Литература

Булыгина Т.В. О границах и содержании прагматики // Изв. АН СССР. 1981. Т. 40. №4 (Сер. лит. и яз.).

Волков А.А. Курс русской риторики. М., 2001.

Грайс П. Логика и речевое общение // Новое в зарубежной лингвистике. М., 1985. Вып. 16.

Минский М. Структура для представления знания // Психология машинного зрения. М., 1978.

Сафаров Ш. Этнокультурные концепты дискурсивной деятельности // Язык, дискурс и личность. Тверь, 1990.

Якобсон Р.О. Лингвистика и поэтика // Структурализм «за» и «против». М., 1975.

Б.Я. Шарифуллин

Языковая агрессия и языковое насилие в свете юрислингвистики: проблема инвективы

Между эколингвистикой (лингвоэкологией)¹ и юрислингвистикой, безусловно, существует теснейшая связь, обе научные дисциплины изучают, по сути, взаимодействие между языком, человеком как языковой личностью и его окружающей средой, причем предметная область эколингвистики, видимо, шире, охватывая в целом социокультурное и коммуникативное пространство языка, в то время как юрислингвистика сосредоточена на взаимоотношениях языка и правового пространства.

Неудивительно поэтому, что целый ряд лингвистических понятий, категорий и явлений могут изучаться одновременно или параллельно, но с разных сторон, и в рамках эколингвистики, и в рамках юрислингвистики. Это относится прежде всего к таким неутешительным феноменам современной языковой ситуации, которые можно характеризовать как проявление языковой энтропии, поскольку они разрушительно (деструктивно) воздействуют на процессы речевой коммуникации в разных сферах общения и взаимодействия людей. К числу таких явлений относятся те, которые в терминах экологической лингвистики уже получили наименования «языковая (речевая, вербальная, словесная) агрессия», «языковое насилие» [Даньковский, 1995; Сковородников, 1996; Речевая агрессия, 1997; Шарифуллин, 1997; Быкова, 1999; Булыгина, Стексова, 2000].

С эколингвистических позиций языковая агрессия и языковое насилие (а также языковое манипулирование, языковая демагогия и т.п.) рассматриваются как формы речевого поведения, негативно воздействующие на коммуникативное взаимодействие людей, поскольку они направлены всегда на минимизацию и даже деструкцию языковой личности адресата, на его подчинение, манипулирование им в интересах автора высказывания. Очевидно, что в таком понимании языковой агрессии уже заложена возможность рассматривать подобные явления и с позиции юрислингвистики, ибо при таких формах речевого поведения и коммуникативного взаимодействия всегда права личности адресата будут ущемлены и даже узурпированы автором высказывания. Юридическую подоплеку имеет и само понятие «насилие», понимаемое в праве как физическое или психическое воздействие одного человека на другого. Таким образом, языковое насилие можно рассматривать как форму психического деструктивного воздействия на личность адресата с помощью вербальных действий (например, угрозы).

По сути, юрислингвистически ориентированным является и определение речевой (языковой, вербальной) агрессии, данное в «Материалах к энциклопедическому словарю «Культура русской речи»: «Форма речевого поведения, нацеленного на оскорбление или преднамеренное причинение вреда человеку, группе людей, организации или обществу в целом» [Быкова, 1999, с. 96]. Здесь присутствуют понятия оскорбления и преднамеренного причинения вреда, которые должны, несомненно, получить соответствующую правовую оценку. Иными словами, любой человек (группа людей, организация и т.п.), явившийся адресатом (объектом) языковой агрессии со стороны иной личности, имеет полное право законным порядком защитить свои права, обратившись в суд с соответствующим иском.

Поскольку объектом языковой агрессии может выступать как отдельная личность, так и различные группы людей, организации и общество в целом, то и субъектом агрессии также может быть не только один автор агрессивного высказывания (индивидуальная языковая личность), но и группа людей, организация и даже общество (совокупная языковая личность). Поэтому, в принципе, любой гражданин Российской Федерации может обратиться с иском против государства в целом, если оно, по его мнению, нанесло ему оскорбление или причинило какой-либо вред посредством языковой агрессии (или языкового насилия). Так, например, для судебной практики США обычными являются иски типа «Смит против Соединенных Штатов Америки». Другое дело, что квалифицировать какой-либо, например, законодательный акт, применение которого нанесло якобы оскорбление или причинило иной вред отдельному человеку, как форму проявления языковой агрессии со стороны государства будет весьма затруднительно, так как «язык законов» принципиально должен быть объективным и стилистически нейтральным.

