например, к усмотрению метаединиц). Если фрагменты выбраны бездарно и категоризованы таким же образом, то целостность, субстанциальное начало тоже будет в понимании ложным. Можно сказать и обратное: двигаясь от бездарно освоенной целостности к другой целостности, заблуждающийся будет неадекватно двигаться к смыслам в их целостности, т.е. будет бездарно творить мир на основе неадекватно направленной рефлексии как движения в смыслах. Иначе говоря, из дурной субстанции получается социально неадекватный процесс, так же как при больной процессуальности производится дурная субстанция или же вообще никакой субстанции, никакого альтернативного мира не производится.

 

Действительно, для беспомощного читателя новый мир при чтении "Отца Сергия" не появляется: еще один "жизненный случай" присоединяется к тоскливо похожим жизненным случаям. Лишь для читателя, ориентированного на то, что надо "что-то иметь за душой", что надо мобилизовывать все возвышенное в собственной субъективности, коль скоро ты берешься читать серьезный текст, открывается целостность гениального произведения Льва Толстого. Разумеется, адекватное тексту и представленному в нем целостному миру действование достигается благодаря тому, что процесс чтения идет нормально, т.е. рефлексия читателя одновременно фиксируется во всех трех поясах СМД [Щедровицкий 1986].

 

Например, один из возможных вариантов понимания цитированного предложения "Но молиться некому было" - совокупная организованность рефлексии, вырастающая из ее многочисленных фиксаций в каждом из поясов мыследеятельности, причем фиксации соединены герменевтическим кругом.

 

Схема мыследеятельности (по Г.П. Щедровицкому) и совмещенный с нею герменевтический круг, связывающий точки фиксации рефлексии.

 

Фиксации рефлексии в поясе М (чистое мышление) могут дать усмотрение нравственного метасмысла "человек перед самим собой", "ответственность человека за свои дела", "ни с кем не разделяемая ответственность за собственную жизнь и собственное прошлое", равно как и смысла идеологизированного, например: "ложность той святости, которая строится на славе земной", "разочарование истинно нравственного человека в такой именно святости" и пр.

 

Одновременно выполняемые фиксации рефлексии в поясе М-К (мысль-коммуникация) определенным образом перевыражает все то, что становится пониманием (как частью всей целостности, субстанции понимания) благодаря только что описанным фиксациям рефлексии в соседнем поясе СМД. Однако это перевыражение сопряжено с вниманием реципиента к актуализациям в тексте (в смысле Я. Мукаржовского - см. [Мукаржовский 1967]). Например, так может сказать и монах, понявший ложность славы земной, но существенно, что подчеркнутая коллоквиальность формы (включая порядок слов и пр.) не только показывает, что здесь образ автора почти слит с образом страдающего персонажа, но еще и напоминает нам о множестве сходных речений типа "жаловаться некому теперь", благодаря чему слова Стивы Касатского (отца Сергия) напоминают слова старушки, которой не хватило в очереди подсолнечного масла.

 

Предметное представление, вырастающее из фиксации рефлексии в поясе мД, может дать нам образ несчастного стареющего человека с прекрасными глазами, стоящего на берегу реки и готового погибнуть в ней и т.п.

 

Каждая из фиксаций перевыражает другую, что и приводит к целостности понимания и к итоговому преобладанию субстанциальности над процессуальностью. Это, несомненно, и составляет важнейшую часть идейно-художественной программы гениальной повести Толстого. Целостность - важнейший момент субстанциальности: и крестьянская одежда на восставшем против самого себя святом; и способность слышать свою беду теми же словами, которыми о своей беде скажет неведомая старушка; и чувство неприятия святости, выведенной из славы земной ради той же славы земной; и все другое, что вливается в понимание как субстанцию из всех и каждой фиксации рефлексии, - все это оказывается ипостасями, инобытиями некоторого единого, создающего целостность, - художественной идеи, задающей художественную реальность. Чтение, адекватное этой субстанциальности понимания, позволяет смыслообразующей рефлексии развернуться таким образом, чтобы читатель оказался "там", внутри данной художественной реальности. Такой переход и есть "сотворение мира" - в данном случае мира смыслов этого текста и всех его метасмыслов вплоть до метасмысла метасмыслов - художественной идеи. Разумеется, вся художественность есть оптимум пробуждения и фиксации рефлексии, но читатель, проникший в целостность, существует уже не в процессе рефлексии, а в субстанции понимаемого.

