2.2. Социальная проблема и формы солидарности

Мы видим, что старость в качестве социальной пробле­мы не является механическим следствием роста числа «пожилых людей», как пытается внушить двойственное понятие «демографического старения», часто использу­емое демографами, и пример которого можно видеть в следующем суждении: «Для всего населения на данный момент времени, — пишет Альфред Сови, — действи­тельно следующее распределение: Н = М + В + С, где Н представляет собой все население, М — численность мо­лодежи, В — численность взрослых, С — численность стариков. Последние три группы позволяют вычислить три показателя старения: а) отношение С/Н — числен­ности стариков к численности всего населения; в) отно­шение С/М — численности стариков к численности мо­лодежи; с) отношение С/В— численности стариков к численности взрослых» (Sauvy, 1963, р. 371).

Перед лицом подобных абстракций социолог прихо­дит к необходимости осуществить двойное действие, со­стоящее в разрыве с социально признанными определе­ниями изучаемого явления, которые в качестве таковых являются слишком общими и/или историческими. Пер­вое действие заключается в том, чтобы обращать внима­ние на различия между социальными группами с точки зрения своего объекта (в случае смертности, возраста выхода на пенсию, изменения зарплаты на протяжении всего жизненного цикла и т. д.). Второе нацелено на то, чтобы поместить эти различия в более общие социальные единства, которые можно назвать «контекстом», где раз­вертываются наблюдаемые явления. Таким образом, про­никнуть в изменения способов введения в оборот старо­сти можно, как видится, не столько на примере приюта для стариков, сколько отталкиваясь от трансформации силовых отношений между поколениями в семье, кото­рые сами вытекают из внешних для семейной жизни фак-

[107]

торов. Вот почему социологическое изучение старости приводит к тому, чтобы в расчет брались факторы, кото­рые изменяют то, что Эмиль Дюркгейм называл «видами солидарности», т. е. «природу связей, объединяющих ин­дивидов» в данной группе (Дюркгейм, 1996).

Если «старость» рабочего класса действительно была учреждена с самого начала в качестве «социальной про­блемы», как об этом свидетельствуют многочисленные и длительные парламентские дебаты по вопросу о «пен­сиях рабочих и крестьян» в течение всей второй полови­ны XIX века, то семейное обеспечение старости членами других социальных классов возникло в том же качестве гораздо позже и в других условиях. В последнем случае речь уже не идет о прямом воздействии перемен в способе экономического производства, но, более общо, о следстви­ях изменения способа воспроизводства социальной струк­туры, которое, по всей видимости, затронуло главным об­разом отношения между поколениями в этих классах.

Экономические трансформации и эволюция семейных структур: придуманная старость

Все наблюдатели того времени отмечают то, что Макс Вебер назвал «распадом домашней общины», который, по его мнению, обязательно сопровождает развитие капита­листической экономики (Weber, 1971, р. 399-405). Его аргументация такова. Введение денег способствовало возможности рассчитывать вклад, который каждый из членов вносил в жизнь группы, и позволило некоторым из них, начиная с некоего порога, свободно удовле­творять свои индивидуальные потребности. Конечно, как замечает сам Макс Вебер, этот параллелизм не соверше­нен, но с той поры, как экономическая деятельность ори­ентируется на выгоду, она становится особой «професси­ей», которая в отличие от способов производства, назы-

[108]

ваемых автором «коммунистическими», осуществляется в рамках «предприятия». Он устанавливает, на его взгляд, решающее отличие («юридическое» и «поддающееся уче­ту») между «домом» и «хозяйством», «домашним хозяй­ством» и «мастерской» и т. д.

Это отделение сопровождается распадом ценнос­тей солидарности и обмена, которые регламенти­ровали отношения между родственниками: дея­тельность членов группы, глубоко дифференциро­ванная, в частности, по полу, вплоть до ее ритуального оформления, индивидуализируется и направлена отныне на определение и фиксацию социального статуса каждого.

В традиционной (главным образом сельской) экономике принцип распределения функций каж­дого из членов домашней группы, выступающего одновременно единицей производства и единицей потребления, покоится на неделимости имуще­ства. Как многократно показывали антропологи, эта неделимость соотносится с вытеснением из сознания расчетов, которое этим способом при­своения и распоряжения имуществом поощряет­ся (и которое в то же время позволяет его сохра­нять). Разумеется, и в экономике такого типа, «труд» социально определен (он оказывается пред­метом распределения, дифференциации и т. д.), но остается таковым в соответствии со всей систе­мой общинных ценностей (главным образом, свя­занных с удовлетворением нужд и безопасности группы), а не с денежным обменом и всем тем, что с ним связано («изолированный» работник, «сво­бодный» рынок и т. д.). Труд еще не осмысливает­ся и не воспринимается в отрыве от других соци­альных функций.