Сложнее обстоит дело с явлениями языкового насилия или языкового манипулирования. Скажем, наличие в Уголовном кодексе РФ положений, содержащих упоминание о мерах наказания за то или иное преступление, кто-нибудь заинтересованный может трактовать как проявление языкового насилия, поскольку здесь якобы имеет место психическое воздействие на личность преступника с помощью вербально выраженной угрозы со стороны государства. В принципе с этим можно согласиться, так как любые органы государственной власти, прежде всего правоохранительной, есть определенная форма насилия над правами личности или их ограничения. То же можно сказать и об известной манипулятивной функции законодательных или иных актов государственной власти. Так, народное восприятие сущности языкового манипулирования личностью посредством законов отражено, например, в пословице Закон что дышло – как повернешь, так и вышло.

Итак, юрислингвистическая интерпретация явлений языковой агрессии и языкового насилия не подлежит сомнению. Соотношение же этих понятий можно представить таким образом. Любое насилие, в том числе и языковое, агрессивно, поскольку подразумевает именно деструктивное воздействие на личность, выраженное, безусловно, в яркой агрессивной форме. С другой стороны, не во всех случаях языковая агрессия, как мне представляется, может осуществляться в насильственной форме, хотя, разумеется, нацеленность на нанесение оскорбления или причинение какого-либо вреда подразумевает психическое деструктивное воздействие на личность адресата. Однако агрессивные высказывания одного человека в адрес какой-либо организации, к примеру политической партии, в присутствии члена этой партии оказывают на него очевидное негативное воздействие, но вряд ли можно считать этот факт проявлением насилия против него лично и тем более против его партии. Представляется, хотя, может быть, я и ошибаюсь, что языковое насилие всегда направлено против отдельной личности, а языковая агрессия может иметь своим объектом кого и что угодно. Высказаться агрессивно, например, в инвективной форме можно, в принципе, и по поводу неодушевленного объекта (Ненавижу эти проклятые американские гамбургеры!), хотя при этом часто внутренне агрессия направлена все же на какую-то личность или, как в нашем примере, на нацию.

Как при языковой агрессии, так и при языковом насилии мы сталкиваемся с явлением языковой (речевой, вербальной) инвективности. Данное понятие также является общей проблемой и для эколингвистики, и для юрислингвистики. Кроме того, инвективность как языковая категория, связанная с исполнением соответствующей функции естественного языка, должна иметь и общелингвистическую интерпретацию, а ее конкретные проявления в отдельном языке, обусловленные с национально-специфическими формами сознания, – и лингвокультурологическую.

Проблема инвективы и инвективности уже рассматривалась – с разных сторон – в целом ряде исследований, в том числе и в наших публикациях (см., например [Жельвис, 1988, 1992, 1997, 2000; Голев, 1999; Капленко, 2002; Шарифуллин, 2000] и др.). Однако вопросов здесь остается больше, чем попыток их решения. Занимаясь специально данным вопросом в течение ряда лет², могу полагать, что в настоящее время более или менее очевидны четыре основных аспекта рассмотрения проблемы инвективы: собственно лингвистический (например, изучение естественной инвективной функции языка и способы ее реализации в системе инвективных средств), речеведческий (инвектива – стратегия, речевая тактика или речевой жанр?), лингвокультурологический (место и способы отражения и реализации инвективы в национальной картине мира) и юрислингвистический (инвектива и инвективные средства в современном правовом пространстве).

