14 Мая Хрущев вылетел в Париж. Он считал, что разведывательные полеты — унижение

его страны. Если первый секретарь ЦК КПСС не займет жесткой позиции, ястребы

внутри страны вцепятся в него. На Хрущева давила жесткая позиция Китая. Он

предпочел торпедировать четырехсторонние переговоры, которых так желал, но не

показаться слабым и уступчивым.

Хрущев требовал от американского президента извинений, хотя главы государств

никогда не принимают на себя ответственность за своих шпионов — именно для того,

чтобы нормальные межгосударственные отношения могли продолжаться. Эйзенхауэр же

продолжал отстаивать свою правоту: закрытость советской системы делает

необходимыми разведывательные полеты. Это еще больше разозлило Хрущева.

Президент Франции Шарль де Голль очень рассчитывал на успех совещания в верхах,

надеялся, что оно поможет снизить напряженность между Востоком и Западом. Как

хозяин де Голль уговаривал Хрущева успокоиться, говорил, что есть смысл умерить

свои претензии к американцам:

— Ну, видите, все меняется, вот ваш спутник летает над Землей, пролетает над

территорией Франции — мы же не обижаемся на вас за это.

Но уговоры были бесполезны.

Едва все собрались, Хрущев заявил, что, если президент Соединенных Штатов

отказывается принести извинения, то Советский Союз не станет участвовать в

переговорах. Встреча закончилась не начавшись.

Премьер-министр Британии Макмиллан считал сбитый самолет У-2 несчастьем, а срыв

встречи в верхах в Париже «самым трагическим моментом» в своей жизни.

«Не думаю, что Хрущев приехал в Париж с намерением сорвать совещание в верхах, —

считал Аденауэр. — Скорее, наоборот, полагал, что ему удастся добиться от

Эйзенхауэра публичного заявления об отказе от дальнейших разведывательных

полетов над территорией Советского Союза. Только натолкнувшись на сопротивление

Эйзенхауэра, а также на отказ от посредничества де Голля и Макмиллана, он впал в

безудержное и бессмысленное бешенство. Он производил впечатление человека,

утратившего чувство меры, как это с течением времени происходит со всеми

диктаторами…»

Андрей Андреевич Громыко на склоне лет писал в своей книге: «Я иду за Хрущевым,

а в голове одна мысль: «Чистый выпендреж!» Хрущев теряет контроль над собой, что

для государственного деятеля недопустимо».

Но тогда министр иностранных дел не посмел возразить первому секретарю ЦК.

«Когда отпадает нужда в обаянии и подтрунивании, — писал о Хрущеве в 1961 году

знаменитый американский писатель, лауреат Нобелевской премии Сол Белоу, — он

предстает жестким, своевольным и трудным человеком. На переговорах с хорошо

информированными людьми, пытающимися оказывать на него давление, он становится

груб и агрессивен — привычка к власти лишила его всякой гибкости. Он, похоже, не

умеет играть ни по каким правилам, кроме своих собственных…

Фактическое признание своей оплошности для него вещь немыслимая. Он живет с

железной необходимостью никогда не ошибаться. Людей, которые ошиблись, он,

возможно, ярче всего помнит лежащими в гробу. Для него черта между невозможным и

возможным проведена кровью, и иностранцы, которые этой крови не видят, должно

быть, кажутся ему большими чудаками».

Обсудить (и, может быть, решить) берлинскую проблему в Париже не удалось. И

Хрущев продолжал требовать от западных держав: отмените оккупационный режим и

выведите войска. Западные державы отказывались уходить из Берлина.

Когда в Вашингтоне Джон Кеннеди сменил Эйзенхауэра, Хрущев решил, что пора

действовать. Новый американский президент произвел впечатление человека

неопытного и нерешительного. Но все-таки Никита Сергеевич хотел посмотреть на

Кеннеди и увериться в том, что новый президент не пустит в ход армию.

Поздравляя Кеннеди с избранием, Хрущев писал ему: «Мы… готовы развивать самые

дружественные отношения между советским и американским народами, между

правительствами СССР и США. Мы убеждены, что нет таких препятствий, которые

нельзя было бы преодолеть на пути к сохранению и упрочению мира».

Вступая в должность, Кеннеди ответил: «Начнем же все заново, и пусть обе стороны

помнят, что вежливость — не признак слабости, а искренность всегда должна

подтверждаться делами. Давайте вести переговоры не из страха, но и не страшиться

переговоров».

Хрущев стал намекать на желательность встречи. Он действовал через Аверелла

Гарримана, через советское посольство, использовались разведывательные каналы,

которые вели к брату президента Роберту Кеннеди, назначенному министром юстиции.

22 февраля 1961 года Джон Кеннеди написал Хрущеву, выразив надежду, что они

встретятся в ближайшем будущем. Кеннеди велел американскому послу в Москве

Ллевеллину Томпсону предложить Хрущеву встречу в каком-нибудь нейтральном

европейском городе.

1 апреля Хрущев назвал Томпсону два города — Стокгольм и Вену. Кеннеди выбрал

Вену.

