4. Переживаемость смыслообразования

 

Если при когнитивном понимании в первую очередь пробуждается рефлексия над опытом фактов, получающихся из истинных пропозиций, то распредмечивающее понимание требует очищения акта сознания, направленного на рефлективную реальность, от "переплетения с природой" [Husserl 1950, §38:50]. Здесь человек стремится видеть без разглядывания физических отношений, возникающий между объектом и реципиентом. Вообще "видеть" - это видеть не верблюда со всеми блохами, а видеть самое "верблюдность" - смысл, пережитый таким образом, что он представлен в рефлективной реальности [Dennett 1969:24-25, Armstrong 1968:229-231].

 

Субстанциальная сторона и всего процесса понимания, и перехода смысла в метасмыслы - это только действование с идеальным. Идеальны не только смыслы, не только пропозициональные предикации и содержания: идеальны и средства, и метасредства текстообразования, потому что и они даны реципиенту как представления о способах текстопостроения. Поэтому вовне-идущий луч рефлексии в такой же мере направлен на рефлективную реальность как "место" средств выражения, в какой направлен он на "места" онтологических картин, представляющих содержания и смыслы.

 

При этом "видеть" получает еще одну грань: "Я вижу, что это средство опредметило эти смыслы". Это about-ness очень существенна для субстанциальности понимания. Конкретный человек читает средства текста как нечто такое, что может быть охарактеризовано как "средство сказать о…" То, к чему относится это "о…", человек может обозначить словами, которые и оказываются "концептами сущности", "концептуальными смыслами слов" [Husserl 1965:119]. Если же наличные слова оказываются недостаточными для передачи сущностной интуиции, придумываются какие-то более понятные слова - окказионализмы риторических и герменевтических ситуаций, выражающие интенциональную сущность (например, "слоновость" у Маяковского в "Стихах о советском паспорте" или описательные выражения "привязанность к езде на большие расстояния, по просторам", "нелюбовь к малым расстояниям, не позволяющим разогнаться и промчаться" - по стихотворению Трефолева "Когда я на почте служил ямщиком…").

 

Эти интенциональные сущности часто рассматривают, гипертрофируя, во-первых, историзм интенционального объекта, во-вторых, субъективизм его возникновения. Это гипертрофирование одновременно составляет и дань недооценке того богатства отношений, которые существуют внутри каждого метасмысла и каждого метасредства. Здесь - недооценка внутренних мотивов структуры. Отец Сергий понял все ничтожество славы земной и чрезвычайно высоко оценил величие духа Пашеньки, которую превратил для себя в образец для подражания. Такова структура одного из метасмыслов повести. Во всяком случае, так казалось читателям, когда повесть была впервые опубликована во втором томе "Посмертных художественных произведений Л.Н. Толстого" (Под ред. В.Г. Черткова. - М., 1911). Однако через пятьдесят с небольшим лет в "Примечаниях" к тому 12 Собрания сочинений Л.Н. Толстого в двадцати томах (М., 1964) С.А. Розанова уверенно писала о том, что этот смысл включает в себя и компонент дефектности: "Но отсюда "кричащие противоречия" этого произведения, сочетание мятежного духа и проповеди юродства, смирения, апология "жития" Пашеньки, которая "живет для бога, воображая, что она живет для людей…"

 

Гуссерль писал, что если бы исследователь природы подошел к изменению мнений с таким же релятивизмом, то естественные науки перестали бы существовать. Между тем изменчивость мнений в физике - не меньше, чем историческое варьирование граней понимаемого при распредмечивающем понимании [Husserl 1965:124].

 

Историзм смыслов так же нельзя абсолютизировать, как нельзя абсолютизировать их неизменность, но все же "житие" Пашеньки для автора этих строк и сейчас не является предметом "апологии" и "проповеди юродства". Устойчивость смыслов связана с устойчивостью текста - с тем обстоятельством, что хотя весь мир вокруг повести Толстого заметно изменился, интендирующие текстовые средства, необходимые при образовании "знаковой ситуации" для бытия ноэмы, остались в повести такими же, как были. Знаковая ситуация тоже мало изменилась, никак не изменились онтологизованные средства, составляющие знаковую ситуацию и при этом уже не являющиеся знаками. Смыслы не хранятся в рефлективной реальности, точнее, они хранятся в виде онтологизованных, превращенных в онтологические картины, средств, обращение рефлексии на которые приводит к рефлексии над чем угодно - от эмоций до собственно человеческих чувств, от ассоциаций до социально значимых импликаций. Средства текста - эмпирический объект, смыслы - идеальный объект, но необходимо помнить, что "все идеальные объекты получаются обязательно из анализа описаний эмпирических объектов" [Щедровицкий 1969:91]. Этот анализ, точнее, эта рефлексия, может протекать и обыденным, "неподотчетным" путем, в качестве реализации эффектов одной из техник понимания - техники распредмечивания.

