Массимо бонтемпелли. Четыре преамбулы

I. Обоснование

Первейшей и безотлагательной задачей двадцатого века будет воссоздание Времени и Пространства.

Возродив Время и Пространство вечными, неподвижными, неколебимыми, мы восполним потерю и водворим их на прежнее место, в трех бесконечных измерениях. Вне человека.

Обретя веру во Время и Пространство, беспристрастные и абсолютные, удаляющиеся от человека к бесконечности, мы с легкостью отторгнем материю от духа и примемся за составление несчетных комбинаций их гармоний. И тогда, без промедления, мы приступим к следующей задаче — открыть личность, уверенную в себе, уверенную в ощущении себя; в ощущении себя, а не других. Мы создадим личность, наделенную принципами и понятием долга, страстями и вселенской моралью. И как венец всему откроем, кто знает, божество поклонения или неприятия.

В итоге все сводится к начертанию окружности, центра,

171

радиусов, любого их трех возможных углов или нескольких многогранников. Словом, все сводится к геометрии духа.

Требовать воссоздания внешней действительности и действительности индивидуальной от философии было бы преждевременно и неверно. Как невыносимо жестоко заставлять ее идти на попятный и отказываться от незыблемых своих завоеваний!

Задача же будет вверена деятельному и скромному искусству. Оно не знает подъемов и взлетов, не эволюционирует, но переносит лишь прихотливые, роковые кризисы блеска и падения.

Единственной опорой в этом нам станет воображение.

Надлежит заново обучиться искусству созидания и найти свежие образы, дабы возникла новая атмосфера, необходимая нам, как воздух. Довольно нам разевать рот на собственные охи да вздохи. Довольно водить хороводы и упиваться пестрой круговертью самых утонченных своих ощущений. Мы водрузим перед собой прочный, обновленный мир. И неминуемо настанет время исходить, распознавать этот мир. Мы отделим от него каменные блоки и, ставя их один на другой, воздвигнем массивные строения, чтобы без устали преобразовывать отвоеванную земную кору. Женская ипостась музыки уступит место мужским законам архитектуры. Живительная струя музыки, что зарождается внутри каждого из нас, окропит и приведет в движение геометрию, прочно существующую снаружи. Мир воображения устремится оплодотворить и обогатить мир действительности.

Ведь недаром считается, что искусство двадцатого века приложило большие усилия, чтобы воссоздать и оживить действительный мир, простирающийся извне по отношению к человеку. Научиться укрощать этот мир и низвергать его законы по собственному усмотрению — вот цель. Ныне господство человека над природой есть магия. Попробуем дать общую картину некоторых характерных, хотя порой и несмелых, магических начинаний, смысл которых раскрылся еще не до конца. Не подумайте только, что это плод моей личной фантазии. Отнюдь. Просто «900» берет на себя смелость быть глашатаем и сторонником подобных начинаний.

(Воображение, фантазия... Но ничего похожего на сказки добрых волшебниц. Никаких тысячи и одной ночи.

Не сказки мы жаждем, а риска. В самой обыденной и привычной жизни хотим увидеть полное неожиданностей чудо: вечная опасность и вечный союз геройства и хитрости в стремлении этой опасности избежать.

Само занятие искусством становится ежеминутным риском. Мы не вправе почить на лаврах. Нужно опасаться подмены вдохновения надувательством. Наше почтение удобненькому реализму и лукавенькому импрессионизму. Никаких правил, никаких мерил для оценки содеянного. Обойдемся и без аристотелизмов: им здесь не место. Мы ходим по натянутой проволоке, стоим на

172

гребне волны и все ж улыбаемся и раскуриваем трубку. Законы писаны не для нас. Каждое произведение, каждая глава, каждая страница продиктуют себе свой собственный, железный закон, которым уже не воспользоваться дважды. Норма жизни и искусства на очередное столетие такова: подвергаться риску ежеминутно, до самого вознесения или до самого низвержения.)

