Хуан гойтисоло. Ортега и роман

В 1958 году, двадцать лет спустя после гражданской войны, уже появилась достаточная перспектива для того, чтобы со всей строгостью проанализировать предвоенную литературную продукцию. После того как на сцене царили несколько десятилетий подряд два поколения писателей — поколение модернистов и поколение Диктатуры, — после того как в историю друг за другом вошли Д'Орс, Ортега, Харнес, произведения «переживших свое время» (Переса де Айялы, Гомеса де ла Серны и др.) стали казаться слишком сделанными, а их духовная позиция слишком определенной и потому не склонной к последующим изменениям.

В течение многих лет творчество, например, Ортеги-и-Гасета было объектом бесплодных полемик между его ниспровергателями и сторонниками. Несправедливость и неискренность некоторых выпадов против Ортеги заставили многих яростно его защищать, что исключало какие бы то ни было критерии критики. Учение Ортеги еще не завершило свой исторический цикл, и отсутствие перспективы делало объективность почти невозможной.

Сейчас же, с некоторого отдаления, его впервые можно проанализировать как идеологическое выражение определенной исторической структуры и тем самым избежать ошибки. Ортегианство, в котором многие и сейчас еще видят опасного дракона, стоит его рассмотреть с этой точки зрения, превращается в безобидное пугало.

282

Я оставлю штудирующим философию неблагодарную миссию расщеплять на теоретические, социальные и человеческие составляющие творчество автора «Восстания масс». Напомню лишь тот бесспорный факт, что восприятие этого произведения было связано с известным недоразумением — результатом особой ситуации, сложившейся после войны, — ведь тогда даже самые непримиримые противники Ортеги считали содержание и социальные постулаты «Восстания масс» чем-то совершенно очевидным, что исключало какое бы то ни было критическое к ним отношение.

Теперь, когда нет уже в живых Ортеги-и-Гасета и затухает полемика, сопровождавшая его при жизни, я попытаюсь установить некий баланс достижений и заблуждений ортегианства в вопросах, относящихся к роману.

В своих произведениях «Размышления о романе» и «Дегуманизация искусства» Ортега создал теорию художественного творчества, влияние которой на писателей-модернистов и поколение Диктатуры представляется на первый взгляд весьма значительным.

Искусство, по Ортеге, ничего не стоящая, легкая игра, присущая аристократам. Для писателя непримечательные факты и события повседневной жизни лишены интереса. Его привлекает эстетическая утонченность, поиски «скрытых рудников души». Художник должен обращаться к меньшинству. Одним словом, искусство надо дегуманизировать. Отбрасывая конкретную проблематику, вопросы социального и человеческого бытия, роман, по мнению Ортеги, должен стремиться к трудной чистоте, далекой от реальной жизни со всеми ее пошлостями.

Прежде чем проанализировать практические следствия его теории, надо уточнить, что такая концепция аристократического искусства для меньшинства свойственна не только Ортеге. В то же самое время — так называемые «счастливые двадцатые» — в других странах Европы (Франции, Италии) роман, как свидетельство и отражение определенной действительности, был предметом ожесточенных нападок.

Исторический идеализм Кроче отказывал в значимости конкретным, будничным проблемам. Валери создал антироман «Вечер с господином Тэстом», а Жироду изобрел свой изысканный, тонкий и изящный мир.

Презрение вызывали и жанр романа, и даже развернутая мысль, всегда считавшаяся источником и опорой прозы.

В результате — это уже можно сказать с полной уверенностью — появилась эстетская и эгоцентрическая литература, совершенно чуждая современной действительности. В 20-е годы, когда умами владели учение Ортеги и журнал «Ревиста де Оксиденте», в Испании, как и во Франции, произошел разрыв между романистом и обществом. Роман утратил свои национальные очертания и стал космополитическим, безликим, выхолощенным.

Забыв о том, что, только будучи национальной, литература

283

приобретает универсальную значимость, писатели устремились к универсальному, пренебрегая национальным. И как следствие — думаю, меня не станут опровергать — возникла общая доминирующая характеристика: пустота, манерность, герметизм и монотонность.

Романы Жироду, например, почти не отличаются от тех, что у нас писали Бенхамин Харнес и Гомес де ла Серна. И в тех и в других мы находим то же отрицание реального, ту же отделанную «наивную» прозу, ту же дегуманизацию — в общем, все то, что провозгласил Ортега.

В то время как Гальдос и Бароха отразили испанскую жизнь XIX — начала XX века, книги Миро, Харнеса, Переса де Айялы не отразили абсолютно ничего. С их появлением старинное единение автора и публики сошло на нет. Писатели обращались лишь к элите. («Только к меньшинству») И, отторгнутый от духовной жизни, народ был обречен на грубое невежество. Но продолжалось, заметим вслед за Барохой, последним испанским романистом, поддерживавшим связь с читающей публикой, параллельное развитие двух литератур: одной — массовой и фельетонной, демагогической и отупляющей, и другой — дегуманизированной, формалистской, элитарной и эстетской. С тех пор две разные группы писателей обращаются к двум разным кругам публики. Рождением новеллы-эссе, «новеллы-грегерии» мы обязаны фельетону, а утонченность Харнеса, Переса де Айялы повлекла за собой дешевую порнографию Инсуа, Педро Маты, Фелипе Триго.

Наконец, с более чем тридцатилетней дистанции можно утверждать, что последствия теории Ортеги о дегуманизации искусства многообразны и что ее воздействие все еще чувствуется в культурной жизни страны. Ведь в то время, как во Франции творчество Селина, Гийу или Сартра пересекалось с реалистической линией Золя и Бальзака, обнажая прерванный романистами-эстетами контакт с публикой, в Испании ситуация, вызванная войной, закрепила вне зависимости от феномена ортегианства опасный разрыв между писателем и обществом.

Говоря другими словами, согласие, преодолевшее поверхностную неприязнь, объединило в одном лагере и врагов и учеников Ортеги, и безличная холодная литература, далекая от жизни, продолжала множиться, пользуясь и невежеством публики и консерватизмом критики.

За редким исключением, романисты не были на высоте своей миссии. Какие-то книги народ читал, но предназначались они не ему. А те, что писались непосредственно для народа — парадоксальное следствие стольких лет пренебрежения, — как правило, оставались непрочитанными.

Такое положение обязывает к полному пересмотру нашего представления о литературе. Чтобы вновь стать универсальным, наш роман должен быть испанским. Чтобы возобновить

284

контакт с публикой, надо отражать жизнь современного испанца так, как это в свое время делали Бароха, Гальдос и великие творцы плутовского романа.

Мы не достигнем ни того ни другого, если не распростимся с теориями Ортеги. Или гуманизироваться, или погибнуть. Третьего не дано. Не взывать к эстетической революции, подобно коллегам из 20-х годов, должен сегодня романист, но помнить, что «правда революционна».

1959