3. Участие реципиента в процессах образования метаединиц

 

Каждый индивид по-своему модифицирует процессы смыслообразования и процессы накопления метасредств. Плюрализм пониманий связан с тем, что "мир текста" пополняется "миром читателя" [Ricoeur 1984:11,234]. Как элементы, так и единицы типа метасмыслов и метасредств не являются единицами текста - в том отношении, что они принадлежат не только тексту, но и реципиенту. Это - единицы действования, компоненты субстанции понимания как действования. Для текста - это единицы наличия, для реципиента - единицы усмотрения, для процесса понимания - единицы действования при понимании, для субстанции понимания - понимаемое. Определение единиц зависит от того, с чьей точки зрения мы их изучаем. Для реципиента часть метаединиц - пресуппозиции [Schiebe 1975]. Часть пресуппозиций превращается в метаединицы, вообще видные только со стороны реципиента. а не текста ("субъектные метаединицы"). Субъектные метаединицы и объектные метаединицы могут выступать в союзе, но они могут оказаться и в отношениях противоречия, не говоря уж о том. что и пресуппозиции могут быть как в союзе, так и в противоречии [Landman 1981]. Субъектные метаединицы субъектны постольку, поскольку у человека, способного действовать с пресуппозициями, есть интеллект - свойство, обнаруживающее себя только во взаимодействии с чем-то, в том числе и с потенциями текста [Дерябина, Дерябин 1984:105]. К этим потенциям относятся и пресуппозиции.

 

Наличие субъектных метаединиц означает то, что схемы действования, включающие такие метаединицы, обеспечивают освоение содержательности, превращение этой содержательности в свою для реципиента. Это освоение возможно именно в форме понимания, а не просто "включения в систему". Однако часто представление о процессе именно освоения совершенно затмевается банальностями, касающимися общения [напр., сб. "Искусство и общение" Л., 1984]. Пишут о "включении зрительного зала в систему спектакля", даже не упоминал о понимании, о требовании понимания. Еще более это заметно в огромной литературе по библиотековедению: считается достижением, если такая-то книга часто берется читателями для чтения, но никогда не рассматривается вопрос, было ли реальное освоение, формировались ли субъектные метаединицы, происходило ли собственно понимание текста и каков был при этом баланс культуры и свободы.

 

Субъектные единицы и метаединицы принадлежат тексту и человеку, но не языку как системе, не какому-то конкретному национальному языку. С европейской точки зрения такой подход - не лингвистический: ведь рассматривается не язык. Последнее верно, и М. Токиэда [1983:116-118] справедливо отмечает, что берется "языковое существование" плюс его единицы, а вовсе не "единицы языка". Субъектные метаединицы - это и есть Читатель, то есть "вместилище кодов, определяющих возможность понимания текста" [Culler 1981:38]. Уже в 1927 г. Н.А. Рубакин [1987] отмечал. что книга (текст) дана читателю не как материальный предмет, а как его, читателя, проекция на содержание книги. Сходство в понимании зависит от сходства проекций читательской субъективности на объект. В метаединице субъектного типа представлено то, что представлено в реальном гносеологическом образе - "как свойства объекта, так и свойства субъекта" [Классен 1984:121]. Индивидуализирующие этот образ особенности связаны с ценностными ориентациями конкретной личности [Ю.Г. Зинченко 1975], с самосознанием и самопознанием личности, с ее "внутренним установочным состоянием" [Узнадзе 1966:150-151], включая и наличие или отсутствие установки на художественное восприятие данного текста в данной ситуации [Руубер 1977:29]. Установка обладает такой силой, что может изменить даже показатели семантического дифференциала (по Осгуду) в отношении той или иной отдельно (от текста) взятой единицы [Джваршейшвили 1984]. Среди факторов, модифицирующих субъектные метаединицы - оценочность, потребности, мотивация, состояния чувств, черты личности [Stadler 1977]. К этому надо добавить личностное целеполагание, приятие личностью социальных норм, мировоззрение, коммуникативную ситуацию. Играют роль и знакомство личности с текстовой структурой, интерес к содержащемуся в этой структуре сообщению, мера развитости языковой личности (или вторичной языковой личности) [Samuels 1983:264], предварительное знание и предварительная концепция, ситуация деятельности в настоящий момент [Ludwig 1981:28], личная значимость той грани понимаемого, которая представлена в формируемой метаединице [Анпилова 1984:6], когнитивный стиль данной личности ["совокупность устойчивых индивидуальных приемов оперирования с информацией" - Шкуратова 1981:109], вообще личный стиль, личные преимущества, опыт, познавательная развитость и готовность, представление о рассматриваемом тексте на основе объектных метаединиц [Galda 1983]. Могут играть роль также возраст и пол реципиента, его общий психофизический уровень, эстетическое образование и опыт, эстетическая устремленность, эстетический идеал, уровень креативности, вкус, формы и содержания пережитого в жизни, общественный идеал, личные особенности [Kuriс, Smekal 1980:77]. На формирование субъектных метаединиц влияет даже то обстоятельство, был ли понимаемый текст услышан случайно или намеренно, ради содержания или ради критики и пр. В. Изер [Iser 1979] вообще трактует текст как "набор возбудителей", вызывающих разные реакции у разных индивидов. Обычно эту бесконечную спецификацию особенно подчеркивают в связи с национальными особенностями культуры [напр. Wijsen 1980]. Однако когда это слишком сильно подчеркивают, забывают и о противоположном факторе - возможности для реципиента пользоваться каким-то, в том числе научным, комментарием. Вообще истоки появления субъектных метаединиц многочисленны, сложны и противоречивы.

