языки также являются аналитическими методами («Курс занятий», «Грамматика», восемь первых глав первой части).

Глава IV о влиянии языков

умели применять его пока только в математике, физике и химии. Во всяком случае, я не знаю, умели ли они применять его к идеям любого рода. Поэтому никто из них. не пришел к тому, чтобы рассматривать и языки как аналитические методы.

Таким образом, языки стали весьма ошибочными мето­дами. Тем не менее торговля сближала людей, которые, так сказать, обменивались своими мнениями и предрассудками так же, как продуктами своего земледелия и ремесла. Языки смешивались, и аналогия не могла больше руково­дить умом в определении значения слов. Казалось, искусство рассуждать было неизвестно; говорили, что боль­ше невозможно ему научиться.

Однако, если сначала люди были по своей природе поставлены на путь открытий, они еще могли иногда случайно возвращаться на этот путь; но они возвращались, не замечая этого, ибо никогда этому не обучались, и сно­ва сбивались с пути.

Если бы люди

заметили, что языки

также являются

аналитическими

методами, было бы

нетрудно найти

правила искусства

рассуждать

Поэтому в течение веков люди пред­принимали тщетные усилия, чтобы открыть правила искусства рас­суждать. Они не знали, откуда их взять, и искали их в механизме ре­чи — механизме, допускающем все пороки, свойственные языкам. Чтобы найти эти правила, имелось лишь одно средство — рассмотреть, каким способом мы достигаем понимания, и исследовать этот способ в тех задатках, которыми наделила нас природа. Необходимо было заметить, что языки являются в действительности лишь аналитическими методами, методами, которые теперь стали весьма порочными, но которые были точными и могли бы вновь стать точными. Этого не видели, потому что, не заметив, насколько необходимы нам слова для образова­ния идей всякого рода, думали, что от слов нет другой пользы, кроме того, что они служат нам средством сообще­ния своих мыслей.

Впрочем, так как во многих отношениях языки пока­зались грамматикам и философам произвольными, то ста­ли предполагать, что правила, принятые в языках,— лишь каприз употребления языков, т. е. что они часто совсем не имеют правил. Однако всякий метод всегда имеет правила и должен их иметь. Значит, не следует удивляться, если до сих пор никто не подозревал, что

Языки создают наши знания, мнения и предрассудки

Поскольку языки, формировавшиеся по мере того, как мы их анализирова­ли, стали также аналитическими методами, понятно, что для нас естественно думать соглас­но привычкам, которые языки заставили нас усвоить. Мы думаем с помощью языков; будучи правилами наших суждений, они образуют наши знания, мнения и предрас­судки; одним словом, они делают в этой области все хорошее и все плохое. Таково их влияние, и это не могло быть иначе.

Они вводят нас в заблуждение, так как это несовершен­ные методы, но, поскольку это методы, они несовершенны не во всех отношениях и иногда хорошо руководят нами. Нет никого, кто с помощью одних лишь привычек, при­обретенных в своем языке, не был бы способен сделать несколько правильных рассуждений. Именно так мы все начинали; и нередко можно видеть, что люди без образова­ния рассуждают лучше тех, которые много учились.

Языки наук созданы не лучшим образом

Некоторые хотели бы, чтобы филосо­фы руководили созданием языков; им кажется, что тогда языки были бы лучше созданы. Значит, нужно, чтобы это были другие философы, а не те, которых мы знаем. Верно, что в математике выражаются точно, потому что алгебра, произведение гения,— это язык, который не мог быть плохо создан. Верно и то, что некоторые области физики и химии трактовались с такой же точностью небольшим числом превосходных умов, созданных, чтобы хорошо наблюдать. В остальном я не вижу, чтобы языки наук имели какое-нибудь преимущество. Они имеют те же недостатки, что и другие языки, и даже еще большие. На них говорят совершенно так же, часто ничего не говоря; столь же часто на них говорят лишь для того, чтобы высказывать нелепости; и вообще не видно, чтобы на них говорили с намерением быть понятыми.

241

240

Первые обиходные языки были наиболее

пригодными для рассуждения

Я предполагаю, что первые обиходные языки были наиболее пригод­ными для рассуждения, так как при­рода, руководившая их созданием, по крайней мере хорошо начала. Возникновение идей и способностей души должно было быть очевидным в этих языках, где было известно первое значение слова и где аналогия всегда определяла другие значения. Названия идеям, которые ускользали от чувств, давали исходя из названий тех чувственных идей, от которых они происходили. И вместо того чтобы рас­сматривать их как имена, принадлежащие самим этим идеям, их считали образными выражениями, показываю­щими их происхождение. Тогда, например, не думали, означает ли слово субстанция нечто другое, чем то, что «есть под»; означает ли слово мысль нечто другое, чем обдумывать, взвешивать, сравнивать. Одним словом, не выдумывали вопросов, какие ставят сейчас метафизики. Языки, которые отвечали заранее на все вопросы, не позволяли их ставить, и тогда еще не было плохой мета­физики.

Хорошая метафизика возникла раньше языков, и имен­но ей они обязаны всем, что в них есть лучшего. Но эта метафизика была тогда не столько наукой, сколько инстинктом. Руководила людьми без их ведома природа, а метафизика превратилась в науку, лишь когда она перестала быть хорошей.

Беспорядок в языке произвели главным образом философы

Язык был бы гораздо более совер­шенным, если бы народ, который его создавал, развивал искусства и науки, ничего не заимствуя у какого-либо другого народа, так как аналогия в этом языке ясно показала бы развитие знаний и не было бы нужды искать их историю в другом месте. Это был бы действительно научный язык, и он был бы единственно научным. Но когда языки представляют собой нагромождение многих иностранных языков, в них смешивается все. Аналогия больше не может вскрыть в различных значениях слов происхождение и формирование знаний; мы уже не умеем вносить точность в наши речи, мы об этом и не помыш­ляем. Мы ставим вопросы как придется и так же на них отвечаем; мы постоянно злоупотребляем словами, и нет такого вздорного мнения, которое не нашло бы привер­женцев.

Именно философы довели дело до такого беспорядка. Они говорили тем хуже, чем больше стремились к тому, чтобы говорить обо всем. Они настолько хуже говорили, что, когда им случалось думать, как думают все люди, каждому из них все же хотелось показать, будто он обладает способом мыслить, присущим только ему одному. Хитроумные, странные, мечтательные, непонятные, они часто, казалось, боялись быть недостаточно неясными и притворялись, будто прикрывают завесой свои действи­тельные или мнимые знания. Поэтому язык философии в течение многих веков был всего лишь жаргоном.

Наконец этот жаргон был изгнан из наук. Я говорю «был изгнан»; но он не изгонялся сам собой; он всегда искал в них прибежище, скрываясь под новыми формами, и лучшие умы с трудом преграждали ему доступ. Но вот наконец науки достигли успехов, потому что философы стали лучше наблюдать и внесли в свой язык такую же точность и аккуратность, как и в свои наблюдения. Таким образом они исправили язык во многих отношениях и стали лучше рассуждать. Так искусство рассуждать следовало всем изменениям языка, и это было естественно («Курс занятий», «Древняя история», кн. III, гл. 26; «Новая история», кн. VIII, IX, гл. 8, 9 и след., конец посл. кн.).