2.3. Основание критической диспозиции

Но что выступает точкой опоры, позволяющей непре­рывно опровергать официально признанный порядок как в форме схоластической классификации, так и в форме присутствия государства в социологическом описании/ объяснении? Этот вопрос требует отдельного рассмотре­ния. В самом деле, наряду с критикой схоластизма, в работах самого Бурдье присутствуют такие схемы и при­емы «высокой» философской традиции, как картезиан­ское сомнение, кассиреровское различение субстанции/ отношений, хайдеггеровская открытость бытия, марксо-ва борьба классов и диалектика производительных сил/ производственных отношений, ницшеанская воля к вла­сти и перспективизм истины, гуссерлевский допредика-тивный опыт, витгенштейнианское семейное сходство, остиновский перформативный акт, дьювианское мышле­ние как практика — встроенные путем непрямого пере-

[341]

носа в социологическое описание/объяснение. Некото­рые из них Бурдье указывает открыто, о происхожде­нии иных умалчивает⁵²; используя при этом те и другие в двойном назначении: как в качестве традиционного средства легитимации теоретических построений, так и в качестве противовеса обыденной и официальной оче­видности. В том же двойном назначении в его работах встречаются отсылки и к ряду «основателей» социоло­гии и лингвистики: Веберу, Дюркгейму, Моссу, Соссю-ру, Бенвенисту. (Отдельного исследования потребовал бы анализ следов художественной литературы в социо­логических работах Бурдье, в частности, традиционных для интеллектуальной среды Франции отсылок к Прус­ту, привычных для социальной мысли обращений к Баль­заку⁵³, а также более своеобразных источников социо­логического вдохновения, таких как тексты Лотреамо-на или Джойса⁵⁴.)

И вместе с тем раскрытие метода и стратегии школы только через рафинированные образовательной логикой схемы Маркса или Вебера, Башляра или Остина, Гуссер­ля или Хайдеггера всегда будет обнаруживать в себе чер­ты произвола и неокончательности, навеянных иллюзи­ей «высоких имен»: свести смысл критической социоло­гии лишь к продолжению «высокой» традиции значило бы отрицать ее специфику. Для нее существует иная, «ниж­няя» точка опоры, не сводимая ни к текстам предшествен­ников, ни к систематически построенной профессиональ­ной практике. Не имея возможности подробно развернуть здесь линию анализа и аргументов, мы можем обозначить ее лишь пунктиром. Но даже это оказывается чрезвычай­но трудно сделать, поскольку «низовой» ресурс весьма полно переопределен в логике имманентного метода и в практике членов школы как агентов узкого производства: в качестве научного продукта критическая социология никак не может быть «народной» (в противовес «высо­кой») и вовсе не предполагает абсолютизации неофици­альной точки зрения⁵⁵. Тем не менее нижняя точка зре­ния каждый раз включается в конструкцию описания/

[342]

объяснения, тем самым лишая «высокую» официальную перспективу роли абсолютной шкалы. Соотносительное мышление, в высокой перспективе отсылающее к струк­турализму Леви-Строса, в нижней оказывается схемой обновления снизу, привносимого критической социоло­гией. Чтобы быть кратким, критическая социология в качестве «низового» источника имеет либо еще не тема-тизированный социологическим описанием/объяснени­ем опыт, либо здравый смысл, свойственный позициям доминируемых, который «сопротивляется» навязываемой им очевидности господства.

Новое прочтение социологической «классики» и в целом, обновление социологической схематики здесь во многом обязано обращению к социальному «низу» и преж­де всего введению такой модели описания/объяснения, в которой смысловые различия утрачивают статус отдель­ной реальности и «снижаются» до отношений силы, т. е. до объективной структуры поля. Систематическое исполь­зование этого приема школой Бурдье дает повод к обви­нениям в редукционизме [55; 75], однако его действие намного глубже, чем простое сведение смысла к силе. В этом разочаровывающем и, вместе с тем, обновляю­щем снижении обнаруживается сходство со схемой пись­ма Ф. Рабле, проанализированной М. М. Бахтиным [4]. Отношения силы производительны, подобно телесному низу, но обращаться к ним, как и к телесному низу — значит противоречить высокой культуре, позволять себе излишнюю вольность. Говоря об интересе ученого в не­заинтересованности, изучая политическое или экономи­ческое происхождение экспертных суждений, вскрывая источники легитимности медиатических философов, рас­сматривая верования как продукт и средство политиче­ского обмена, критическая социология поступает имен­но так. Она указывает на производительный характер силы, но не останавливается на простой констатации: она заставляет убедиться в факте зависимости точки зрения или суждения от занимаемой позиции и, таким образом, во многом отменяет значимость отдельно взятых смыс-

[343]

ловых различий. Так, показывая, что за нюансированной системой школьных характеристик во Франции стоит обыденный здравый смысл и усвоенное социальное нера­венство, П. Бурдье и М. де Сен-Мартен развенчивают «вы­сокий» смысл официальной оценки [59]. Подобное, одно­временно разочаровывающее и обновляющее, снижение присутствует в большинстве работ, объектом которых вы­ступает «высокая» культура (в настоящей книге см., напр., Пэнто, 2.1.)⁵⁶.

В наиболее явном виде противопоставление верхнего/ нижнего в самой социологии реализовано в оппозиции ремесленного и даже «варварского» отношения к интел­лектуальной продукции/схоластическому и фетишист­скому употреблению ее результатов [27, с. 49—51 ]⁵⁷. Хай-деггерова формула в практике школы переворачивается: схоластизации обыденного рассудка противостоит опера-ционализация продуктов рафинированной рассудочности. Таким образом, новаторский ресурс имманентного мето­да, подобно ресурсу раблезианского письма, состоит в соединении элементов философских и социологических категориальных систем с «низовыми» основаниями соци­ологического взгляда, в т. ч. со взглядом на социальный мир с позиции доминируемых. Следует заметить, что по­следний имеет основания и в биографии самого Бурдье, который поднялся на вершину академической карьеры, будучи выходцем из семьи провинциального чиновника почтовой службы [69; 78, р. 23]. Но, как и Рабле, Бурдье не просто «смотрит снизу»; он придает смысл «высоко­му» через неотложные задачи практики и, тем самым, сме­щает границы самой классификации высокого/низкого, нарушая ее непротиворечивость. Социальным подтверж­дением может служить тот факт, что метод критической социологии не усвоен традиционной (теоретической и официальной) историей социологии с той же легкостью, как теории Турена, Лумана или Хабермаса, ведь ее век­тор направлен против и вне официальных и «ученых» типологий, обоснованных оппозициями разума/тела, социального/биологического, истины/лжи, субъекта/

[344]

объекта и ряда подобных. Отсюда же проистекают упре­ки в нелогичности, незавершенности, противоречивости критической социологии⁵⁸. Конечно, критическая социо­логия не утверждает «спонтанную социологию» обыден­ного восприятия, которую Бурдье критикует так же, как самодовлеющую ученость. Речь идет о социологии, ко­торая вскрывает привычно скрываемые условия господ­ства и механику очевидности, т. е. о социологии, которая основана, в противоположность взгляду извне и сверху, на взгляде снизу и изнутри — уже не столько в познава­тельном, сколько в социальном смысле.