М.Б. Кострова к вопросу об использовании изобразительно-выразительных средств языка в уголовном законе

Признание существования феномена языка законодательства в современном российском праве ознаменовалось пристальным вниманием науки к проблемам его совершенствования, что выразилось в многочисленных теоретических исследованиях, посвященных описанию, осмыслению и оценке языка закона, языка права, законодательной стилистики. Итогом интегрированных усилий ученых, прежде всего теоретиков права, а вслед за ними филологов (иногда в обратном порядке, иногда в соавторстве), стала разработка системы языковых правил законодательной техники.

Языковые правила, соблюдение которых требуется от законодателя в целях достижения точности, ясности и доступности законов, подразделяются на общелингвистические, терминологические, синтаксические и стилистические¹.

Не умаляя значения всех иных правил, остановимся только на одном из группы стилистических правил, как представляется, весьма спорном применительно к уголовному закону. Это правило состоит в запрете на использование изобразительно-выразительных средств языка в законодательных текстах. Сразу оговорюсь, что в таком жестком варианте данное правило не формулируется ни в одном из научных источников, но по существу к нему сводится.

Так, в рекомендациях по подготовке и оформлению проектов федеральных законов, опубликованных Институтом законодательства и сравнительного правоведения при Правительстве Российской Федерации (п. 3. 24.) указывается: «Нормы закона формулируются по возможности короткими фразами, четкими, доступными для понимания словами. Не допускается употребление устаревших и многозначных слов и выражений, образных сравнений, эпитетов, метафор» [Законодательная техника, 2000, с. 268].

Авторы научно-практического пособия «Законодательный процесс. Понятие. Институты. Стадии» в числе особенностей законодательного стиля называют определенную «сухость», понимая под последней «отсутствие всевозможных экспрессий» [там же, с. 115]. Одним из основных стилистических принципов законодательной техники, по их мнению, является лексико-морфологическая селекция, в частности, «в текстах законов следует избегать редко употребляемых слов, архаизмов, неологизмов, варваризмов, просторечий и вульгаризмов, жаргонных слов… следует обращать особо пристальное внимание на использование союзов, правильное употребление совершенных и несовершенных форм глаголов, отглагольных существительных и прилагательных» [там же, с. 106]. Раскрывая содержание общелингвистического правила выразительности законодательного текста, они делают оговорку: «…название его применительно к законодательным текстам достаточно условно, поскольку собственно экспрессивно-эстетическая функция языку права практически не свойственна. Смысл данного принципа в том, что языковые средства, используемые для выражения норм права в конкретном нормативно-правовом акте, должны быть адекватны методу правового регулирования, заложенному в этом акте, четко отграничивать друг от друга дозволение, обязывание и запрет» [там же, с. 98–99].

Применительно к уголовному закону в кратком виде языковые правила были сформулированы Н.Ф. Кузнецовой. В пределах рассматриваемого нами вопроса она также полагает необходимым исключать архаизмы, историзмы, неологизмы, вульгаризмы, просторечия и не ставшие общеупотребительными иностранные слова, а также придерживаться законодательной стилистики, исключающей, в частности, экспрессивные, эмоциональные лексические конструкции [Кузнецова, 1973, с. 32].

Как видим, никаких принципиальных различий с вышеизложенными правилами, разработанными теоретиками права и филологами, не имеется. Поэтому обращение к современному уголовному законодательству дает нам парадоксальную на первый взгляд картину пренебрежения законодателем рекомендациями ученых.

За исключением того, что в языке уголовного закона не употребляются неологизмы, вульгаризмы и просторечия, в полном объеме не реализовано ни одно из вышеперечисленных требований. В тексте УК РФ 1996 г. использованы и архаизмы² (деяние, сокрытие), и не общеупотребительные иноязычные слова (аффинаж), а также тропы³ и стилистические фигуры⁴, т.е. языковые средства с экспрессивно-эмоциональными оттенками. К примеру, все без исключения статьи Особенной части УК РФ написаны с использованием метонимии⁵ и синонимического употребления времен, связанных с видами глаголов⁶. Нередко здесь же используются троп в виде синекдохи⁷, стилистические фигуры умолчания и бессоюзия⁸.

