Гильвик. Жить в поэзии

— На обложках твоих книг стоит только твоя фамилия. Сегодня же ты говоришь от своего имени и фамилии — Эжен Гильвик. Не колеблешься ли ты, обнародуя свое имя?

— Когда я начал публиковаться, мной владело желание быть Гильвиком, но не Эженом. Это объяснялось прежде всего тем, что Эженом меня когда-то звала мать, а я не хотел сохранять ничего, что было связано с ней. Поэтому и называл себя лишь по фамилии. Не звали меня по имени и знакомые женщины, лишь Жаклин начала примирять меня с ним. К тому же теперь со дня смерти матери утекло много воды.

Кроме того, в отказе от имени крылось стремление не раскрываться — я отвергал всякие излияния. Почему-то я не мог тогда поставить на книге свое имя. Что было делать — обзавестись другим? Если бы я мог войти в литературу как Альфонс Мари Гильвик де Карнак!

В этих беседах — что верно, то верно — я приоткрываю свою душу, но лишь в той мере, в какой являюсь поэтом, признанным кое-кем из читателей; моя позиция изменилась, я больше не тот униженный и оскорбленный, каким был.

Теперь я высказываюсь. Возможно, больше, чем нужно. Дать другим представление о своем жизненном пути, дабы помочь им обрести себя.

И тебя удивляет, что твою поэзию расценивают как поэзию людского братства!

— Повторяю: если это и так, я не ставлю перед собой такой задачи. Не культивирую братские чувства. Не сочиняю специально для людей одной социальной группы или какой-то определенной категории людей. Я пишу, ибо ощущаю в том потребность.

— Скажем иначе: не твоя поэзия воспевает братские чувства, но ты сам являешься братом для некоторых читателей, а твои

151

стихи мудры и проникнуты пониманием смысла жизни.

— Любая поэзия — основание для морали. Вспомним, что говорил Ницше: моральность погубила мораль. Не является ли мудрость за пределами поэзии в большей степени морализаторством, чем мудростью?

Раз уж речь зашла о мудрости, расскажу о папаше Ваше, старике крестьянине из Бос; знакомство с ним я свел, когда ему шел уже семидесятый год. Вот был мудрец так мудрец! Он счастливо прожил свою жизнь и, окруженный всеобщим уважением, скончался, когда ему перевалило за девяносто. При этом предпочел доживать свой век в доме для престарелых. О себе он говорил так: «Моя совесть чиста, я никому не причинил зла». И это было сущей правдой. Он помог встать на ноги всем своим детям, внукам, разрешил не один семейный, да и не только семейный (поскольку являлся мэром коммуны), конфликт, и при этом находил слова, способные убедить людей.

Однажды один из его отпрысков выказал недовольство тем, что его сын вздумал взять в жены учительницу. Папаша Ваше рассудил так: «Заблуждаешься. В сельском хозяйстве завтрашнего дня грамотная, умеющая считать женщина будет куда полезней той, что знакома только с деревенским трудом». Это было сказано более двадцати пяти лет назад...

Когда папаша Ваше вернулся с войны 1914 — 1918 годов, ему было всего сорок. До войны он, его отец и трое братьев жили в деревне. Единственный из четырех, кто уцелел, он задумал построить ферму. Рукой этого человека, едва ли получившего начальное образование, были сделаны чертежи хозяйства, не устаревшего и до сих пор. Вот его пророчество: «В Бос покончено с животноводством, отныне здесь будет развиваться земледелие, и только оно. Сюда придут машины, большие машины, для них потребуются широкие дороги, просторные помещения...»

Было у него и свое понимание поэзии. Он бродил по округе и всему давал оценку. Работяга, он был не лишен умения видеть и дерево и облако: красота окружающего составляла часть его искусства жизни.

