Леон фелипе камино. Прометеев поэт

Поэзия для меня — лишь система световых сигналов. Костры, которые мы зажигаем здесь, внизу, среди тьмы и тьмы, чтобы кто-то нас видел, чтобы нас не забыли...

И пусть никто не говорит — это старо и провинциально, а вот

272

то — ново и иностранно, ибо всегда был один, и только один способ создавать стихи — способ Прометея...

Такова моя эстетика — эстетика корабля, блуждающего в тумане. Сегодня, как никогда, поэзия для меня — организованное и организующее пламя, знак, зов и зарево бедствия...

Поэт — не тот, кто ловко играет маленькими словесными метафорами, но тот, кого пробудившийся прометеев дух ставит зачинателем великих метафор — социальных, человеческих, межзвездных. Дон Кихот — поэт этого класса. И он отличается от заурядных поэтов мира тем, что хочет писать свои стихи не острием пера, но острием копья... Там, где присутствует фантазия, неизбежно возникает воля. И метафора поэтическая вливается тогда в великую метафору социальную...

Дон Кихот — это прометеев поэт, который вышел из своей летописи и вошел в Историю, сотворенный из символа и плоти, шутовски наряженный и взывающий на всех дорогах мира: «Справедливость, справедливость, справедливость!»

Торгаши, филистеры, предатели, мещане! У испанцев завтрашнего дня не хватит для вас слюны... И солнце Испании не будет завтра светить вам, ибо солнце Испании — слушайте хорошенько! — на сей раз взойдет, чтобы осветить землю справедливости и человеческого достоинства, где вам не будет места, либо не взойдет уже ни для кого.

Я знаю это лучше, чем вы. Вы лучше меня умеете продавать галстуки, надувать туристов и эксплуатировать рабочих, но я лучше вас умею слышать пульс Испании — лучше, чем кто-либо. Такова моя профессия — слышать сокровенное биение сердец людей, народов и звезд.

Впрочем, нет. Это не профессия. Это — счастье...

1942

Габриэль селайя. Поэзия и правда

Мы ищем сегодня поэзию прежде всего человечную, исполненную прочувствованной правды; язык же поэзии должен быть живой и проникновенный. Мы ищем сегодня не тот образ, который нуждается в пояснениях, а тот, который значим сам по себе. Мы преисполнены сейчас такого отвращения к фальши, что в рамках тремендизма выработали своего рода поэтику антипоэзии. Никто уже не пишет по наитию, как того требовал сюрреализм, никто не сотворяет образов ради сотворения образов, тем самым обращая поэзию в прелестную игрушку — волшебную шкатулочку, из которой выскакивает черт. Никто уже не относится к поэзии как к игре, никто не считает своим долгом только «эпатировать буржуа». Дыхание европейской катастрофы достигло Испании. Нас не коснулась мировая война, но мы испили полную чашу ее последствий. Время, в которое нам

273

выпало жить, — трудное, если не тягостное время: сейчас в опасности само существование человека как личности, и осознание этого не позволяет впадать в детские безответственные игры. Поэт, если он и вправду поэт (иными словами — пророк), всегда острее других чувствует эту опасность. И не отступает перед нею, а борется, так, как и должно ему бороться — стихами, будящими в людях их потаенную, изболевшуюся человечность. И в этот час, может быть более других заслуживающий названия «час истины», с нами две тени: Антонио Мачадо и Мигеля де Унамуно. Ведь они оба были поэтами истины. Истинными ее поэтами — а в конечном счете только это важно.

Давайте повторять как молитву: всякий человек — человек. Будем искать спасения в общем деле. Примем на себя бремя ответственности. Ощутим, как неприкаянность наша всею тоской обрушивается на нас же самих, а когда мы отдаем себя людям, сливаемся с ними, сообща участвуя в строительстве будущего, сердце наше бьется четче, ровнее и сильнее, жизнь поет, наконец-то мы в полном смысле слова люди, настоящие люди. Спасение — вот оно, здесь и сейчас, оно — в общем деле. Не должно нам подражать тем поэтам, что завывают как бездомные псы темной ночью. Взвалим груз на плечи и бодро отправимся в путь по утренней дороге, освещенной надеждой. Будем петь для всех униженных, для всех истязаемых — пусть ощутят возвышенный дух сопротивления, свойственный полнокровно, прекрасно, неиссякаемо и ненасытно живущим людям. Нечего приставать к другим с рассказами о собственной необычайности. Оставим жалкие потуги увековечить свой внутренний мирок. Станем как те великие, вселенские, не знавшие себе равных поэты, которые говорят с нами не извне, как кающийся с исповедником, а изнутри, нашими же устами, так, что мы сливаемся с ними и становимся единым целым — таково доказательство их подлинности. Почувствуем своим всё, что только есть вокруг, — пусть свет наших стихов прояснит темное биение сознания. Накормим голодного. Напоим жаждущего. Утешим угнетенного словом сочувствия и ободрения. Возвестим благую весть, не впадая в поверхностный оптимизм, цветущий, пока обстоятельства благоприятствуют, и сходящий на нет, когда они к чему-то обязывают; возвестим благую весть достойно, подобно рыцарю страждущих, взявшему на себя чужие скорби и обретшему в том радость, синим пламенем сжегшую узкий мирок поглощенного собой человека. Отдадим себя другим, чтобы стать собою. И отдавая себя людям, одарим их миром и надеждой. Одарим светом — как золотая монетка, подсунутая под дверь бедняка, он озарит их жилище. Одарим звуком немое. Да опадут струпья, скрывающие тягостную истину во всей славе ее. Отдадим все с радостью и веселием. Одарим людей обыкновенным насущным чудом.

1947