Хвостовой вагон

В одном из своих «Раздумий и заметок о литературе», написанном 12 июля 1916 года и озаглавленном «Реакция», Антонио Мачадо описывает культурную ситуацию в Испании и с горьким смирением замечает: «Мы сохраняем, блюдя верность традициям, наше место хвостового вагона».

Я не помню точно, когда я прочел эти «раздумья» (вероятно, около 1957 года). Фраза Мачадо звучит привычно для нашего слуха, и тогда я не обратил на нее особого внимания.

С XVII века (вспомните, например октавы Сервантеса об «одинокой и злосчастной Испании») тема национального упадка для наших писателей стала общим местом, а то и пустым напыщенным присловьем, как у Кинтаны, Листы и многих других.

В переписке с Родо, одной .из наиболее интересных фигур эпохи просвещенной монархии, посол Хосе Николае де Асара выразил мысль, весьма сходную с мыслью Мачадо. Отметив, что от Испании «несет трупом», он замечает: «Это потому, что дьяволу угодно, чтобы мы вечно плелись в хвосте за другими нациями».

Таким образом, очевидно, что великий поэт «поколения 98 года» следует уже укоренившейся традиции, что его горечь связана с исконным пессимистическим течением испанского либерализма, усугубленного мрачной и давящей современностью.

Время не движется в Испании, говорил Ларра, а я бы добавил, что и прогрессивная испанская интеллигенция не меняется. Национальные бедствия, беспрерывно терзающие нашу страну с 1898 года до наших дней, стали уже чем-то вроде риторической фигуры, козырем, которым легко бросается наше природное краснобайство. Бесконечные повторы (такие же бессмысленные и напыщенные, как у «офранцузившихся» 1800 года) стереотипов вроде «у меня болит Испания», «мы любим Испанию потому, что она нам не нравится», «испанозадыхаясь» и тому подобных превратили их уже в пустой звук.

Без всякого стеснения и с пафосом мы объясняем ими свои обиды и комплексы и даже (как правые в 1936 году) освящаем

285

ими спасительные крестовые походы, кончающиеся, как все крестовые походы, отвратительным, ненавистным кровопролитием. В действительности же между термином «Испания» и Испанией существует все растущее расхождение, которого не могут или не хотят замечать тенора, баритоны и басы нашей риторики: в . то время как в последние годы экономическая структура нашего общества быстро преобразуется, а индивидуальное и общественное сознание отражает последствия этих изменений, «Испания» интеллектуалов сохраняет свои прежние характеристики.

Это удивительное явление свидетельствует о том, до какой степени трудно искоренить умозрительные схемы, усвоенные вследствие лени и рутины. Процесс приспособления Испании к современной индустриальной цивилизации в его моральных и культурных аспектах до сих пор не становился объектом сколько-нибудь серьезного анализа.

По причинам, о которых здесь говорить не стоит, мы все еще цепляемся за концепцию архаической Испании, хотя она во многом уже не соответствует действительности, что бросается в глаза даже при поверхностном постороннем наблюдении извне. Мне могут возразить, что изнутри лучше видно неизменное, а не меняющееся. Концепция архаической Испании устарела, и мы не должны скрывать происшедших изменений, даже из самых благородных побуждений. А если бы скрыли, это бы означало, что мы передаем дело реального анализа переживаемого нами исторического момента реакционерам.

Хорошо это или плохо, но Испания идет по пути интеграции с индустриальными странами Европы, большая же часть нашей интеллигенции, по-видимому, мало задумывалась над значением преобразования производства и последующей перестройки общественного сознания (этим и объясняется туманность выражений неповоротливого языка нашей интеллигенции).

Отставание культуры от техники заставляет нас зря тратить порох: наши выстрелы не достигают цели, бьют не в ту мишень.

Сейчас, вчитываясь в слова Мачадо, приходишь к печальному выводу.

Вследствие парадокса, о котором идет речь, мы, наследники либеральной и прогрессивной традиции, занимаем сегодня в своей стране мало завидное место ветхого «хвостового вагона».

Несмотря на кажущуюся неподвижность нашей политической коры (надстройки), период, который мы переживаем, войдет в историю как один из самых решающих и богатых глубокими (структурными) изменениями периодов. Хотя и отставая от других европейских стран, Испания следует по известному пути (пути индустриализации, совершаемой монополистическим капиталом). При этом мы, те, кто обязан был бы предотвратить это в силу своего призвания и идеологии, не принимаем во внимание пример наших соседей и не делаем из него должных выводов.

Как видно из дальнейшего, современные преобразования вле-

286

кут за собой целый ряд последствий, касающихся нравственности и культуры, последствий болезненных, ранящих того наивного идеалиста, который все еще живет в сердце каждого из нас. Вместо революции, о которой мы мечтали, которая продолжила бы дело просвещения и прогрессивной традиции XIX века, разгромленной в 1936 — 1939 годах в результате вмешательства извне, отягченного как своими, так и чужими ошибками, сейчас перед нами страна, бурно развивающаяся, но, по-видимому, приспособившаяся к «прогрессу», который и не предполагает существования свобод. Мы, свободомыслящие испанские интеллигенты и художники, в нравственном отношении оказываемся примерно в той же ситуации, в которой в конце XIX века оказались наши французские коллеги, когда, столкнувшись с разнузданным вещизмом своей эпохи и пережив поражение нескольких революций, они стали искать убежища в романтическом индивидуализме, как Бодлер, или отгородились от жизни стеной политического, морального и социального скептицизма, как Флобер, Мишле и Тэн. Неокапиталистическая цивилизация предпринимателей, барышников и спекулянтов, людей, живущих на выручку и для выручки, безжалостно отвергает человеческие «добродетели» нашего отсталого общества. Благородство, бескорыстие, еще недавно присущие испанцам, сегодня безжалостно стираются новой индустриальной религией и ее кредо, а вместе с этими качествами исчезают и нравственные, и эмоциональные основания нашей преданности народному делу.

