4.3. Институционализация новой морали

Наконец, разрыв с социально предустановленными опре­делениями старости затрудняется в особенности тем, что эти новые дискурсы, сопровождающие появление совре-

[135]

менных форм обеспечения содержания пожилых людей, соответствуют социальному запросу. Этот запрос выра­жается наиболее явным и наиболее общим образом в рас­пространении новой морали, регулирующей отношения между поколениями.

Действительно, дискурс о «третьем возрасте» (и a for­tiori о «четвертом») является дискурсом делегирования. Геронтологи — уполномоченные специалисты по старо­сти, выдвигая новые формы потребления и практик для пожилых лиц, способствуют тем самым появлению но­вой житейской морали, т. е. новому социальному опреде­лению того, какими должны быть взаимоотношения меж­ду поколениями внутри семейной группы. Дискурсы о «третьем возрасте» легитимируют применение этих но­вых форм управления старостью в качестве нормы, при­чем официального характера, который ему сообщает по­литическое признание.

Однако если трансформация установок на коллек­тивное обеспечение старости завершилась успешно, как об этом свидетельствует развитие этих новых институ­ций и, главное, быстрое распространение дискурса о «тре­тьем возрасте», то это произошло потому, что сами эти установки ей были предпосланы, хотя бы отчасти. Стари­ки — вкладчики своих сбережений, и в частности, те, что принадлежали к средним классам, в немалой степени рас­считывали на детей. Родители копили деньги «для своих детей», а взамен ожидали, что те поведут себя как «хоро­шие дети», т. е. не будут щадить себя ради обеспечения своих престарелых родителей. Делегирование специали­зированным институциям заботы по уходу за пенсионе­рами и легитимация того факта, что пожилые родители больше не делают сбережений, а напротив, расходуют свои пенсии на досуг и отдых, оборачивается тем, что экономится также значительная часть усилий по поддер­жанию связей и привязанностей, которые возлагались ранее на детей.

Поскольку отношения с поколениями пожилых людей всегда, хотя и в разной степени, задевают семей-

[136]

ную мораль, а значит, затрагивают и честь членов семьи, недостаточно превратить приюты в «более гостепри­имные» для того, чтобы они стали ipso facto морально и эмоционально более приемлемым решением. Чтобы от­каз от традиционных семейных решений не оказался при­равненным к простому и прямому отказу со стороны се­мьи («они отделались от заботы о стариках») или, еще хуже, к чему-то вроде деклассирования («они ее пристро­или в приют как неимущую»), необходимо, чтобы устрой­ство пожилых людей не могло быть уподоблено помеще­нию в приют. Снижение моральных и эмоциональных затрат может тем самым перейти в увеличение эконо­мических вложений в новые формы обеспечения содер­жания: делегирование поддержки пожилых родителей специализированным агентам возможно всегда лишь экономически высокой ценой трансформаций приюта в «резиденцию», в «дом здоровья и медицинского исцеле­ния» и т. д.

Однако разнообразие и качество предложения от­носительно коллективного обеспечения содержа­ния недостаточно само по себе для того, чтобы начался процесс освобождения от чувства вины. На самом деле недостаточно поместить пожилых родителей в «роскошные приюты», чтобы скрыть все еще слишком явный интерес детей к тому, что­бы сбыть родителей с рук. А чтобы обращение к подобным институциям не казалось самим инди­видам прямым и простым выражением интересов более молодых поколений, нужно, чтобы оно было рекомендовано внешними для семьи агентами, обладающими властью от имени нового определе­ния верно понятого интереса «пожилых людей». Таким образом, если «решение» о помещении в заведение родителя принимается семьей офици­ально, то редко это бывает без «совета» одного из тех официальных служителей доброго семейного порядка. Ими, в зависимости от социальных клас­сов, являются священник, сотрудник учреждения

[137]

социального обеспечения или врач; последний помогает устройству пожилого лица не только своим «диагнозом», но и своими связями. Заста­вив через посредство агентов вне подозрения определить заново то, что является интересом «пожилых людей» (иметь хороший «уход» со сто­роны «специализированного и компетентного» персонала), индивиды могут принимать решения, соответствующие их собственным интересам, де­лая вид, что они подчиняются только интересам своих родителей. При этом они не нарушают мо­рали и могут извлекать выгоду, связанную с этим соответствием.

Таким образом, последняя, возможно, «услуга», которую должны оказать пожилые родители своим детям, состоит в том, чтобы не «создавать чувства вины» у детей. Новые формы обеспечения старости управляют не только «ста­риками», но также чувством вины, вызванным «психоло­гическими» затратами при отказе от постаревших роди­телей. «Не быть в тягость» — таково вкратце содержа­ние этой морали самоотречения, которую распространяет большинство учебников по «умению стариться» и жур­налов для пожилых, число которых умножалось одновре­менно с институциями «третьего возраста».

Разумеется, «политика старости» представляет собой наиболее завершенный пример одной из функций, кото­рую берет на себя политическое управление социальны­ми отношениями. Эта функция заключается в том, чтобы сгладить антагонизмы между поколениями или более или менее сформировавшимися социальными группами и най­ти «решение» («согласование»), облеченное в юридиче­скую форму (коллективное соглашение), а также в фор­му финансовую (субсидии) или политическую (официаль­ное признание).

Само введение понятия «третий возраст» и, более общо, установление понятия «старости» как категорий политического действия говорит о том, что эти «согласо­вания» предполагают нечто вроде предварительного со-

[138]

глашения о необходимости этих «согласований», кото­рые обеспечиваются непосредственно политическими усилиями.

Одним из условий возможности таких согласований, помимо прочего, оказывается появление понятий, «сфор­мированных вчерне», как Дюркгейм определял «предпо-нятия». Эти «невнятные» понятия являются показателем и одновременно одним из способов согласования и соци­альной интеграции, которые характеризуют отчасти по­литическую деятельность. Такие понятия, как «семья», «старость», «занятость» и т. д., настолько неопределен­ны и расплывчаты, что они поощряют всевозможные пе­регруппировки, устраняя различия смыслов, которые им придавались.

Воздействие этих «социальных» политик, которые практически не соизмеримы в исчисляемых показателях, даже если они дают повод, как это бывает во время вы­боров, к «войне цифр», могло бы состоять в том, чтобы поощрять согласования, как правило, двусмысленные. Это могло бы сообщить некую «социальную устойчи­вость» тем выражениям, полисемия которых уже спо­собствовала усилению сплетения всех смыслов, которые им приданы.

Например, невозможно было бы понять полити­ческое значение, которое сегодня имеет такое вы­ражение, как «неполный рабочий день», если бы не было известно, что оно составляет одну из тех стандартных формул, которые доступны понима­нию всех, хотя далеко не все придают этому выра­жению одинаковый смысл. Неполная занятость одновременно является «способом управления рабочей силой», исключительно благоприятным для патроната (поскольку она связана с неуверен­ностью в сохранении рабочего места, отсутстви­ем продвижения, неустойчивостью зарплаты и т. д.), а также «мерой семейной политики», кото­рая позволяет «совмещать» профессиональную и домашнюю жизнь женщин. Наконец, неполная

[139]

занятость встречает как у некоторых категории женщин (см. Maruani, 1985), так и у «молодежи» (см. Pialoux, 1979 и Mauger, Fosse-Poliak, 1985) социально установившиеся ожидания. Неполная занятость, по крайней мере, по мнению специали­стов, также становится решением проблем все возрастающего бремени по содержанию все более многочисленных пожилых людей (см. Guillemard, 1986 и Gaullier, 1988).