Переговоры начались 3 июля 1961 года в резиденции американского посла в Вене.

Хрущев говорил горячо и темпераментно. Он пытался надавить на молодого

президента. У Никиты Сергеевича за спиной был триумфальный полет Юрия Гагарина,

а американские астронавты еще ждали на земле, когда будет готова их ракета.

Хрущев считал, что его позиция дает ему преимущество.

Никита Сергеевич, видя перед собой молодого президента, начал разговор шуткой:

— Меня тоже в свое время принимали за очень молодого человека, и я еще обижался,

что меня считают таким молодым. А теперь я бы с удовольствием поменялся с вами

возрастом или поделился бы излишками возраста.

Президент Кеннеди шутки не принял. Он заговорил о главной теме, которая его

тревожила, о наступлении мирового коммунизма, который теперь еще обладает

ракетно-ядерным оружием. Кеннеди, обращаясь к Хрущеву, сказал:

— Меня больше всего беспокоит то, что вы хотите уничтожить нашу

капиталистическую систему, что вы хотите уничтожить наше влияние там, где оно

всегда было, что вы вообще хотите уничтожить свободную систему.

Хрущев не только чувствовал себя старше Кеннеди — по возрасту и опыту, он ощущал

себя вождем более мощной державы. И разговаривал с Кеннеди не как с политиком, а

так, как он привык отвечать на вопросы иностранного журналиста.

— Господин президент, — ответил Хрущев, — я гарантирую вам, что Советский Союз

не станет навязывать свои интересы с помощью войны, — вообще смешно навязывать

идеи, приносить идеи на кончиках штыков, или, как сейчас можно было бы сказать,

на кончиках ракет. Но это не будет означать, что мы, как в школе, сядем за парту

сложа руки. Мы уважаем свои идеи, мы поддерживаем свои идеи и не можем

гарантировать вам, что они останутся только в пределах наших границ.

Первый день переговоров ни к чему не привел. Два руководителя беседовали между

собой на разных языках в прямом и переносном смысле. Провожая Хрущева, президент

Кеннеди сказал тоскливо:

— Да, господин председатель, похоже, с вами еще труднее договариваться, чем с

президентом Шарлем де Голлем.

Никита Сергеевич хотел быть в центре мировой политики, чтобы без него ничего не

решалось. Он не сомневался, что Кеннеди придется уступить.

«Кеннеди — молодой, энергичный, интеллигентный, — вспоминал советский дипломат

Валентин Фалин. — Такие приемы Хрущева, как «я старше вас, надеюсь, вы не

сочтете неуместным, если, исходя из своего жизненного опыта, дам совет…», как в

вату. Джон Кеннеди пропускает их мимо себя».

На следующий день переговоры продолжились в здании советского посольства в Вене.

Американские дипломаты предупреждали президента:

— Хрущев, несомненно, не хотел бы рисковать большой войной. Но реальная

опасность состоит в том, что он может не сознавать, что дело идет к войне. Его

необходимо недвусмысленно предупредить, что Соединенные Штаты не позволят

выставить себя из Берлина.

Джон Кеннеди понимал, что должен продемонстрировать твердость, но не знал, как

это сделать. В Париже Шарль де Голль объяснил американцу:

— Важно, чтобы Хрущев поверил в твердость западной позиции. Но существует

опасность, что он вам не поверит.

Разговор зашел о Берлине и сразу же приобрел очень жесткий характер. Президент

Кеннеди объяснял свою позицию:

— Господин председатель, Соединенные Штаты находятся в Западном Берлине по праву

победителя в войне, это право не может быть отменено в одностороннем порядке.

Кроме того, каждый американский президент подтверждает те гарантии, которые наша

страна дала другим государствам. Если мы откажемся от этих гарантий, нам же

никто не будет верить. Если нас вытеснят из Западного Берлина, гарантии, которые

мы дали Европе, ничего не будут стоить.

Но Хрущев держался очень твердо:

— Господин президент, если вы будете настаивать на праве доступа в Западный

Берлин после того, как мы подпишем мирный договор с Германской Демократической

Республикой, то вы рискуете. Имейте в виду, если ваши войска пересекут границу

ГДР, мы ответим на вашу агрессию.

Кеннеди уточнил:

— Господин председатель, вы готовы пойти на военное столкновение Соединенных

Штатов и Советского Союза из-за статуса Западного Берлина? Господин председатель,

начать войну легко, значительно сложнее сохранить мир.

Хрущев был уже вне себя:

— Господин президент, мы войны не хотим, но если вы ее начнете, то будет война.

Только имейте в виду, что мы от своего решения не отступимся и в декабре

подпишем договор с Германской Демократической Республикой.

И тогда Кеннеди произнес фразу, которая вошла в историю:

— В таком случае, господин председатель, зима в этом году будет холодной.

Молодой Джон Кеннеди не произвел впечатления на Хрущева. Вернувшись в Москву,

Никита Сергеевич пренебрежительно заметил:

— Да, если сейчас у американцев такой президент, то мне жаль американский народ.

Министр иностранных дел Громыко, выступая на партактиве Министерства иностранных

дел, сказал:

— Если попытаться образно выразиться, то это была встреча гиганта и пигмея.