Этим объясняется, с одной стороны, неуверенность и внутренний разлад интеллигенции, а с другой — горькая необходимость принять на себя обязательства иного рода: обдуманные, а не стихийные, научно обоснованные, а не продиктованные исключительно этикой, неизбежно ограниченные дисциплиной политических партий, которые берутся решать и действовать от имени народа. Ибо в отличие от века, когда жили Бодлер и Флобер, теперь уже нет народа, а, говоря словами Октавио Паса, есть только организованные массы. «Идти в народ, — пишет он, — значит занять свое место среди ,,организаторов" масс». Современный свободомыслящий интеллигент стоит перед выбором между романтическим бунтом и превращением в служащего-организатора: выбрав первую часть этой антитезы, он обрекает себя на бесплодие; склонившись ко второй, он приносит в жертву свою свободу. В любом случае, не впадая в наивный оптимизм, характерный для прошлого века, он отдает себе отчет в жестком сокращении своих полномочий.

Что может сделать интеллигент в рамках капиталистического общества? Мало, очень мало. Современный индустриальный мир отнимает все иллюзорные права, переоценка ценностей неизбежна, велико искушение выйти из игры, ограничившись поисками собственного спасения, в то время как наша эпоха оказалась на грани моральной катастрофы.

287

Значение Сернуды в большой степени объясняется тем, что он был первым, кто понял неумолимую неизбежность этой альтернативы. Несмотря на кровавую военную победу реакции 1936 — 1939 годов, испанская интеллигенция, с отвагой и самоотверженностью, которые делают ей честь, не сложила с себя ответственность: перед лицом черных сил, стоящих у власти, она, продолжая либеральные и прогрессивные традиции, взяла на себя задачу активного действия, которое защищал Ларра. Но сегодняшние обстоятельства ставят под сомнение некоторые аспекты этой проблемы.

Происходит социально-экономическая революция, однако вся политическая надстройка остается неизменной, хотя постепенно проблематика индустриальной цивилизации вытесняет проблематику, характерную для докапиталистического общества, о котором писал Ларра. Сфера влияния интеллигенции сокращается, техницизм вытесняет благородные порывы и бескорыстные обязательства: романтическое бегство становится все заманчивей.

Данная альтернатива вынуждает к выбору: Ларра или Сернуда.

Но Испания все еще одной ногой стоит в том, а другой — в этом мире и потому крайне неустойчива. Различные проблемы, отражающие различные ситуации, сосуществуют: век XIX и век XX тесно переплелись. Ларра и Сернуда: эпоха перехода, которую мы переживаем, подтверждает правоту обоих.

Пусть простит меня читатель, если здесь я выскажу несколько соображений личного характера. Моему поколению интеллигентов и художников буржуазного происхождения пришлось пережить один из самых тревожных и суровых этапов нашей истории. Я родился в 1931 году: мне было пять лет, когда вспыхнул мятеж, и восемь, когда республика погибла от рук военщины.

Как и большинство детей этой социальной среды, я получил воспитание в религиозном учебном заведении, а в конце отрочества мне открылась абсолютная неприложимость внушенных мне принципов к печальному опыту испанской действительности.

После того как я пережил это первое разочарование, моя внутренняя неудовлетворенность и элементарное чувство справедливости незаметно привлекли меня на сторону тех политических сил, которые с 1939 года в условиях подполья с упорством и героизмом защищают дело нашей свободы. Революция проникла в круг моих повседневных забот, и подобно многим моим сверстникам-интеллигентам я на протяжении десяти лет подчинял ей мои интеллектуальные и творческие устремления. Но история снова поиздевалась над моими благими намерениями: страна менялась, но не в ту сторону. Левая интеллигенция готовилась к чему-то, но не произошло ничего. Мое поколение, дожив до тридцати, оказалось в ненормальной ситуации: мы начинали стареть, не познав ни юности, ни ответственности. Ни традиционное воспитание, ни самообразование не позволяют нам, надеясь на успех, вмешиваться в развитие общества, где все приносится в жертву

288

(лиха беда начало) прославлению рыночных ценностей.

Современная индустриальная цивилизация не признает той давней и благородной роли, которую играла интеллигенция, начиная с XVIII века, — роли бескорыстной элиты, посвятившей себя идеалам общественного добра и прогресса.

Общество (если только не происходит ничего неожиданного) не рассчитываем на нас — мы всегда в стороне. Как и в других передовых странах Запада — с запозданием на несколько пятилетий, — гуманистическая элита в Испании постепенно исчезает, ее заменяют интеллектуалы-предприниматели, чьи предприятия технически эффективны, или интеллектуалы-организаторы с развитым стратегическим воображением.

Нельзя ли все-таки избежать альтернативы?

По-моему, нет. Разве что мы сожжем свои корабли и обратимся в бегство, как это сделал Рембо, как мечтал и не смог сделать Сернуда. Но, в конечном счете, разве бегство не скрытая форма отречения?

1967

ГЕРМАНИЯ

Г. Манн, А. Дёблин, К. Эдшмид, X. Балль, Р. Хюльзенбек, И.Голль, И.Р. Бехер, Г. Бенн, Б.Брехт, Э. Вайнерт, Ф.Вольф, Г.Бёлль, Т. Манн, П.Вайс