На память мне пришла одна история. Однажды папаша Ваше объявил нам: «Надо проведать внука; его ферма неподалеку отсюда». Мы сели в машину, тронулись, внук оказался дома, стал водить нас по своим владениям. Уединившись, чтобы справить нужду, я обнаружил гору нечистот, присыпанных сверху хлебом. Это меня поразило. Ведь на ферме не держали скотину, здесь выращивали злаки, свеклу да занимались промышленным разведением кур, для чего предназначались четыре или пять цехов, где откармливали по семь-восемь тысяч птиц в год. В больших, всегда погруженных в полумрак помещениях в несколько ярусов располагались клетки. Обитательницы клеток испражнялись в одну сторону, а корм получали с другой — перед ними двигался конвейер. Я невольно поморщился и произнес: «Бр-р!» Хозяин

152

сказал: «Из-за вашего «бр-р» я потеряю тысячу яиц». Не произнеся более ни слова, мы удалились. И только по дороге папаша Ваше изрек: «Вот так так! Чем не концлагерь для кур? Тот, кто содержит в концлагере людей, и тот, кто содержит в концлагере птиц, одного поля ягоды». И добавил: «Впервые на ферме у родственников мне не предложили войти в дом и выпить стакан вина...»

Он продвигался в возрасте, как плывут по безмятежной глади морской: без жалоб, содроганий, страха. Редко заговаривал о смерти — о своей никогда. Неизменно решительный, невозмутимый, в хорошем расположении духа. Этот человек был радостью для себя самого и для окружающих. Он, видимо, чувствовал, что высочайшее духовное завоевание человека — возможность сказать себе, веря в это всем сердцем, а не от отчаяния или бравады: пусть приходит смерть, я ни о чем не жалею.

Не думаю, что когда-нибудь достигну таких высот: хоть я и не боюсь смерти как таковой, но страдаю при мысли о том, что она положит конец моему исследованию жизни. А до тех пор буду пытливо вглядываться в завтра.

Что станет с нашей планетой? Со вселенной? Удастся ли наконец проникнуть — пора бы уж! — в тайну четвертого измерения? Мне осточертели наши три. Я мечтаю о том, чтобы было распознано четвертое, до сих пор носящее туманное название — время. Когда в трехмерной стене образуется брешь, можно будет в мгновение ока очутиться на небесном светиле, которое в данный момент отстоит от нас на миллиарды световых лет. А я не увижу этого...

— Ты веришь в прогресс?

— Мне хочется ответить очень просто: не будь его, я бы еще лет тридцать назад умер от перитонита. Этого с меня довольно.

Аспирин — и тот прогресс! Я — дитя Третьей республики и светской школы. Воспитан в преклонении перед прогрессом. Думаю, прогресс в нашем развитии с незапамятных времен по сей день налицо. Стоит ли говорить, что, заключаясь по преимуществу в покорении сил природы, он совсем не обязательно сказывается в духовной сфере?

Мне скажут: мир сегодня хуже, чем сто лет назад. Допустим. Мы вступаем в эру технологии. Переживаем переходную эпоху. А все переходные эпохи сложны. Мы, например, страдаем в Париже от засилья транспорта, поскольку столица не приспособлена для автомобилей, но когда-нибудь выстроят города, где отпадет надобность в автомобилях — их заменят движущиеся тротуары! Все это проблема устройства быта.

Я отнюдь не сожалею о том, что за пять часов можно долететь до Нью-Йорка. Равно как и о том, что в моей квартире есть электричество и горячая вода. У меня нет никакого желания очутиться в пещере. Весь вопрос в том, чтобы овладеть технологией, применить ее к жизни. Материальная база все еще недоста-

153

точно развита. Сейчас в угоду рентабельности часто поступаются нуждами людей. За человека я не боюсь. Я верю, он не даст себя в обиду, постоит за себя. Не позволит расправиться с собой за здорово живешь. Когда же будет преодолена, устранена эта потребность в получении доходов, можно будет подумать о человеке. Для этого нужно прежде всего свергнуть капиталистический строй, идолы которого — барыши и личная выгода. Национальные и наднациональные монополии меньше всего считаются с первостепенными потребностями простых людей.