Не считая возможным в рамках данной статьи пусть даже обзорно осветить и соответствующим образом комментировать существующие в современной лингвистике точки зрения на проблему инвективности³, ограничусь только следующими моментами. Наши представления о сущности явлении инвективности, некоторые из них я попытаюсь конкретизировать на фактическом материале, заключаются в следующем:

1. Инвективность как языковая категория отражает и воплощает естественную инвективную функцию языка как речевую реализацию его общей экспрессивной функции, тесно связанной с коммуникативной и когнитивной функциями. То, что подобная функция действительно присуща естественному языку, кажется, не вызывает уже сомнений (разумеется, оценка данной функции варьируется). Ср.: «Инвективная функция языка является одной из его естественных функций, которая неразрывно связана с возможностью (и жизненной необходимостью) творческого использования слова» [Голев, 1999, с. 44]. Исполнение этой функции для носителя языка так же естественно, как и выполнение коммуникативной и прочих функций. В современном речеведении это учитывается, например, в типологии языковых личностей особо выделяется инвективный (он же агрессивный) тип личности.

2. Инвектива как речевое явление, речевое событие, реализующее определенные коммуникативные и экспрессивные интенции её автора – это словесный наезд (от латин. inveho, invexi, invectum – «наезжать»), вербальная атака, нападки, далеко не всегда выраженные в форме собственно брани или сквернословия, но, безусловно, реализующие языковую (вербальную) агрессию, являясь одновременно одной из основных форм языкового насилия над личностью.

3. Инвектива в ее вербальном воплощении – это не вид речевой (коммуникативной) стратегии (как полагает, например, В.И. Жельвис [1988]) и не речевая тактика, а один из основных типов речевых жанров, наряду с информативными, императивными, оценочными и этикетными, имеющий свою собственную коммуникативную цель и другие жанрообразующие признаки. В последнее время инвективные жанры речи весьма активизировались как в бытовой, так и в других сферах общения (хотя, впрочем, они всегда выполняли свою определенную роль в истории любого языка, в том числе, русского). Ср., например, замечание Л.П. Крысина: «Чрезвычайно активизировался жанр речевой инвективы, использующей многообразные средства негативной оценки поведения и личности адресата – от экспрессивных слов и оборотов, находящихся в пределах литературного словоупотребления, до грубо-просторечной и обсценной лексики» [Крысин, 1995, с. 386].

Конечно, негативная оценка адресата составляет диктумное содержание не только инвективных речевых жанров, но и оценочных (по типологии Т.В. Шмелевой). Однако коммуникативная стратегия и соответствующая коммуникативная цель их как жанров «вербального наезда» иная – дискредитация личности адресата или третьего лица, установка на создание для них психологического, морального, эмоционального, коммуникативного дискомфорта. Суть не в оценке, а в «наезде» (инвективе).

Иной также будет функциональная база инвективных жанров: здесь говорящий выполняет прежде всего не экспрессивную (эмотивную, оценочную и пр.) функцию языка, а функцию инвективную.

Коммуникативную стратегию инвективных жанров могут осуществлять различные речевые тактики, реализуемые в форме соответствующих речевых жанров: например, тактики прямого и косвенного оскорбления, навешивания ярлыков, нагнетания мотивированных и немотивированных обвинений, ответа вопросом на вопрос и т.п., в том числе и тактика массированного использования обсценной лексики⁴. Поэтому к инвективным жанрам речи можно отнести, кроме первичного жанра «оскорбление» (и его вторичных модификаций, например, в СМИ и пр.), также угрозу, политический ярлык, жанры негативной рекламы («антирекламы»), в том числе и политической, брань и т.п.

4. С точки зрения правового пространства естественного русского языка инвективность и инвективные средства выполняют функцию вербализации языковой агрессии или языкового насилия, направленных против личности (группы лиц, организации и т.п.) с целью нанесения оскорбления или причинения какого-либо ущерба чести, достоинству и деловой репутации. Данные намерения автора инвективных высказываний (его коммуникативная стратегия) могут быть выражены с помощью специально подобранных речевых тактик и соответствующих инвективных жанров. Этим инвектива «специализированного» вида (в СМИ и т.п.) очевидно (но далеко не всегда доказательно) отличается от «бытовой» инвективы. Следовательно, необходим и различный подход, например, в юридической практике к внешне аналогичным проявлениям инвективности в разных коммуникативных сферах.