Указанные лингвистические средства широко используются в стилях художественной литературы, в публицистике, в разговорной речи, усиливая действенность высказывания благодаря тому, что к чисто логическому его содержанию добавляются различные экспрессивно-эмоциональные оттенки. Но, как отмечалось, считается, что законодательному стилю они не присущи.

Однако ситуация выглядит парадоксальной только в первом приближении. Полагаю, что на уровне отдельных норм УК РФ строгое следование правилу о запрете использования изобразительно-выразительными средств языка не всегда возможно и целесообразно.

В качестве доказательств рассмотрим мотивированность использования и влияние перечисленных изобразительно-выразительных средств языка на точность и ясность уголовно-правовых норм.

1. Терминология. Собирательный термин деяние, обозначающий в УК внешний акт общественно опасного поведения человека, действительно является архаизмом, а его уголовно-правовой смысл отличается от общеупотребительного. Слово деяние, по определению В.И. Даля, означает «действие, дело, поступок» [Даль, 1978, с. 509–512]. В обычном языке у него нет признаков, которые окружают его в силу ассоциаций исключительно с криминальным поведением людей, более того, в религиозных первоисточниках оно имеет положительную смысловую нагрузку: «Деяния святых апостолов» [Библия, с. 130–168]. Тем не менее представляется правильным оставление данного термина в лексике современного уголовного закона. Он стал «родным» для уголовного права, и невозможно спрогнозировать, какие трудности в правоприменении и дискуссии в доктрине вызвала бы замена деяния на термин поведение.

Использование архаизма сокрытие (ст. 312 УК) обусловлено, видимо, тем, что равнозначной ему синонимической замены в современном официальном языке не имеется.

Что касается иноязычного слова аффинаж (ст. 192 УК) от французского affinage – очистка, то его употребление, думается, не является мотивированным. Без обращения к словарю иностранных слов понять его значение невозможно, в то время как в русском языке эквивалент у него есть, пусть и менее благозвучный.

2. Метонимия в УК РФ проявляется в переносе названия с участника социального события на само социальное событие, иными словами, с деятеля на деяние: «причинение смерти… наказывается», «уклонение… наказывается», «нарушение правил… наказывается» и т.п. Общеизвестно, и это закреплено в ст. 4, 5, 6, 19 УК РФ, что уголовной ответственности и наказанию подлежит лицо, совершившее преступление, но никак не его деяние.

В идеальном лингвистическом виде законодательного стиля (без метонимии) диспозиция каждой статьи Особенной части УК РФ должна начинаться со слов человек или лицо. Очевидно, «наказание деяния» – это законодательная фикция⁹, сознательно использованная законодателем в целях экономии текста, лаконизма выражения мысли.

Взятая в отдельности, эта фикция не вызывает никаких трудностей интерпретации ни у теоретиков, ни у правоприменителей – случаев, когда бы к лишению свободы приговаривалось «похищение человека», а к штрафу – «незаконная охота» в практике не имеется. Ее использование даже полезно. Если отказаться от метонимии, то придется переписать всю Особенную часть УК РФ, начиная изложение конкретных составов преступлений с местоимений «кто» или «тот, кто» (по типу уголовных кодексов ФРГ, Испании) либо «если лицо признано виновным в совершении» (по типу УК штата Нью-Йорк). Это существенно увеличит объем законодательного текста.

Однако метонимия в диспозициях статей Особенной части УК соединена со следующим лингвистическим приемом :

3. Синонимическим употреблением времен, связанных с видами глаголов – приемом, широко используемым в литературно-художественном стиле при замене прошедшего совершенного вида так называемым настоящим историческим (т.е. формой несовершенного вида).

