2. Смысловая субстанция понимания

 

В развитии представлений о субстанциальности понимания важный шаг сделал Ф. Шлейермахер, показавший (1829), что понимание как предмет герменевтики объединяет "понимание мыслей" (т.е. смыслов) и готовность преодолевать непонимание. Для Шлейермахера "мысли" - это фактически смыслы, созданные конкретными людьми и запечатленные в любом материале [Schleiermacher 1974:151]. Смыслы как субстанциальная система понимания трактуются Э. Гуссерлем. Изучение смыслов в их системности - это, по Гуссерлю, наука такой же общественной значимости, как изучение всей природы, "как бы непривычно это ни звучало" [Husserl 1965:112]. Вероятно, уже настала пора признать необходимость науки о смыслах, поскольку без нее неполно выглядит система наук о человеке.

 

Когда смыслообразующая рефлексия обращается на онтологические картины нашего опыта (рефлективную реальность), появляются ноэмы - "интенциональные сущности", т.е. наиболее дробные идеальные образования, способные формировать смыслы как системы. В этих системах осуществляется внутренняя согласованность устойчивого ядра смысла [Tragesser 1977]. Ноэмы возникают, по Гуссерлю, благодаря интенциональности актов сознания, т.е. благодаря их способности указывать на онтологическую конструкцию ("душу") человека.

 

Особенно важно, что ноэма - это та самая малая единица с функцией установления связи и отношений между элементами коммуникативной и деятельностной ситуации, которая необходима для смыслообразования. Ноэма - это указание, осуществляемое рефлективным актом сознания, обращенного на минимальные компонент онтологической конструкции. С этой точки зрения ноэма соответствует семе, играющей ту же роль при определении уже не смыслов, а выводимых из их совокупности значений, что необходимо для построения словарей и грамматик. Ноэмы - это "монады идеального" [Husserl 1965:106]. При формировании этих монад кажущееся и реальное не противопоставлены. Существенно, что ноэмы неделимы; они не образуют сети причинных отношений. Они усматриваются субъектом прямо в своей душе. Отец Сергий, стоящий над рекой в готовности совершить самоубийство и вспомнивший, что он умеет плавать, пробуждает в нашей рефлективной реальности множество минимальных онтологических картин, и это пробуждение есть образование ноэм вроде таких, которые уже "есть в душе" у субъекта: "умеет плавать, поэтому не тонет", "самоубийство как грех", "несчастный человек" и другие "картинки", пробуждаемые в рефлективной реальности как "отстойнике опыта".

 

Если понимание состоит из ноэм как результатов обращения рефлексии на элементы рефлективной реальности, то, видимо, человек становится понимающим постольку, поскольку он имеет какую-то ноэматику - одновременно широкую и в определенной мере упорядоченную. Человек, имеющий "куда обратиться" в своем опыте, безусловно, поймет, если ему будет нужно или желательно, процесс производства серной кислоты - даже если он этой проблемы не касался до этого ни прямо, ни косвенно. Если же "некуда обращаться", то процесс останется непонятным даже тому, кто в этом производственном процессе принимает участие. Это происходит весьма часто. Люди, практически вовлеченные в дела экономики, нередко полагают, что переход к товарно-денежным отношениям "всех лишит доходов" и одновременно "не увеличит производства", что поэтому "выгоднее", когда все общество живет на государственную дотацию при искусственно предустановленных и при этом политизированных ценах за товар и расценках на труд. Никакая реальность не в состоянии переубедить этих людей - независимо от того, представляют ли они "верхи" или "низы" общества. Характерно, что люди с такими "убеждениями" мало читают негазетных текстов, а если читают, то предпочтение отдается В. Пикулю. Очевидно, вопрос о понятливости (интеллекте) педагогически неразрешим, пока школа не ориентирована на то, из чего и возникает наполненность мира онтологических картин - на самую широкую начитанность всех (при выборе любой ветви фуркации) в высококачественной художественной литературе и на обязательную и постоянную работу по развитию речи, причем в условиях разных жизненных ситуаций. При подготовке химика герменевтические и риторические готовности, как это ни парадоксально, на большинстве этапов формирования и обучения человека оказываются важнее, чем готовое знание собственно по химии. Субстанция понимания дана не как "материальное знание", а как рефлективная готовность, т.е. готовность задействовать мир человеческого опыта, создавая ноэмы, дающие возможность построить богатые онтологические конструкции, приспособленные к достаточно типичным ситуациям.