5. Доказать в процессе судопроизводства факт языковой агрессии и/или языкового насилия с использованием определенных инвективных средств, направленный против личности и нанесший ей оскорбление или причинивший какой-либо ущерб чести, достоинству и деловой репутации непросто. Но вполне возможно, если в ходе лингвистической экспертизы по поручению суда эксперт-специалист (лингвист, а не филолог «вообще»!) сумеет «восстановить» и аргументативно представить всю «цепочку» данного речевого события⁵: интенции автора анализируемого текста и его коммуникативную стратегию, выбор им определенных речевых тактик, их реализацию в «прочитываемых» инвективных жанрах, языковое воплощение данных жанров в соответствующих инвективных единицах языка. Аргументирован должен быть и вывод о факте языковой агрессии и/или насилия против личности истца. Естественно, в экспертном заключении должны быть и четкие ответы на поставленные судом вопросы⁶, в частности, в какой форме дается негативная информация о заинтересованном лице – утверждения или предположения и т.п.

Мне кажется, что настала действительно насущная необходимость ввести в правовое, а не только лингвистическое пространство современной России понятия «языковая агрессия» и «языковое насилие», придав им закрепленный в соответствующих законодательных актах юридический характер. Этим самым довольно-таки неопределенное понятие «оскорбление», имеющее вроде бы статус правового термина, а на самом деле настолько расплывчатое, что манипулирование им в интересах конкурирующих в судебных процессах сторон очень часто приводит к юридическому «коллапсу», получило бы, как представляется, более определенное терминологическое обоснование. Мне кажется также, что установить факт языковой агрессии лингвистически будет более убедительно и доказательно, чем пытаться «полифонически» оперировать словом оскорбление в интересах той или иной стороны.

Иллюстрируя вышеприведенные положения, вынужден оговориться: в таком провинциальном сибирском городе как Лесосибирск, возможности инициирования и проведения реальной лингвистической экспертизы минимальны. «У нас все тихо и спокойно» – обычное восприятие политической элитой города событий, происходящих «где-то там, в Красноярске, Москве и т.д.» Однако выборы губернатора заметно изменили сложившиеся представления и несколько «потрясли» лесосибирский «истэблишмент». Появились некоторые возможности для лингвистического мониторинга текущих событий, в том числе связанных с правовыми конфликтами. В нашу лабораторию речевой коммуникации уже поступили некоторые предложения, но пока это находится на стадии «установления контактов».

Поэтому нижеследующее изложение – это не исполнение реального заказа (или запроса), а иллюстрация того, каким образом могла быть выполнена лингвистическая экспертиза в случае, если бы возникла ее необходимость. Опережение подобной экспертизы (пусть даже виртуальной) обусловлено только одним – как мы можем истолковать инвективность в конкретных речевых событиях.

Рассмотрим проявление инвективности как средства вербализации языковой агрессии на материале текстов предвыборной агитации и контрагитации в период избирательной кампании на пост губернатора Красноярского края. Известно, что одним из лидеров-кандидатов был А.В. Усс, спикер Законодательного собрания края. Активно и крайне агрессивно применявший так называемые технологии черного пиара, направленные против двух своих главных соперников П. Пимашкова и А. Хлопонина, сам А. Усс также явился объектом массированной языковой агрессии со стороны иных конкурентов. Для примера возьмем текст «передовицы» из «Информационно-аналитического листка» «Политиканы», озаглавленной «Наш козырный туз – губернатор Усс» (дата выпуска – 29 авг. 2002 г. Заказчик – В.В. Макаров). Приводим этот текст целиком:

Как уже сообщалось, Слава Медяник сочинил для Александра Усса песню. Называется она весьма незатейливо – «Губернатор Усс». Там есть замечательные слова: «Губернатор Усс – наш бубновый туз». «Словарь воровского языка» трактует термин «бубновый туз» как татуировку, насильно сделанную осужденному, не отдающему карточный долг. А «козырный» – это человек, которому всё позволено, главарь группировки в ИТУ. Таким образом, фразу из песни «Наш козырный туз – губернатор Усс» следует читать так: «НАШ ГЛАВАРЬ ГРУППИРОВКИ ИСПРАВИТЕЛЬНО-ТРУДОВОГО УЧРЕЖДЕНИЯ, НЕ ОТДАЮЩИЙ КАРТОЧНЫЙ ДОЛГ – ГУБЕРНАТОР УСС» (Выделено автором текста. – Б.Ш.).