С точки зрения лингвистики, все диспозиции статей Особенной части УК РФ представляют собой предложения с отглагольными существительными. На примере приведенных выше цитат из УК видно, что отглагольные существительные образованы от глаголов несовершенного вида причинять, уклоняться, нарушать, совершать и т.д. При том, что глагол несовершенного вида не указывает на завершенность действия, на его конец или результат, получается, что уголовной ответственности и наказанию подлежит процесс совершения деяния.

Никаких трудностей в толковании завершенности (незавершенности) деяния не возникает в тех случаях, когда в диспозициях статей Особенной части УК указаны общественно опасные последствия. Ситуация законодательной неопределенности возникает, если диспозиция «формальная». Задача правоприменителя осложняется тем, что Пленум Верховного Суда РФ дает неоднозначное толкование одного и того же термина, использованного законодателем при описании признаков разных составов преступлений.

Так, например, в п. 4 постановления Пленума Верховного Суда РФ от 28 апреля 1994 г. «О судебной практике по делам об изготовлении или сбыте поддельных денег или ценных бумаг» разъясняется, что «преступление является оконченным, если с целью последующего сбыта изготовлен хотя бы один денежный знак или ценная бумага». Иная интерпретация термина изготовление содержится в постановлении Пленума Верховного Суда РФ от 27 мая 1998 г. «О судебной практике по делам о преступлениях, связанных с наркотическими средствами, психотропными, сильнодействующими и ядовитыми веществами» (п. 3): «незаконное изготовление наркотических средств или психотропных веществ надлежит квалифицировать как оконченное преступление с начала совершения действий, направленных на получение готовых к использованию и потреблению наркотических средств или психотропных веществ, а незаконную переработку – с начала совершения действий, направленных на рафинирование либо повышение в препарате концентрации наркотических средств или психотропных веществ»¹⁰.

Как видим, в одном случае Пленум интерпретирует изготовление как процесс совершения деяния, в другом – как завершенный результат деяния.

Сложности толкования усугубляются тем, что в УК РФ законодатель использовал еще один троп:

4. Синекдоху, которая в УК РФ представлена синонимическим употреблением множественного числа имен существительных в значении единственного числа при описании предмета преступления или потерпевшего, например, «незаконные действия по усыновлению (удочерению) детей» (ст. 154), «уклонение от уплаты налогов или страховых взносов в государственные внебюджетные фонды с организации» (ст. 199).

На первый взгляд никакого существенного влияния на правильное понимание текста этот оборот речи не оказывает. Юристам известно, что любая норма Особенной части УК, содержащая обобщенную, синтетическую характеристику преступления, рассчитана на применение к единичному случаю. Но нет никаких препятствий к расширению смыслового поля признаков, описанных с использованием синекдохи. Например, смысл термина обман потребителей (ст. 200) может восприниматься как совершение преступления против интересов нескольких лиц, а обмеривание, обвешивание и т.д. одного лица – как процесс совершения обманных действий. Смешение единственного числа (документ) и множественного числа (награды, штампы, печати, бланки) в диспозиции ст. 327 УК может привести к фактической декриминализации случаев изготовления только одного из перечисленных во множественном числе предметов.

Кроме того, представляется, что законодатель весьма произвольно подошел к описанию предмета преступления и потерпевшего, использовав и другую разновидность синекдохи – употребление единственное числа вместо множественного, например, «подмена ребенка» (ст. 153), «уклонение физического лица от уплаты налога или страхового взноса» (ст. 198 УК).

И если считать, что язык закона соответствует требованию точности, то получается, что в одних случаях уголовная ответственность предусмотрена за незаконное усыновление (удочерение) не менее двух детей (ст. 154), а в других – за подмену только одного ребенка (ст. 153). Или в отношении физического лица – за уклонение от уплаты одного вида налога, а в отношении организации – нескольких видов налогов.

Опять-таки приходится обращаться к постановлениям Пленума Верховного суда РФ (РСФСР, СССР). В частности, как мы видели, такое разъяснение дано в отношении изготовления или сбыта поддельных денег или ценных бумаг (ст. 186 УК). Уместно заметить, что подобные разъяснения – редкость, в основном правоприменители руководствуются собственным усмотрением либо доктринальным толкованием, что никак не способствует реализации принципов законности и равенства граждан перед законом, декларированных в ст. 3 и 4 УК РФ.