 

Сознание наше включено, когда мы читаем повесть "Отец Сергий", но отчет о дискурсивной осознанности прочитанного в состоянии дать только квалифицированные филологи, а читателей-нефилологов, хорошо понимающих текст, в сотни раз больше, чем квалифицированных филологов. Такие возможности недискурсивной, обыденной рефлексии связаны с тем, что "интенциональный акт" есть "переживание". "Интенциональные переживания" - это и есть то словосочетание, которое очень убедительно имплицирует обыденную рефлексию; при этом переживание не "эмоционально", а рефлективно: нечто переживается потому, что оно уже есть в рефлективной реальности данного человека.

 

Слово "акт" следовало бы ныне заметить словом "действие": то, что не интенционально, не основано на рефлексии, на изменении материала и на нормативности - это не действие, а самотечная, чисто психологическая, чисто ассоциативная процедура. Интенция - не ассоциация, а (во всяком случае, в повествовательном тексте) "указание на мир", на мир смыслов человеческого субъекта [Merleau-Ponty 1948:56]. Ж.-П. Сартр [Sartre 1940] даже говорит, что читать - это как бы присутствовать в театре, находиться "в присутствии мира", каковым является художественная реальность произведения. Такие миры отличаются от миров материальных, но они также субстанциальны - в том отношении, что требуют понимания как субстанции. Состоя из идеальных реальностей, эти миры как бы забыли о своей "вторичности" и ведут себя так, как если бы они обладали абсолютной "первичностью". Прочитав "Отца Сергия", читатель вполне может отчитаться в том, что он теперь "видел" все то, что представлено в повести. Ее субстанциальность есть то, о чем можно сказать: "Я уверен в том, что Пашенька никому не скажет, что к ней приходил отец Сергий", "Я хочу, чтобы Маковкина прочувствовала вину за свое легкомыслие" "Я сержусь на людей, которые довели отца Сергия до таких страданий".

 

Когда кто-то говорит таким образом, он подчеркивает интенциональность ноэм, составивших основу для ситуаций смыслопостроения, как будто он, этот человек, говорящий таким образом, уже знает, что есть смысл "чувство вины Маковкиной", "усмотримость зла, причиненного отцу Сергию", "мужество Пашеньки, ее верность друзьям". Сам приведенный способ говорения выдает фактическое, хотя и "неподотчетное сознанию" представление говорящего о рефлексии и интенциональности: глаголы говорят о направленности сознания на некое "что-то".

 

Это "что-то" есть предмет переживания, а абстрактным содержанием этого переживания оказывается ноэма. Ноэма "воплощает способ, которым предмет переживания презентируется или указывается (интендируется) в переживании. Этот способ вхождения в переживания Гуссерль и называл Sinn [Smith, Mc Intyre 1982:XV-XVI]. Интенциональность есть направленность рефлексии на некоторое "место" (топос) в онтологической конструкции, в "духе". Ноэма предписывает бытие предмета переживания. Если этот идеальный объект существует, он и становится объектом, интендированным в переживании.

 

Обращенность рефлексии (интенциональность) не психологична в принципе: "То, к чему отсылает интенциональность, интенциональный предмет, является, согласно Гуссерлю, не составной частью реальной психики, а идеальным единством, подразумеваемым как таковое" [Гадамер 1988:274]. При этом интенциональные акты нацелены на объекты, но не достигают их [Levinas 1990:102], поэтому ноэмы остаются на периферии онтологической конструкции. Они совокупно дают ситуацию, конфигурация связей и отношений в которой может превратиться в смысл. Поскольку набор ноэм принадлежит субъекту смыслообразования, "все истины, которые он обретает как объективные истины, и сам объективный мир, составляющий субстрат его формул, есть его собственный, в нем самом возникающий жизнеобраз” [Husserliana 1977:99]. При этом любому отдельному жизнеобразу, любой онтологической картине предшествует жизнь как поток переживаний, формирующих рефлективную реальность. Поэтому прав Гадамер, когда он говорит: "Всякое понимание есть в конечном итоге самопонимание" [Гадамер 1988:312].

 

Поскольку это так, всякое понимание (смыслообразование) органически включает переживание (Erlebnis). Переживание - и момент смыслообразования, и аспект смысла, и определенный тип смысла. На все это обратили внимание сравнительно недавно, и термин Erlebnis стабилизировался в языке только в 1870-х гг. [Гадамер 1988:104]. Понятие на базе этого слова создано В. Дильтеем. Термин имеет много синонимов [там же: 653]: "восприятие", "личное чувство", "воздействие", "побуждение как свободное самоопределение души", "изначально внутреннее" и т.д. Гадамер трактует Дильтея так [там же: 109]: "Единицы переживания - единицы смысловые". По Гуссерлю же [там же: 110], единица переживания - это интенциональное отношение. Erlebnis - это то, что интенционально.