 

Ноэмы выступают в мыследеятельности как абстрактные объекты, выполняющие роль чувственно воспринимаемых объектов. Когда мы строим (при чтении "Отца Сергия") смысл "человек, увидевший свою ответственность перед собой и миром", задействуются многочисленные ноэмы - мельчайшие составляющие смысла. Среди них ноэма, возникающая из организованности рефлексии, фиксированной в поясе мыследействования - "стоит над обрывом"; ноэма, возникающая как организованность рефлексии, фиксированной в поясе чистого мышления - "ответственность" и т.п.

 

Поскольку онтологические картины неисчерпаемы, количество возможных ноэм неисчерпаемо. Представим, однако, что названные две ноэмы действительно задействованы или должны быть задействованы. Для этого нужно, чтобы человек, которому почему-либо предстоит строить субстанцию понимания, двигаясь от набора, включающего также и названные ноэмы, уже имел опыт представлений о человеке, стоящем на краю обрыва (не метафорически стоящего там), опыт говорения если не о человеке на краю обрыва, то хотя бы о человеке в опасности. И опыт мыследействования, о опыт коммуницирования, и опыт оперирования невербальными парадигмами, включающими конструкт "ответственность", - все эти типы опыта необходимы для ноэзиса, идущего по указанному руслу. Если человек с конструктом "ответственность" работать не может (не представляет, что несет ответственность за свои слова, когда кричит, что "во всем виноват Чубайс"; не представляет, что, стоя в дверях троллейбуса, берет на себя имплицитную ответственность за то, что многие желающие из-за него в троллейбус не попали, и прочее до бесконечности), т.е. если ни один рефлективный акт у него не задействует соответствующую ноэму, то он и будет "понимать" это место так, что Сергий "хотел утопиться, потому что боялся отца слабоумной девушки, но испугался, бывают такие случаи".

 

Как бы парадоксально это ни звучало, нет никакого экспериментального и "объективного" способа исчислить число онтологических картин в "отстойнике опыта" того или иного человека, пересчитать ноэмы, возникающие при интенциональном обращении на эти картины, возвращаемые нам рефлексией, установить систему смыслов, "заключенных в душе" того или иного человека. "Богатство души" потому не поддается экспериментальному изучению и выяснению, что эксперимент не открывает идеальную реальность, а делает ее. Когда человек не видит, что "Отец Сергий" затрагивает смысловое поле нравственной ответственности человека, любой вопрос типа "А какое смысловое поле здесь затронуто?" есть простая подсказка, разрушающая всякое подобие чистоты эксперимента. Поэтому позитивная психология ничего не может знать о смыслах [Husserl 1965:109].

 

Гуссерль считал, что настоящая, подлинная психология, во-первых, не будет различать смыслы, возникшие "от реальности" и "от фантазии", во-вторых, она будет лишь описывать идеальные реальности, не стараясь уловить их "объективность". Смыслы ("феномены сознания") не стоят на месте в ожидании "объективного эксперимента", а постоянно текут. У них нет "природы" (например, нет никакой "объективной природы ответственности", если дело касается той ответственности, которую надо понять в "Отце Сергии"), но зато есть сущность, которую можно описать словами. Гуссерль полагал, что настоящая психология есть описание на основе прямого усмотрения. Разумеется, последующие десятилетия показали, что психология не "перестроилась" ради описания того мира смыслов, в котором живет человек, а развивалась по своим каналам. Видимо, исчисление смыслов является в конце ХХ в. делом филологии, поскольку только филология интересуется хотя бы средствами, опредмечивающими смыслы. При этом идеация, т.е. прямое усмотрение сущности смысла, оказывается первейшей техникой всякой филологической работы. Готовность к идеации основана у филолога на начитанности и на развитости речи: то и другое дает ему предметные образцы как распредмечивания, так и ноэзиса и смыслообразования. Филология в педагогических целях раньше или позже построит таксономию смыслов, вернее, основных их типов, классифицированных по методологическим признакам смыслообразующей рефлексии. Подобные задачи ставят в центр филологических интересов (особенно интересов филологической герменевтики) проблему субстанциальности понимания как проблему субстанциального же перевыражения субстанциальности самого языка: ведь именно в последнем заложены все "подсказки способов" для рефлектирования, ведущего к смыслам, метасмыслам, научным и художественным идеям (например, метафора есть не просто одно из средств пробуждения рефлексии, но - конкретно - мостик для рефлективного акта, перевыражающего известное в новом и наоборот, вообще для "рефлективного скачка", для "сопоставления с несопоставимым").