Поэтому прием синекдохи должен быть сведен до минимума, и во всех диспозициях Особенной части УК РФ при описании предмета преступления или потерпевшего следует использовать имена существительные в единственном числе. На наш взгляд, этот прием может быть признан оправданным и целесообразным только в исключительных случаях, когда единственное число «не звучит» по-русски (например, в цитируемой ст. 186 УК) и не вызывает трудностей семантической интерпретации.

В связи с этим правильным представляется подход законодателя при изменении ст.136 УК РФ «Нарушение равноправия граждан». В редакции Федерального закона от 9 июля 1999 г. потерпевший теперь назван в единственном числе – человек и гражданин.

Как видим, влияние названных изобразительно-выразительных языковых средств на точность и ясность уголовно-правовых норм различно, нельзя сказать, что оно только отрицательное. К такому же выводу мы приходим, анализируя использование в тексте уголовного закона стилистических фигур умолчания и бессоюзия. В одних случаях они не оказывают негативного влияния на правопонимание, в других – становятся непреодолимым препятствием к единообразному пониманию и применению уголовно-правовых норм.

5. Бессоюзие. Отсутствие разделительного союза или в составах преступлений с альтернативными действиями, предметами или с квалифицирующими признаками (к примеру, ч. 1 и 3 ст. 222, ч. 2 и 5 ст. 228, п.«ж» ч. 2 ст. 105 УК РФ) не вызывает у юристов трудностей в толковании количества названных признаков, необходимых для квалификации деяния как преступления. Оно компенсируется знанием научной классификации составов преступлений по способу описания на простые, сложные и альтернативные.

Но если законодатель использовал стилистическую фигуру бессоюзия, в частности, в тексте статьи, содержащей норму об освобождении от уголовной ответственности в связи с деятельным раскаянием (ч. 1 ст. 75), то это вызывает различную интерпретацию ее смысла. В научной и учебной литературе, в юридической периодике вопрос о количестве позитивных постпреступных действий лица – условий освобождения от уголовной ответственности – является предметом дискуссии. Одни ученые утверждают, что освобождение возможно при наличии только одного (вариант – нескольких) условий. Другие полагают необходимым наличие строго фиксированной в ч. 1 ст. 75 совокупности действий: добровольной явки с повинной, способствования раскрытию преступления, возмещения причиненного ущерба или иного заглаживания вреда¹¹. Практика идет по пути применения ст. 75 УК РФ как при совокупности, так и при наличии только одного положительного посткриминального действия лица.

Любые способы толкования не дают однозначного ответа на вопрос, что законодатель имеет в виду в ч. 1 ст. 75 УК РФ: разделительный союз или (либо) или же соединительный союз и. Но вполне возможно придать ясность анализируемой уголовно-правовой норме, если прописать в тексте ст. 75 УК РФ союзы (соединительные либо разделительные). Что интересно, законодателю Республики Казахстан удалось сформулировать аналогичную норму вполне ясно. Согласно ч. 1 ст. 65 УК РК «лицо, впервые совершившее преступление небольшой… тяжести, может быть освобождено от уголовной ответственности, если оно после совершения преступления добровольно явилось с повинной, или способствовало раскрытию преступления, или иным образом загладило нанесенный преступлением вред».

6. Умолчание – оборот речи, заключающийся в том, что автор сознательно не до конца выражает мысль, представляя читателю (слушателю) самому догадываться о невысказанном [Розенталь, 1974, с. 345]. Названная стилистическая фигура широко используется по тексту Особенной части УК РФ, где в диспозициях многих статей не содержится описания непосредственного объекта преступления, субъекта, форм вины¹².