 

****

 

В качестве примера субъектной метаединицы можно привести метасмысл "существенное" (т.е. существенное для субъекта и лишь в силу того при достаточной многочисленности таких субъектов - "объективно существенное"). Другие примеры: "Понятность характера автора", "Очевидность последовательности рассматривания картины" [по спирали: A.M. Bassy 1974], "доступность текста для чтения", "отношения между продуцентом и реципиентом" ["согласие/ несогласие", "выше/ ниже стоит" и т.п. - см.: Burghouts 1975], "прозрачность связи композиции с развертываемой художественной идеей" [Каман 1979:215], "значимость содержания образа" [Тюхтин 1970:17], "тенденция текста вызывать такие отношения: скепсис, или сомнение, или убеждение и т.п.", "то же - недоверие к сюжету" [Koelb 1984] и т.п. Даже такие метасвязки, как "протяженность текста", "легкость прочтения", "интересность", "увлекательность" вполне субъектны.

 

Все же надо признать, что субъектность не универсальна и даже не столь уж постоянна в отношении большинства метаединиц: у субъектности нет своей субстанции, у субъекта есть только деятельность [Lantri-Laura 1968:297], и переходы субъектного в "объектное" весьма обыкновенны. Субъектность вообще не бывает "чистой", она вырастает, во-первых, из групповых характеристик онтологических конструкций, несущих на себе печать не только субъективности, но и интерсубъективности, во-вторых, из опыта чтения со свойственной ему интертекстуальностью, в-третьих, из опыта чтения уже данного текста, его предшествующей части, поскольку этот опыт отягощен давлением со стороны и интерсубъективности онтологической конструкции, и интертекстуальности чтения как такового.

 

К сказанному надо добавить, что все то в тексте, что толкает к когнитивному пониманию, стремится элиминировать субъектные метаединицы, совершенно необходимые для распредмечивающего понимания [Органова 1974:46]: только в распредмечивающем понимании реципиент выполняет работу "дорисовывания образа". Поэтому одни и те же метаединицы, взятые так, как если бы текст был сделан только для когнитивного понимания, оказываются объектными, а взятые так, как если бы любой текст надо было распредмечивать, оказываются субъектными, например "Моя способность видеть способность английского художника Тернера быть импрессионистом задолго до импрессионизма" (уже в 1830-х годах).

 

В целом, субъектные метаединицы - не только проявление свободы и субъективности: персональный опыт реципиента играет роль уникалий, источника эзотерических смыслов [Григорьян 1983:17-18]. Последние - источник новых переживаний, в частности "эмоции удивления" и "эмоции догадки" [И.А. Васильев 1976:156-157]. По субъектным метаединицам можно "прочитать читающего". Вместе с тем, система субъектных метаединиц позволяет реципиенту делать оценку текста. По мнению В. Изера, оценка тем выше, чем больше "пустот" для заполнения. Читатель "порождает" произведение, а затем еще и оценивает его, т.е., в сущности, самого себя. Есть и другой подход: К. Кнаут [Knauth 1981] полагает, что продуцент и реципиент адекватны; в тексте есть всеобщее и особенное, в реципиенте же - особенное. При этом в тексте одни элементы константны, другие - вариабельны, только последние дают базу для введения субъектных метаединиц.