О нулевом приросте промышленной продукции толкуют как об идеале. Я нахожу это чудовищным. Быть хотя бы отчасти знакомым со странами третьего мира (а мне довелось путешествовать по Юго-Восточной Азии), знать о царящей там крайней бедности, просто нищете и желать остановить прирост продукции — преступление. Как можно мириться с тем, что сотни миллионов мужчин, женщин, детей не имеют крова, клочка земли, ничего, кроме прикрывающих наготу лохмотьев? Можно ли согласиться с тем, что в их жизни ничто не изменится? Нет. Нужно производить больше, значительно больше, а полученное справедливо распределять. Это возможно лишь при социализме.

— Что для тебя сегодня социализм?

— Я марксист, это означает, что я исповедую великие идеи марксистской теории, основанной на диалектическом материализме, хотя не являюсь теоретиком. Марксистский метод как метод анализа классовых отношений (и даже в этом он не является ни замкнутой в себе, ни безбрежной теорией) я применяю на практике. Это не доктрина, но диалектический метод.

Сегодня я особенно остро осознаю, что капитализм изжил себя и морально обречен. Мы переживаем всемирный кризис капитализма. Я сторонник социализма, где царит демократия и власть принадлежит народу. Людям, осуществившим революцию, выбирать пути и средства построения бесклассового общества, общества гармонично развитой личности.

Все, что я говорю, очень поверхностно, но в мою задачу не входит излагать суть марксизма, об этом лучше прочесть у классиков. В настоящее время нам известны опыты социалистического строительства; в ряде стран была уничтожена частная собственность на средства производства, но социальные преобразования нуждаются там в дальнейшем развитии и совершенствовании.

Я не намереваюсь наставлять людей будущего. Я стремлюсь своим творчеством способствовать построению нового общества. Общественный строй состоит не из, одного лишь экономического фундамента, искусство будет играть немаловажную роль в жизни грядущих поколений, в частности именно поэзия поможет людям обрести новые духовные ценности.

В сторону назидательный тон. Признаюсь, я мечтаю об обществе, основанном на братстве (при этом мысленно обращаюсь

154

к двум, столь несхожим событиям: Парижская коммуна и май 1968). Я верю в осуществимость своей мечты в бесклассовом обществе. Быть может, это очередная утопия? Но мир нуждается в наивных мечтателях.

Если моя позиция такова, то отнюдь не в силу интеллектуальной умозрительности. Так сложилось независимо от моего желания. Если я и делаю что-то, что пока представляется мечтой, то потому, что, родившись в семье бедняков, лишенный даже — и особенно ощутимо — книг, я задолго до того, как прочел об этом у Маркса и Энгельса, на себе испытал, что такое капитализм. Если бы не мечта, не провидение будущего в настоящем, этот мир был бы невыносим для меня: нищета и. отчаяние большинства живущих, постоянная угроза войны, наглое торжество денег, коррупция, мещанство, предлагаемое в качестве уровня жизни и т. д. и т. п. Мне понятно, что все это делает настоящее непереносимым для тех, кто лишен способности провидеть будущее. Понятны мне и истоки нигилистического отношения к действительности, и попытки осмеять ее, и «Бордель с дерьмом» Жоржа Асталоса. Мне понятно, что царящему ныне культу глумления надо всем и вся в какой-то мере способствовали те неудачи и срывы, которые вменяются в вину социализму, но неужели эти неудачи и срывы в большей степени порочат марксистскую теорию, чем в свое время инквизиция христианское учение? Они лишь доказывают, что человеческая натура нелегко поддается исправлению, но вместе с тем и то, что человек упорствует в своем стремлении стать человеком. Мне понятны такие обвинения, но я их отвергаю.

Мне ненавистен обскурантизм. По словам Маркса, мы пока живем в эпоху предыстории, и выбраться из нее непросто, труднее, чем кажется. Приведу пример: отношения между СССР и Китаем — для меня, замечу, совершенно неожиданные — это катастрофа, до самых основ потрясающая веру, но и урок реализма.

Не желаю отчаиваться, сдаться — самое простое. Пусть путь мучителен, другого нет.