Такое положение в целом не является дефектом формы уголовного закона и объясняется как раз обратным – высокой степенью совершенства отечественной законодательной техники. На сегодняшний день общеизвестно и общепризнано, что словесно законодатель выражает признаки состава преступления с различной степенью полноты, используя различные приемы и методы. Тезис Н.Д. Дурманова о том, что «в уголовном законе норма уголовного права предполагает сочетание конкретного юридического положения Особенной части и множества нормативных положений Общей части» [Дурманов, 1967, с. 110] стал аксиомой доктрины уголовного права.

В целом, т.е. относительно всего УК РФ, практическая целесообразность умолчания несомненна, так как ее использование позволяет существенно экономить законодательный текст. Однако в некоторых случаях использование данной стилистической фигуры влечет за собой неясность в определении неназванного признака состава преступления и невозможность его однозначной интерпретации через описанные в статье Особенной части признаки и нормы Общей части УК.

В частности, в Особенной части УК РФ законодатель, наряду с точным определением форм вины в конкретных составах преступлений, широко использовал стилистическую фигуру умолчания, и большинство составов преступлений сформулировано без указания на форму (формы) вины. В некоторых случаях форма вины узнается легко даже без ее называния. Например, всем понятно, что только умышленно могут быть совершены изнасилование, любое хищение, дача и получение взятки и т.д. Но во многих составах нужны сложные уголовно-правовые «вычисления» при толковании возможной формы вины. Тем самым законодатель создал дополнительные сложности для правоприменителей в части однозначной смысловой интерпретации формы вины, предусмотренной в каждом из таких составов.

В первоначальной редакции УК РФ ориентиром «узнавания» формы вины служила ч. 2 ст. 24. В ней содержалось предписание: «деяние, совершенное по неосторожности, признается преступлением только в том случае, когда это специально предусмотрено соответствующей статьей Особенной части УК». Это правило являлось очень удобным для правоприменителей, его восприняли многие ученые.

Но Федеральным законом от 25 июня 1998г. № 92-ФЗ была введена новая редакция ч. 2 ст. 24: «деяние, совершенное только по неосторожности, признается преступлением лишь в случае, когда это специально предусмотрено соответствующей статьей Особенной части УК РФ». Понимать данное предписание надлежит таким образом, что в Особенной части неосторожность специально оговаривается в случае совершения преступления исключительно по неосторожности. В составах же, где возможна как неосторожная, так и умышленная формы вины, либо только умышленная, неосторожность не указывается.

Такой подход отражает реалии действительности, а необходимость в изменении формулировки ч. 2 ст. 24 УК диктовалась тем, что некоторые преступления, совершаемые по неосторожности, за счет первоначальной формулировки были безосновательно декриминализированы. В частности, это касалось экологических преступлений, предусмотренных ст. 246–248, 250–252, 254, 255, 257, 259, 262. Поэтому в данном случае возврат к первоначальной редакции ч. 2 ст. 24 УК РФ невозможен.

Однако открытым остается вопрос: как определить те преступления, которые по своей сути могут быть только умышленными, и отличить их от тех, которые могут быть как умышленными, так и неосторожными (или в обратном порядке)? Ничем не сдерживаемая (в силу новой редакции ч. 2 ст. 24) научная и практическая интуиция приводит к необоснованному расширению или сужению пределов уголовной ответственности, нарушению принципа законности (ст. 3 УК РФ).

Пожалуй, самой яркой иллюстрацией интуитивного узнавания формы вины является длительная и незавершенная до сих пор научная дискуссия о субъективной стороне доведения до самоубийства (ст. 110 УК РФ). Умолчание о форме (формах) вины в диспозиции ст. 110 УК РФ привело к поразительной вариативности суждений, высказанных в ходе полемики¹³.

Одни авторы считают, что с субъективной стороны доведение до самоубийства может быть совершено с любой формой вины [Кузнецова, Миньковский, 1997, с. 227; Бойко, 1996, с. 280], очевидно, это означает, что вина может быть как умышленной, в виде прямого и косвенного умысла, так и неосторожной, в виде легкомыслия и небрежности.