 

При формировании понимания как субстанции существенная роль принадлежит взаимоотношениям реципиента с продуцентом: это может быть взаимодействие, взаимодополнение, конфликт и пр. XX век характеризуется тем, что продуцент все больше и больше признаков заимствует у реципиента. В. Рефус [Rehfus 1983:194-195] отмечает, что в XX веке и автор стал более рефлективен: он все более сознательно обращается к категориальному аппарату эстетики. Коль скоро реципиент уподобляет себе продуцента, продуцент начинает более планомерно уподоблять себе реципиента: ведь "индивид "организуется" не в самый момент деятельности, а предуготовлен к ней" [Прангишвили 1967:13], поэтому текстопостроение также развертывается по динамическим схемам действования, на этот раз - по схемам действования писателя, стремящегося задать этими схемами схемы действования читателя. Поэтому субъектные метаединицы - отчасти и объектные: ведь часто именно писатель сознательно конструирует модель нужного ему реципиента, субъективность которого есть лишь перевыражение объективно стоящего в тексте метасмысла [Дондурей 1981:170-171; об аналогичных ситуациях XV века в Италии пишет Данилова 1980:90-91]. В современной живописи "тематизируется сама способность понимания образа, его смыслообразность" [Генисаретский 1981:41]. Продуцент сознательно создает ситуацию, программирующую содержательность (смыслы плюс содержания) путем проектирования установки реципиента. Если картины Мондриана перенести на занавески, у них будет другая содержательность [Герчук 1978:30]: вместо картины объектом установки будет орнамент.

 

Введение читателя в теорию литературы - революция в филологии [Suleiman 1980:3-4]. Концепция, впервые появившаяся у Уэйна Бута [Booth 1961:138], построена на том, что раз есть подразумеваемый автор, то есть и подразумеваемый читатель, причем последний создается текстом. Эта концепция была принята не сразу: сначала [Scholes, Kellog 1968:4] еще писали: "повествование имеет две характеристики - присутствие рассказа и присутствие рассказчика". Позже было высказано мнение, согласно которому писатель подчиняется читателю - важному участнику программируемой встречи, причем важно, что и авторы являются читателями и были ими [Maurer 1977:492]. Все эти взаимовлияния не могут не учитываться, хотя совершенно ясно, что абсолютизация и апологетика этих взаимовлияний - прямой путь к увеличению роли китча в обществе (это имеет место сейчас, в 1999-2000 г.г. в России, в условиях отсутствия госзаказа на работу издательств: рынок наполнился переводным и отечественным китчем, причем по ценам более высоким, чем за классику). Очевидно, все это программирование имеет оптимальные пределы, которые еще только предстоит изучить.

 

Метаединицы организуются в динамические схемы действования при понимании (как, впрочем, и при производстве текста). Схемы усложняются по мере развития эстетически адекватных текстов. Это имеет два важных последствия:

 

1. Втягивание реципиента в производство эстетически и социально адекватных схем действования при понимании предполагает, что реципиент не может перейти к простому усмотрению материала понимания, коль скоро в ходе чтения (или слушания) не пройдет стадии мыследействования на основе своего рода " смешанного языка", состоящего как из собственно средств текста (с представленными ими смыслами), так и метасредств (с их метасмыслами и метасвязками). Оперирование элементарными средствами и смыслами необходимо для нащупывания метаединиц, дающих уже не "нащупывание", а достаточно надежный ориентир для оперирования последующими элементарными смыслами и средствами текста.

2. Вместе с тем, выполнение только что названного требования все равно не освобождает реципиента от необходимости продолжать одновременно пользоваться как ориентирующей потенцией, заложенной в метаединицах, так и частными корреляциями между распредмечиваемыми средствами текста и представленными ими смыслами. Нельзя, например, ограничиться тем, что в начале чтения идейно содержательного романа его выразительные средства будут обобщены как суждение от жанровом своеобразии - с тем чтобы после этого воспринимать и распредмечивать только лишь последующие частные средства: схема усмотрения жанрового своеобразия не дается на весь роман, а развивается и меняется от дроби к дроби текста. Состоящие из метаединиц динамические схемы действования для понимания объясняют, как категории могут быть условием возможности самого наличия хотя бы какого-то определенного, эмпирического смысла. Чтобы можно было усмотреть "причинность", надо, чтобы где-то поблизости были усмотрены причины. Метаединицы придают стабильность и вызывают переживание "объективности" частных элементов. При оптимизации текста существует какая-то граница для доли элементов и граница для доли метаединиц. Хотя частные смыслы и средства - это лишь "тематические элементы", они могут покрывать до 50% текста [Tarlinskaya 1986].