Выступая недавно по телевидению, Александр Усс сказал, что песня ему очень нравится и что скоро ее будет петь весь край.

Раз так, то следует, может быть, опубликовать слова песни целиком и начать нам всем разучивать? Или опубликовать «Словарь воровского языка» – мало ли какие песни будут сочинять для Усса и про Усса.

Тотальная негативная направленность текста против конкретной личности – А. Усса несомненна, что отвечает целям предвыборной контрагитации его соперников. Однако, как мне кажется, вопрос о том, содержит ли текст негативную информацию о данном лице, не так уж очевиден. Собственно говоря, информативными, сообщающими читателям новую информацию, являются лишь сведения о том, что некий композитор Слава Медяник сочинил песню «Губернатор Усс», в которой имеются слова «Губернатор Усс – наш козырный туз». Сама по себе эта информация соответствует действительности и негативной не является. Тот факт, что А. Усс в выступлении по телевидению сообщил, что песня ему понравилась, также объективен и не может быть признан негативным по отношению к «фигуранту», поскольку лишь передает его личное мнение.

Вопрос состоит в том, можно ли вообще считать информацией весьма вольную авторскую интерпретацию, авторское «прочтение» фразы «Губернатор Усс – наш козырный туз», интерпретацию, в которой действительно отражается инвектогенная языковая агрессия автора «передовицы»?

Если исходить из обычного и довольно широкого понимания «информации» как некоторых сведений о ком-либо или о чем-либо, передаваемых устным или письменным путем, то, конечно, в подобном «прочтении» информация, касающаяся А. Усса, содержится, и ее следует считать негативной, создающей у читателя «криминальный образ» кандидата в губернаторы.

Однако с точки зрения теории речевых жанров, как мне представляется, дело обстоит несколько иначе. Данное высказывание автора «Наш главарь группировки исправительно-трудового учреждения, не отдающий карточный долг – губернатор Усс» вряд ли можно отнести к информативному типу речевого жанра. По определению, к информативным жанрам относятся те, коммуникативная цель которых – различные операции с информацией, выражающие стремление автора отправить или получить некоторое сообщение: предъявление или запрос информации, её подтверждение или опровержение и пр. [Шмелева, 1997]. Иллокутивные намерения автора и цель высказывания в данном случае – иные и актуализируют они вполне определенную коммуникативную стратегию, отражающую языковую агрессию автора.

Поэтому анализируемое высказывание следует, видимо, относить к инвективному жанру речи в соответствии с его коммуникативной целью. Это, естественно, не означает, что в нем отсутствует негативная информация об А. Уссе – наоборот, вербализация языковой агрессии автора в форме инвективного речевого жанра, реализующего определенные речевые тактики, лишь усиливает резко негативный характер высказывания, как и последующих комментариев. Доказать отражение в тексте в целом языковой агрессии его автора, направленной против А. Усса, несложно. Это можно сделать исходя как из экстралингвистических факторов (зная диктумное содержание данного речевого события), так и оперируя лингвистическими данными: например, отметив не просто использование, а нагнетание арготической лексики, «раскрывающей» образ «губернатора Усса».

Подобный «стилистический» прием следует считать речевой тактикой автора инвективного высказывания, обыгрывающей наличие в песне С. Медяника словосочетаний «козырный туз» и «бубновый туз». К речевым тактикам (а их в тексте реализовано немало) можно отнести, условно говоря, прием «смешивания» или интерференции, подмены понятий, сопряженный с явной языковой «натяжкой»: обычные, бытовые значения «карточных» и «гадательных» идиом козырный туз – «человек-лидер, на которого ставят и который должен победить» и бубновый туз – «человек (обычно мужчина), являющийся объектом интереса со стороны того, кто загадывает гадание» подаются в контексте криминального жаргона.

Таким образом, и это можно лингвистически доказать, в данной публикации создано своеобразное речевое криминальное пространство, якобы характеризирующее данного кандидата в губернаторы. Кульминация данного речевого события, которое, видимо, по замыслам автора, «виртуальность» обвинений переведёт в «реальность» обозначена довольно чётко – «Опубликовать «Словарь воровского языка» – мало ли какие песни будут сочинять для Усса и про Усса».