Другие утверждают, что вина в данном случае может быть только умышленной, а умысел – любым, прямым или косвенным [Скуратов, Лебедев, 1996, с. 29; Лебедев, 1998, с. 261; Костырев, 2000, с. 159], при этом иногда добавляют, что в принципе возможно и неосторожное доведение лица до самоубийства, однако в силу ч. 2 ст. 24 УК ответственность исключается [Лебедев, 2001, с. 256].

Третья группа авторов, характеризуя субъективную сторону рассматриваемого состава преступления, называет косвенный умысел, легкомыслие и небрежность [Ревин, 1998, с. 181; Козаченко, Незнамова, 1999, с. 40]. Некоторые сторонники этой точки зрения поясняют, что установление прямого умысла свидетельствует об убийстве, и такое деяние должно квалифицироваться по ст. 105 УК РФ [Бородин, 1999, с. 252; Кудрявцев, Наумов, 1997, с. 58]. В свою очередь такая позиция критикуется первой и второй группами ученых.

Не говоря о том, что огромная вариативность суждений негативно проявляется в учебно-методическом аспекте, умолчание о форме вины в ст.110 УК РФ негативно влияет на эффективность рассматриваемой уголовно-правовой нормы, приводит к ее фактической неприменяемости. Не приходится удивляться тому, что правоприменители ее избегают. Над ними висит «дамоклов меч» отмены или изменения приговора при рассмотрении дела в кассационном порядке на основании «неправильного истолкования уголовного закона, противоречащего его точному смыслу» (п. 4 ст. 342, п. 3 ст. 346 УПК РСФСР). Либо – возвращения уголовного дела для дополнительного расследования (ст. 258, п. 1, 3 ч. 1 ст. 232 УПК РСФСР), что считается браком в работе, так как одним из основных качественных показателей следствия являются количество и удельный вес уголовных дел, возвращенных для дополнительного расследования.

Перечень подобных примеров можно продолжить. Показательно, что в него входит неоднозначность доктринального толкования форм вины преступлений, предусмотренных ст. 121, 122 УК РФ, даже при наличии в их диспозициях слов «знавшим», «заведомо».

Выход из создавшейся ситуации видится в отказе от стилистической фигуры умолчания о форме (формах) вины. Иными словами, принятыми по терминологии уголовного права, внести в каждую диспозицию статьи Особенной части УК РФ прямое указание на возможную форму (или формы) вины. Предлагаемое языковое излишество увеличит объем текста УК в целом и тех статей, где не конкретизированы формы вины. Не отрицая важность принципа экономии законодательного текста, думается, однако, что некоторое увеличение объема текста УК возможно, поскольку вина – один из главных криминообразующих элементов деяния. Отсутствие в статьях Особенной части УК указания на форму (формы) вины, неоднозначное ее понимание, равно как и различная интерпретация содержания ч. 2 ст. 24 УК РФ учеными и практиками, является бо´льшим злом, крайне негативно отражается на эффективности уголовно-правовых норм.

Все вышеизложенное позволяет сделать следующий вывод.

Вопреки конвенциональному мнению ученых, действующий уголовный закон России (УК РФ 1996 г.) содержит множество языковых феноменов, относимых лингвистикой к изобразительно-выразительным средствам русского языка. Однако в отличие от других языковых стилей – художественной литературы, публицистики, а также разговорной речи, они не являются экспрессивно-эстетическими «украшениями», а выполняют (в основном) важную прагматическую функцию экономии законодательного текста.

В целом, т.е. относительно всего текста УК РФ, запрет на использование изобразительно-выразительных средств языка нецелесообразен. Представляется, что необходим избирательный подход на уровне отдельных уголовно-правовых норм. Отказ от указанных изобразительно-выразительных средств языка должен осуществляться при условии их негативного влияния на степень ясности конкретных норм для юристов – правоприменителей и теоретиков уголовного права. Критериями здесь являются, во-первых, отсутствие единообразной практики применения (либо полное неприменение) соответствующей уголовно-правовой нормы, во-вторых, отсутствие доктринальной конвенциональности, т.е. существование теоретических дискуссий по содержанию этой нормы.