 

Первым обратил внимание на единовременность употребления элементов и единиц И. Хабермас [Habermas 1976:334]: коммуниканты "должны коммуникацию некоторого содержания объединять с метакоммуникацией о смысле использования коммуницированного содержания". Вообще же это различение восходит к Аристотелю, который различал "первичные сущности" и "вторичные сущности" - виды и роды первых. "Первичное" осваивается через "вторичное" [Джохадзе 1972:209]. Сейчас, впрочем, уже видно, что категоризация - это не простое "подведение под категорию": каждый раз метаединица имеет свое особенное. "Планетарность" в "Двенадцати" Блока - это вовсе не та "планетарность", которую мы видим у Степана Щипачева в лирических циклах. Элементы просвечивают через подмявшую их метаединицу. Даже сама идентификация метаединиц достижима только благодаря наличию в тексте элементов, что и позволяет использовать " тематическую сетку" [Клещинская 1982], куда входят: повторы-соответствия, повторы-противопоставления, опорные слова, тематические поля, сцепление тем, сцепление подтем, заголовок, языковые индексы (местоимения и пр.)

 

Хотя элементы и метаединицы переживаются по-разному, все же иногда возникает путаница в связи с тем, что названия элементов и метаединиц могут совпадать. Так, "неопределенность" может быть и элементом, частностью при определении элементарного смысла или средства, но это же название получает и мощная метаединица, подминающая под себя множество элементов и способная определять лицо целого текста. Элемент, сосуществуя с метаединицей, может выступать в качестве символа последней [Уваров 1971:78]. При хорошем когнитивном поведении символ должен выступать как инструмент пробуждения рефлексии над существенным - рефлексии, фиксируемой в поясе М (пояс невербальных схем чистого мышления).

 

Большая путаница была внесена в вопрос о метаединицах (метасвязках в первую очередь) советскими литературоведами, поскольку они желали пользоваться знакомым им словом "образ". В. Ермилов [1933:171] трактовал "образ" как единство "отражения действительности" и "отражения отношения автора к действительности". "Образ" превращался в нерасчлененное наименования всего того, что можно при желании найти в тексте - в "сжатую картину существенного содержания реального мира" [Кирпотин 1933:8]. Термин "образ" все же нуждается в каком-то определении (понятийном ограничении). В русской науке этим термином пользуются традиционно для обозначения представления, в том числе - представления о смысле. Дело касается того, что может быть только при наличии рефлексии - превращения образа в смысл, смысла - в образ, представления - в акт чистого мышления и наоборот. Например, "мир кажется объемным" - и эта кажимость дает образ. Однако "объемность" - это уже не образ, а смысл. Смысл есть формула образа, образ - чувственная видимость смысла.

 

Только что сформулированное положение имеет бесчисленные последствия для художественной жизни общества. Так, даже эскизное описание образа превращается не просто в описание смысла, но даже и в описание художественной идеи. Например, искусствовед [Бушуева 1986:40] описывает содержательность метасмыслов и метасредств, существенных для сценического амплуа знаменитого актера Александра Моисси: "То была мужественность "естественного человека", пребывающего в зоне морального вакуума, "по ту сторону добра и зла". В этой зоне неоромантический герой и черпал свою силу, не расщепляемую сознанием вины и ответственности - капризную непредсказуемую силу природного явления. Однако эта сила в то же время гляделась слабостью именно потому, что была стихийной, бессознательной, неуправляемой, то есть в каком-то смысле пассивной и страдательной... и т.п." Одно перечисление частных элементов и метаединиц, фактически введенных С. Бушуевой в схему действования актера и схему действования зрителя, составило бы не менее ста строк типографского текста.