 

Действительно, смыслы, опредмеченные в текстах, очень разнообразны, они не сводятся к смыслам как таковым: бывают менее осмысленные онтологические картинки лишь с началом смысла. Например, когда отец Сергий говорит Прасковье Михайловне, что его не надо почитать как святого, происходит такой разговор:

 

-    Стива, может быть, ты преувеличиваешь?

-    Нет, Пашенька. Я блудник, я убийца, я богохульник и обманщик.

-    Боже мой! Что же это? - проговорила Прасковья Михайловна.

-    Но надо жить. И я, который думал, что все знаю, который учил других, как жить, - я ничего не знаю, и я тебя прошу научить.

-    Что ты, Стива. Ты смеешься. За что вы всегда смеетесь надо мной?

 

В этой ситуации читатель просто не может выйти к смыслу как интенциональной сущности. У Толстого сущностный смысл дается много позже по тексту, а до этого идет растягивание частных смыслов: хотя сущностный смысл есть метасмысл, получающийся при растягивании частных смыслов, Толстой позже дает его полностью средствами прямой (или почти прямой) номинации (фигуративность представлена лишь легкой антономазией):

 

Так вот что значил мой сон. Пашенька именно то, что я должен был быть и чем я не был. Я жил для людей под предлогом бога, она живет для бога, воображая, что она живет для людей.

 

Лишь после этих слов онтологическая картинка "Просвещенный пришел за истиной к непросвещенному", представленная в приведенном выше диалоге, обретает уже не начальный, а сущностный смысл.

 

Названными типами не ограничивается типология смыслов, опредмеченных в тексте. Смысл может показывать способ освоения мира в тот или иной момент человеческой мысле- или (чаще) жизнедеятельности. Например, отец Сергий, покаявшись перед Пашенькой, уходит в мир воспоминаний, видит человека не зрением, а памятью:

 

Касатский вспоминал, как ему рассказывали, что муж бил Пашеньку. И Касатский видел теперь, глядя на ее худую, высохшую шею с выдающимися жилами и пучком редких полуседых, полурусых волос, как будто видел, как это происходило.

 

(отчасти смысл этот опредмечен в "аграмматичном повторе" - "видел теперь… как будто видел").

 

Смысл может выступать и в облике пробужденного знания, в том числе нового. Иногда организованностью рефлексии оказывается откровение, застывающее в виде того же знания:

 

-    Ну, чем же вы живете?

-    -А немножко я зарабатываю. Вот я скучала музыкой, а теперь она мне пригодилась.

Она держала маленькую руку на комодце, у которого сидела, и, как упражнения, перебирала худыми пальцами.

-    Что же вам платят за уроки?

-    Платят и рубль, и пятьдесят копеек, есть и тридцать копеек. Они все такие добрые ко мне.

-    И что же, успехи делают? - чуть улыбаясь глазами, спросил Касатский.

Прасковья Михайловна не поверила сразу серьезности вопроса и вопросительно взглянула ему в глаза.

 

В приведенной ситуации текст дан таким образом, чтобы многим читателям впервые или повторно явилось знание о том, что научиться жить от другого человека можно, только поставив перед ним или перед собой вопрос, каким образом он делает что-то для того, чтобы мир был лучше и чище. Музыка, как и всякое творческое занятие, составляет ответ на этот вопрос, поэтому отец Сергий спрашивает об этом серьезно, а Пашенька не может понять этой серьезности: вопрос касается служения нравственному идеалу (он же - идеал красоты, он же - "Бог"), а Пашенька "воображает, что она живет для людей".

 

Возможно, наиболее часто смысл выступает как усмотримое значащее переживание, данное имплицитно:

 

-    Чем же он болен?

-    Неврастенией, это ужасная болезнь. Мы советовались, но надо было ехать, но средств нет. Но я все надеюсь, что так пройдет. Особенных болей у него нет, но…

-    Лукерья! - послышался его голос, сердитый и слабый. - Всегда ушлют куда-нибудь, когда ее нужно. Мамаша!..

-    Сейчас, - опять перебила себя Прасковья Михайловна. - Он не обедал еще. Он не может с нами.