 

Все эти положения весьма существенны. Сама субстанциальность понимания приводит к тому, что понимаемое переживается. Более того, в определенных условиях непереживаемое не понимается. Действительно, пока моя рефлексия не обратилась на входящую в рефлективную реальность онтологическую картину "Я вел себя всю жизнь не совсем идеально", т.е. пока не возникло интенциональное отношение, которое и есть переживание, я не смогу понять тех отношений, которые складываются между Пашенькой и отцом Сергием в конце повести. И в силу этого я смогу поверить бестактному комментарию С.А. Розановой, приведенному выше.

 

Видовое отличие Erlebnis от всех других типов смысла заключается, как отметил Зиммель еще в начале ХХ в., в том, что Erlebnis - переживание не только смыслообразования, но и самого жизненного процесса [Simmel 1957:8]. Если мы лишь знаем, что у отца Сергия при встрече с Пашенькой были такие-то и такие-то переживания, то организованностью рефлексии является знание о сходных переживаниях других людей. Если же сам читатель приобщается к подобным переживаниям (имеет их), то успех чтения больше: организованностью рефлексии является и новое отношение к собственному опыту, и собственно человеческое чувство. Для достижения этого надо, чтобы текстам художественным в жизни человека предшествовали хотя бы тексты для когнитивного понимания, которые хотя и не переживаются, но все же как носители зародышей смыслов оставляют след в рефлективной реальности. Так, "Отца Сергия" легче понять человеку, который хотя бы слышал о том, что "истина относительна" или что "если нам всегда кажется, что мы правы, то мы скорее всего часто бываем не правы". Если этого в рефлективной реальности нет, то нет ничего такого, что в жизни можно прожить заново и по-другому, т.е. нет такого в онтологической конструкции, что можно было бы интендировать, т.е. пережить, получив от этого собственно человеческое чувство. Человек часто не переживает и, следовательно, не производит процесса смыслообразования лишь потому, что никогда ничего вообще не слышал на тему о чем-то, например о покаянии, вине и прощении, совести, ответственности и т.п.

 

Очевидно, вопрос о составе рефлективной реальности и онтологических конструкций - это важнейшее инобытие вопроса о субстанциальности понимания. Этот состав (Phenomena, по Гуссерлю) находится в субъективности как "сознание чего-то". Одна из наук для описания смыслового материала внутри человеческой субъективности - это филологическая герменевтика, имеющая ту особенность, что она работает на предметных образцах смыслов, поскольку для нее смыслы существуют не как вообще существующие, а как существующие в опредмечивающих их средствах. Весь этот материал может изучаться, определяя наш подход и к процессам речевого воздействия (включая воздействие художественное), и к процессам понимания, но это изучение возможно только в том случае, если оно не будет испорчено рецидивами философского натурализма. Люди имеют разный опыт, разную рефлективную реальность, разные "души" вообще, и интенциональность - отношение субъекта, живущего в мире смыслов, к смыслу как объекту. Если же переживание не интенционально, а является лишь компонентом "настроения", не направленного ни на что, то мы имеем не смысл, а лишь эмотивное состояние [Scheler 1966:259-270]. Изучение последнего очень важно, тем более что вообще все умственные действия протекают на фоне эмотивных неинтенциональных состояний и как-то окрашиваются ими.

 

Онтологические картины человека чрезвычайно сложны и индивидуальны: каждый элемент нового опыта оставляет свой след и меняет поля рефлективной реальности, дополняя их в конечном счете новыми смыслами, метасмыслами, знаниями о средствах и метасредствах текстопостроения. Все это фактически слито, склеено и сплавлено в рефлективной реальности, и все ее границы дырявы - изъязвлены новыми поступлениями смыслов и средств на границу рефлективной реальности. Эти объекты очень разнообразны - от "приверженности такой-то идее" до "свойства быть деревянным" ("деревянности"). Первый пример - уже смысл, второй - ноэма. Смысл опосредует интенцию, обращенную на онтологическую картину и представленную нам в ноэме. Интенциональный акт принимает во внимание и держит в уме ноэму как зачаток смысла и на этом основании предписывает интенциональный объект, т.е. осмысленное (наполненное обновленным смыслом) "место в духе" понимающего субъекта. Это "место в духе" генетически родственно той онтологической картине, которая была "пересечена" в рефлективной реальности вовне-идущим лучом рефлексии, тогда как "место в духе" интендировано вовнутрь-идущим лучом рефлексии.