Альтернатива этому — тот путь, что уготавливают нам крупные капиталисты и их идеологи, — общество по типу того, что было во времена фараонов — миллиарды рабов-роботов и несколько тысяч технократов-роботов с их присными. Свидетельство тому — намеренное наращивание безработицы и интриги в пользу обскурантизма. Складывается впечатление, будто заправилы хотят воспользоваться концом века и тысячелетия в целях создания атмосферы конца света. Словно века и тысячелетия — естественные границы времени, а не искусственные его деления в отличие от дней, времен года.

— Значит, для тебя нет речи о башне из слоновой кости?

— Для меня это немыслимо. Я не одержим или уже не одержим страстью к политике, но полагаю, что быть заодно с теми, чьи надежды и ненависть разделяешь, вместе с ними

155

противостоять враждебным силам — настоятельная потребность. Отсюда моя принадлежность к Французской коммунистической партии, в рядах которой подлинное боевое братство роднит сотни тысяч борцов за социализм. Эта партия не безупречна, были и ошибки, и промахи, но наиболее сознательная часть рабочего класса — та, что в самой гуще борьбы с эксплуатацией, — продолжает верить ей. Я не настолько самовлюблен и самоуверен, чтобы думать, что все эти люди ошибаются на счет своего настоящего и будущего. Я могу расходиться с центральным комитетом партии по тому или иному вопросу и даже в отношении методов ведения борьбы, но это не повод выйти из партии и лишить товарищей своей поддержки. Я остаюсь членом партии, хотя и не молчу.

В мае 1968 года я одобрял не все действия партии и не стал применять полученные мной инструкции, суть которых заключалась в том, чтобы не вовлекать в события только что созданный Союз писателей. Я следовал своим путем поэта и коммуниста.

Я интенсивно прожил май и июнь 1968 года: встречи с разного рода людьми, дискуссии, общность взглядов, братство восхитили меня. Я не был склонен расценивать эти события как зародыш революции, так по-настоящему и не поверил в возможность политического переворота, тем не менее это был важный момент в умственном и нравственном развитии людей, а для меня — поэтический момент огромной важности. Жизнь для всех наполнилась смыслом. В весеннем воздухе была разлита надежда! И хоть что-то да значит тот факт, что знаменитый лозунг бунтарства и озлобления «метро-работа-постель» явился на свет не сам по себе, а позаимствован из стихотворного сборника Пьера Беарна «Краски завода», выпущенного в 1950 году издательством «Пьер Сегерс». Что ни говори, а поэзия пробивает себе дорогу в жизни!

Нелишне заметить, что с мая 1968 года на положение писателя в обществе стали смотреть другими глазами. Именно Союз писателей провозгласил концепцию писателя-трудящегося, легшую в основу закона от 31 декабря 1975 года, определившего социальный статус писателя в плане социального обеспечения. До тех пор положение писателя было сравнимо лишь с положением мыши на пустом чердаке. Отныне у него есть те же гарантии, что и у рабочих, получающих зарплату.

Таким образом, я признаю, что где-то глубоко во мне живет потребность в «коллективизме», тяга к непосредственному общению с себе подобными.

Дурная черта? Возможно.

В моем стихотворении «Нежность» есть строки:

Ибо в мире убивают,

А любое убийство нас старит.

Быть солидарным с другими — да, но солировать в поэтической

156

сфере, где я ощущаю себя в авангарде и желаю, чтобы это никогда не кончалось.

Что до других, то вот стихотворение «Портрет»:

Руки

в трещинах, цыпках — от мыла и стирок.

Ноги

ноют, опухнув, — от давки в вагонах.

Цвет лица

восковой — от плохого питанья.

Кашель —

от пыльных, сырых помещений.

А ее красота,

как надежда, не гаснет.

И взгляд у нее,

как прежде, особый¹.

1980

¹ Пер. Е. Кассировой.

ИТАЛИЯ

Ф. Т. Маринетти А. Грамши М. Бонтемпелли А. Гульельми Л. Биджаретти А. Арбазино У. Эко