 

Пример имеет полисмысловой – точнее, полиноэматический характер. Как уже сказано, читатель получает смысл в виде усмотримого значащего переживания: в данном случае усматриваются доверчивость, любовь к зятю и другие переживания Пашеньки. Кроме того, смысл дан в виде переживания оценки всей этой дикой ситуации, построенной на любви и порядочности одного и на эксплуатации этой любви и порядочности другим. Не номинированы, но абсолютно надежно усматриваются черты личности пьющего чиновника Маврикьева, зятя Прасковьи Михайловны. В способах обращения чиновника ("Лукерья", "мамаша") содержится напоминание о целой онтологической конструкции ("образ жизни"), есть указание и на состояние личности (Маврикьев обедает отдельно, "не может с нами"). Встречаются также смыслы типа усмотримых данных о ситуации. Отец Сергий говорит Пашеньке, перепуганной словами о его великих грехах: "Но надо жить". Через несколько минут в том же диалоге мы слышим реплики:

 

-    Потом я осталась одна с двумя детьми и без всяких средств.

-    Да ведь у вас было именье.

-    Это еще при Васе мы продали и все… прожили. Надо было жить…

 

Среди существенных данных о ситуации общения отца Сергия и Пашеньки - перевыражение страданий одного в страдания другого. Вопросы жизни отца Сергия не "выше", чем вопросы жизни Пашеньки, а проблемы бытия Пашеньки не "ниже", чем проблемы бытия Сергия. Смысловые свойства имеют и усмотримые признаки вещей - например, "комодец", у которого сидела Пашенька и на котором, "как упражнения, перебирала худыми пальцами". Кстати, в словаре Даля это слово не объяснено, а дано в примере "Комодец черного дерева".

 

В число смыслов входят не только идеальные объекты, но и вещи, природа и пр., взятые в виде представлений о вещах, природе и т.д. Поэтому смысловая, ноэматическая система асимметрична по отношению к системе текстовых средств, а техника распредмечивания может быть неуниверсальной: "Отца Сергия" приходится "понимать целиком" в такой же мере, как его приходится "понимать в процессе понимания". Порождение смыслов постоянно, и "понимание - это акт не только интеллекта, но и всего человеческого духа, взятого в целом" [И.С. Алексеев 1986:74]. Вот это "взятие духа в целом" и есть субъективная, собственно человеческая сторона субстанциальности понимания, и прав Г.Л. Тульчинский [Тульчинский 1986:15], когда он критикует Гуссерля за представление о том, что сознание есть единственное "поле придания смысла": задействованы все готовности человека, и все готовности участвуют в смыслообразовании.

 

Впрочем, это не единственный пункт, по которому Гуссерль подвергается справедливой критике, обусловленной тем, что этот великий философ все же работал по-философски, а не так, как филолог. Именно филолог работает со смыслами на предметных образцах, но коль скоро это так, то сразу выясняется, что смыслы в текстовых предметных образцах и смыслы, представленные "по Гуссерлю", т.е. вне текста - это очень разные элементы субстанции. Смысл в тексте не "поставлен из извне", а существует в зависимости от отношений в текстовой ситуации. Эти отношения зависят и от отношений в других текстах: понять "Отца Сергия", не имея никакого представления о Евангелии как тексте, весьма затруднительно. Ни один смысл или метасмысл не имеет уникального бытия вне сети отношений и влияний, в которой он оказался. Смысл невозможно "извлечь из текста", при этом не изменив его [Derrida 1973:104]. Ж. Деррида отмечает, что смыслы могут получать "пришедшие сбоку" содержательные корреляты под влиянием рефлексии над неосознаваемой, "интуитивной частью" души. Схематизмы как основа трансцендирования смыслов в метасмыслы оказываются не в состоянии преодолеть сложную ситуацию, в которой в тексте представлена смесь из смыслов категоризуемых и некатегоризуемых. Смыслы в реальном исполнении реального, живого реципиента не обладают стерильной чистотой и несмешанностью, что и дает текстам свойство быть живыми. Субстанциальность субъективного ("души"), субстанциальность текста и субстанциальность понимания - три конструкта, взаимодействие которых достигается только в том случае, когда в каждой из субстанций есть некоторая неупорядоченность. Готовность понимания не базируется на абсолютности границ каждого смысла и метасмысла, как не базируется она на единообразии понимания одного и того же всеми людьми.