В сказанном выше не стоит усматривать обвинительное заключение против того идеализма, что высвободил нашу зрелость из дремучих зарослей отрочества. Речь идет об открытии века (разобьем скорлупу, пока еще не завелась в ней гнойная червоточина). Век — это не произвольная выдумка. Каждый век соответствует данному историческому движению или признаку. Условимся, однако, относительно хронологических рамок. Двадцатый век оперился не сразу. Девятнадцатый век мог завершиться не раньше 1914 года. Двадцатый век начинается не раньше конца войны.

Последнее двадцатилетие века девятнадцатого было вынуждено разрушить материальный мир, чтобы освободить нас от односторонности и податливости. Этому идеалистическому разрушению геройски способствовали останки романтизма. Приняв облик авангардистов, они, не задумываясь, пошли на самосожжение в пламени огромного предвоенного костра.

На том костре почила вторая эпоха поэтической культуры — эпоха романтическая (от Христа до Русского Балета). Ложь, будто с рождением Христа умер Великий Паи, как возвестил предвзятый элевсинский голос. Пан сделал свое дело, и умолкла навеки песнь классической поэзии. Подобно этому к началу европейской войны завершается романтическая поэзия, берущая начало с Нагорной проповеди.

Бесспорно, двадцатое столетие не приемлет реставраций — понятия, противного законам естества. Как не приемлет оно футуризм или экспрессионизм, так и не стремится стать неоклассическим или неокатолическим.

Конечно, все мы хотели бы быть ничьими детьми, но не всегда это возможно. Время от времени мы признаем, что являемся плодом совокупления, то есть борьбы. Быть может, на сегодня мы — сыновья противоположности между духом кубизма и духом футуризма (иными словами, между ультрарациональной супертвердостью и ультраалогичной супертекучестью). Или же — противодействия тому и другому. (Всякое созидание, в том числе и созидание личности, есть итог противодействия совершенному действию: мы рождаемся от столкновения отца и матери и возникаем, силясь освободиться от первого и от второй.)

Все это мудрословие нужно мне, чтобы разыграть из себя историка, ну да неважно. Преемственность, наследственность, признание величия девятнадцатого столетия, авангардистского

173

геройства 1900 — 1914 годов и так далее — не будем больше об этом. Единственный закон развития есть закон неблагодарности.

По отношению к громовещательным и эфемерным школам, вырывшим пропасть между нами и девятнадцатым столетием, должно быть неблагодарными. Что же до великого взлета искусств прошлого века, то не станем забывать: восхищение стариной есть часто кичливое прикрытие собственной немощи. Обращаясь к девятнадцатому веку, век двадцатый поневоле должен исполниться презрения.

Вполне естественно, что, открывая путь двадцатому веку, практика (политическая) предшествовала искусству и теории.

Сегодня, пока искусство не обрело чувство внешнего мира и магии, политика открывает для себя чувство могущества и возможности, чувство, которого лишилась на долгом демократическом пути девятнадцатого века [...]

Мы — новые духи, мы жаждем вселенского и остерегаемся любых интернационалов. Поэтому стоит нам только начать разыгрывать из себя европейцев, как мы безнадежно ощущаем себя романцами. И никогда не забыть нам урока, данного одним жителем Востока. Однажды в разговоре мне случилось превознести величие и культуру некоторых зарубежных столиц. Бывший среди нас индиец перебил меня, предупредив: «Запомни, что для Индии Рим значит куда больше, чем Нью-Йорк».

Последнее заявление: мы западники до мозга костей. Мы питаем врожденное недоверие к Востоку и гордимся этим. С большой неприязнью отношусь я к танцу живота и азиатскому откровению. Устраивай меня вера в переселение душ, я желал бы получить душу Пифагора из его же собственных рук. (Таковы основные позиции, с которых при всей скромности и сдержанности мы готовимся, обещая при этом максимум усердия, провозглашать и развивать в настоящих тетрадях наиболее плодотворные начинания для века, коему наше поколение имеет честь положить начало.)

Сентябрь 1926