 

Характерно, что в такой работе интерпретатора, равно как и просвещенного зрителя схема может развертываться как "подминатель" элементарных смыслов, причем "подминание" может быть представлением о чем угодно. Тургеневский пейзаж "подминает" детали пейзажа, то есть лес, небо, поле и другие подобные представления. В театральной постановке возникает схема - актантная модель, подминающая любые актанты. Единство актантов обеспечивает взаимопереходы персонажей и действий, идей, представлений, вообще всего, на что обращена рефлексия [Pavis 1980:19]. Категоризация для реципиента как субъекта действования мало различается при переходе от текста вербального к произведению невербального искусства как тоже тексту культуры. Метаединицы оказываются общими в разных искусствах. Существует, разумеется, и противоположный взгляд, принципиально противопоставляющий все искусства вербальному и друг другу. Например, считается, что с невербальным текстом можно работать (интерпретатору), не выделяя смыслов и метасмыслов. Р. Аустерлиц [Austerlitz 1983], отвечая на свой же вопрос о наличии смысла в музыке, говорит, что в музыке единственный смысл - это "экспериментирование, нужное для предсказания непосредственно приближающейся музыкальной субстанции". Смысла автор в музыке не находит отчасти еще и потому, что из средств музыки признает только высоту тона и ритм.

 

Разумеется, все искусства специфичны, но смысловая общность обусловлена в них самой возможностью общих смыслообразующих программ. Общие смыслы лучше всего передаются метафорической номинацией - изоморфными наименованиями "красочности, звучности, напряженности, яркости, массивности и др.", связанными с присущей реципиенту общностью переживания смыслов в разных искусствах [Тасалов 1978:23]. Таковы же "тяжесть - легкость", "открытость - закрытость" образований, "уравновешенность - неуравновешенность построений", легко находимые в интерпретациях как музыки, так и архитектуры и скульптуры [Ястребова 1968].

 

Стили типа "барокко", "романтизм" легко различаются даже наивными реципиентами, причем в любом из видов искусства [Hasenfus 1978]. Такова же тяга множества людей к "чтению" архитектуры "как книги" [E.E. Frank 1979], таково же приписывание архитектурным средствам " чувства свободы и радости" [Весницы 1936] и т.п. И.В. Жолтовский [1940] пишет о стене как метаединице текста культуры, архитектурные детали и средства переживаются архитектором как частные опредмечивающие элементы. О Провиантских складах в Москве говорится, что в них тема выражена "с необычайной лаконичностью и выразительностью. Эта тема - стена. Ей подчиняется все... Все элементы выражают ее мощь и крепость". Вообще в архитектуре метасвязка "конструктивная сущность" - непосредственный коррелят целостной схемы действования с вербальным художественным текстом [Мунц 1975:84]. В живописных произведениях часто усматриваются смыслы, ранее возможные как казалось, только в вербальном тексте, напр. М. В. Алпатов [1984:190] в иконе "Иоанн Предтеча" (из Дмитрова, XVI век) усматривает метасмысл "пробуждение самосознания человека". И.В. Долгополов [1982:128] отмечает у Тициана преобладание метаединиц над элементами. Возможность метаметаотношения в музыкальном произведении отметил И. Фукач [Fukac 1980:214]. Все это существенно меняет наше представление об обязательной парцеллярности в эстетическом развитии человека. Субстанция понимания обладает системностью, не считающейся с границами видов искусства. Весь мир культуры - это мир текстов, представленный в виде системы. "Система - это любое сложное единство, в котором могут быть выделены составные части - элементы, а также схема связей или отношений между элементами - структура" [Мельников 1969:35]. Система метасмыслов - это отнюдь не система значений, хотя некоторые авторы имеют на этот счет другое мнение [напр., Кожин 1985:40: "прибавки к значению" создают "образное, художественное созначение слова"]. Впрочем, считают, что "слой предметно-непредставимого" - это все же не система смыслов и метасмыслов, а "слой художественного значения" [Сапаров 1984:192]. Говорят теперь и о системности, но при этом рядополагают "фактуру мазка" и "полноту восприятия материальности мира" [Сурский 1975].

 

Системное описание смыслов как мира, в котором живет человек, а вслед за этим - исчисление метасмыслов, без пользования которыми хотя бы в рецепции нет никакого "воспитанного члена демократического общества" - вот завещанные Гуссерлем задачи систематизации метаединиц при трактовке понимания текстов культуры.