Поэт и главный редактор журнала «Новый мир» Александр Трифонович Твардовский,

прочитав материалы встречи в Вене, записал в дневнике: «Порядочно смущен

заключительной беседой Никиты Сергеевича с Кеннеди. Не может же быть, чтобы мы

впрямь напрашивались на войну».

Обмен язвительными выпадами между двумя руководителями продолжился заочно.

— Говорят, что Западный Берлин невозможно защитить, — заявил публично Кеннеди. —

То же в войну говорили и о Сталинграде. Любую позицию можно сделать неприступной,

если люди — храбрые люди — берутся за это. Мы не хотим воевать, но мы не

позволим коммунистам выбросить нас из Берлина.

Но Хрущев не верил в готовность американцев сражаться за Берлин. На своей даче

на Черном море Никита Сергеевич принял американского дипломата Джона Макклоя и

сказал ему:

— Если западные войска попытаются силой проложить себе путь в Берлин, мы будем

противостоять вам силой. Война будет термоядерной. Вы и мы, вероятно, выживем.

Но все ваши европейские союзники будут уничтожены.

Никита Сергеевич так расписывал мощь термоядерного оружия, что маленькая дочь

Макклоя расплакалась.

Даже если что-то не получалось, Хрущев мог утешить себя, что он стал одним из

главных игроков на мировой сцене. Вальтер Ульбрихт не имел такой компенсации. Он

не мог остановить бегство сограждан, особенно молодых и образованных.

Бегство из ГДР принимало пугающие масштабы. В феврале 1960 года убежало около

десяти тысяч человек, а в мае вдвое больше. Ульбрихт жаловался, что Федеративной

Республике помогают Соединенные Штаты и западноевропейские страны, поэтому

западные немцы восстановили свои города, платят рабочим высокую зарплату и

сокращают рабочий день. Учителя и врачи получают на Западе вдвое больше. И

промышленное производство в ФРГ растет более быстрыми темпами. Ульбрихт

втолковывал Хрущеву:

— Мы понимаем, что наши просьбы требуют больших жертв от вас, но вы понимаете,

что нашей экономике необходимо помочь.

Хрущев не мог бесконечно отмахиваться от просьб и требований ГДР. Его

собственная репутация тоже зависела от ситуации в Восточной Германии. Поэтому он

удовлетворял просьбы Ульбрихта, говорил:

— Ваши заботы — это и наши заботы.

Когда Хрущев осознал, в каком бедственном положении находится ГДР, он сказал

Ульбрихту:

— Мы и не подозревали, что ГДР так экономически уязвима.

Он принял решение оказать масштабную помощь, чтобы ГДР победила в соревновании с

ФРГ. Тем не менее он призвал немецких товарищей тоже работать активно, учиться

стоять на двух ногах, а не во всем полагаться на Москву. Он отказался дать

Ульбрихту золото, чтобы он расплатился с долгами Западу:

— Вы просите шестьдесят восемь тонн золота. Это неприемлемо. Не должно быть

ситуации, когда вы покупаете товары, а мы за них платим. У нас не так много

золота, мы должны держать его на случай крайней необходимости.

Ульбрихту нужно было заставить Хрущева сделать то, чего советский лидер в общем

не хотел, — согласиться на стену. Поле маневра для Хрущева между позицией Запада

и требованием Ульбрихта перекрыть границу с Западным Берлином сужалось.

В сентябре 1960 года Ульбрихт начал действовать.

Власти ГДР потребовали от западных дипломатов, аккредитованных в Бонне, получать

разрешение на посещение Восточной Германии и Восточного Берлина. Проверить

серьезность намерений решил американский посол в Бонне Уолтер Даулинг. 21

сентября он прилетел в Западный Берлин, 22 сентября попытался въехать в

Восточный Берлин.

Его остановил пограничник:

— Дипломаты, аккредитованные в Бонне, не могут въезжать в демократический сектор

Берлина. Вам придется развернуться и ехать назад.

Посол настаивал, поскольку одновременно он был главой американской миссии в

Берлине. Пограничник потребовал предъявить документы, хотя посол находился в

лимузине с дипломатическими номерами и флажком. Посол показал свою

дипломатическую карточку, тем самым признав право пограничников ГДР требовать

документы от представителей стран-победительниц. Американца в конце концов

пропустили. Он покатался по Восточному Берлину и вернулся назад.

Для Москвы инициатива Ульбрихта оказалась малоприятным сюрпризом. Посла ГДР

пригласили в Министерство иностранных дел и попросили все рассказать. Советские

дипломаты отметили, что их не просят предъявить документы, когда из Восточного

Берлина они переезжают в Западный.

Никита Сергеевич пытался одновременно играть на нескольких досках — хотел и

проблему Западного Берлина решить, и добиться торжества социализма над

капитализмом на немецкой земле, и улучшить отношения с Западом. Ульбрихт же

считал, что победа социализма возможна только при условии полного закрытия

западноберлинского вопроса. Ульбрихт делал все, чтобы обратить Хрущева в свою

веру.