 

Говоря о субстанциальности понимания, надо знать, что "сотворение миров" возможно только потому, что "в онтологиях Реальности не различимы "мир" и "представления о мире". Мир переживается непосредственно, как данное актуально. Мир таков, каким я его представляю, и эти представления бытия бытийствуют как знания, практическое назначение которых - организация жизнедеятельности" [Корниенко 1991:82]. Субстанциальность - способность строить "миры", состоящие из онтологических конструкций и онтологических картин. Вопрос о том, разумно ли поступил отец Сергий, отрубая себе палец топором в борьбе с дьявольским искушением, существует только в рамках бытия (= осмысленного существования) произведения "Отец Сергий". Для меня этот поступок разумен в этих рамках и безумен за их пределами, поскольку для меня вне этих рамок не имеют бытия и такие вещи, как "дьявольское искушение" и т.п. Понять это произведение - значит строить систему смыслов в этих рамках. При этом смыслы зависят от того, каковы онтологические картины, указанные моей рефлексией (такое указание называется интенцией, указывание - интендированием, указанность - интенциональностью), а это зависит от того, каково то, что есть у меня "за душой". "За душой" у всех людей есть и общее, и разное, да и один человек с подлинным духовным развитием в разных ситуациях строит разные онтологические картины. "Предметных онтологий может быть сколь угодно много и их количество может, вероятно, выступать одним из критериев уровня интеллектуальной культуры общества или свидетельствовать о полипрофессионализме субъекта, способного оперировать этими онтологиями" [Корниенко 1991:80]. Такой подход к проблемам субстанциальности понимания имеет глубокий социокультурный смысл, поскольку дело идет о том, что понимание есть источник и результат "интеллектуализации сознания" [Корниенко 1991:.83], результат укрепления и развития того, что "есть за душой". Когда филолог занимается проблемами понимания и не обходит интереса к "интеллектуализации сознания", лингвистика оказывается своего рода "духовной лингвистикой". В этом случае совокупность смыслов, возникающих при обращении рефлексии на онтологические конструкции, образует то, что Э. Гуссерль назвал "жизненным миром", имея в виду горизонт смыслов, охватывающий все, что мы можем знать о переживаниях, мыслях и воображении людей, причем все это опредмечено в текстовых формах. Получается общественная наука, параллельная психологии по объективному содержанию, но имеющая эмпирию другого рода: изучаются не механизмы процесса, а способы его опредмечивания, равно как и бытования в опредмеченном состоянии. Принципиальные отличия от психологии - полное невнимание к нейронному уровню; интерес к интенциональности смыслообразования, а не к его причинности; сознательность и рефлективность, а вовсе не рефлекторность как принцип деятельности.

 

Существенно, что для такой "духовной лингвистики" интересно не только то, что при понимании строятся миры, бытийные статусы и конструкции. Еще более интересно наличие способности и возможности оперировать новопостроенными онтологиями, что-то делать с человеческой субъективностью, например совершенствовать ее посредством чтения "Отца Сергия". Если ты субстанциально понял "Отца Сергия", ты что-то сделал, например стал лучше и чище. Возможности такого рода становятся релевантными для филологического знания. Вообще субстанциальность понимания более родственна человеческой общественно-исторической культурной деятельности, чем процессуальность, без которой тоже ничего не было бы в культуре, но которая все же более родственна успехам индивидуального действования. Процессуальное начало техничнее, субстанциальное - культурнее, одно невозможно без другого, и всякое обучение хорошему чтению должно включать обучение и тому, и другому. Процессуальное более характеризуется рефлективностью, субстанциальное - понятостью, и здесь лежит основа всей философии умственного развития человека.

 

Сознание, субъективность, "душа" - все это лишь кажется естественно существующим, тогда как все это строится средствами понимания, взятого с его субстанциальной стороны. Эта субстанциальная сторона существует благодаря естественной способности человека к рефлектированию, но лишь при условии, что это рефлектирование осуществляется по культурным нормативам, а при превращении в понимание оказывается введенным в рамки техник понимания.