Когда с развитием наемного труда и введени­ем определения труда как продуктивной и рента­бельной деятельности, взаимозависимость членов семейной группы все более приходит в расстрой-

[109]

ство, образуется новое видение «деятельности»: та, которая вознаграждается и оценивается, на­зывается «трудом», а та, которая им не является, обесценивается вплоть до ее непризнания в каче­стве таковой («бездеятельность»). Восприятие «старости» как «бремени», которое необходимо нести, и как расходов для семейной группы оказы­вается тем сильнее в среде рабочего класса, чем скуднее средства, которыми располагают семьи. Многие исследователи в свое время описали нищенские условия рабочей старости. К концу XIX века более половины населения в возрасте 65 лет и старше не получало ни пенсии, ни зарплаты, опека большинства из них исходила от детей или благотворительных институций. Можно вспом­нить в этой связи, что более 40% приютов было построено вXIXвеке, против26,5% —до 1800г., 23,3% в период между 1900 и 1944 г. и 9,3% —во время 1945-1970 г.; большинство из них было создано и профинансировано частными фондами, которые нередко субсидировались семьями про­мышленников и банкиров.

Действительно, переход от способа наследования, в соот­ветствии с которым отношения между поколениями кон­тролировались непосредственно родителями, к способу, когда доступ к позициям и благам обеспечивается все бо­лее посредством дипломов и конкурсов, способствовал тому, что изменились ставки в отношениях между детьми и родителями и способы определения содержания и ин­тенсивности их обменов, короче говоря, их взаимных обя­занностей. Более того, некоторые сферы деятельности, традиционно остававшиеся прерогативой семьи и способ­ствовавшие ее существованию как группы, оказались по­степенно переданы институциями и специализированно­му персоналу. Так, воспитание детей доверено с самых малых лет школе; доступ молодых на рынок труда обеспе­чивается все больше и больше путем конкурсов или че-Рез агентства по трудоустройству; ссуды молодым семьям

[110]

могут предоставляться финансовыми институциями; на­конец, материальная поддержка старости отныне обеспе­чивается пенсионными кассами и специализированными учреждениями и т. д. Подобная переадресация в разных социальных классах способствует ограничению (в различ­ной мере) той власти, которую родители осуществляли ранее в отношении своих детей (Lenoir, 1985, р. 69—88). В определенной мере основы единства и структуры семейной группы оказываются, таким образом, пошатну­вшимися, а то, что позволяло осуществлять обмены и пе­реговоры на личностном уровне, отныне все чаще и чаще перекладывается на институции, действующие в их соб­ственной логике.

С этой точки зрения крестьянская семья представ­ляет типичный случай солидарности, которую она обеспечивает между поколениями и результатом которой она является: она покоится на наслед­ственном имуществе, выступающем одновремен­но средством производства, средством существо­вания и символом социального положения потом­ков. Кризис наследования в крестьянской среде особенно явственно позволяет обнаружить транс­формацию силовых отношений между поколения­ми в семье (Champagne, 1979). Разумеется, более чем в других социальных категориях, в частности наемных работников, где вступление детей на ры­нок труда не принуждает родителей к выходу на пенсию, старость среди крестьян «приходит от» детей, которым для того, чтобы самим стать глава­ми хозяйств, необходимо добиться хотя бы час­тичного отстранения родителей отдел. В отноше­нии наследования положение младших произво­дителей в семье, похоже, оказывается в рамках альтернативы и покоится на очень шатком равно­весии: или родителям удается сохранить свою власть над детьми и держать их как можно дольше в положении «семейных помощников», или дети ради более раннего получения наследства должны

[111]

добиваться от родителей преждевременного от­каза от управления наследственным имуществом. Возраст, в котором в крестьянской среде дети на­следуют родителям, зависит от состояния сило­вых отношений между поколениями, которые сами зависят от возможности детей «выйти» из семей­ного предприятия, т. е. заняться ремеслом и устро­иться жить в ином месте. Так, всеобщий доступ крестьянских сыновей к первому циклу среднего образования изменил властные отношения внутри крестьянской семейной группы, внеся перемены в разделение труда по обучению между семьей и институтом школы: он обеспечил сравнение с деть­ми из других социальных классов и, главное, наде­лил молодые поколения школьным капиталом.

Единственно возможным для сыновей кресть­ян остается только будущее крестьянина или — если они покидают землю — подсобного рабочего. Стать крестьянином — значит согласиться остать­ся в качестве семейного помощника, а это предпо­лагает ожидание, которое отныне воспринимается как исключительно долгое. Тем более, что в ре­зультате развития местной промышленности и изменения установок в отношении городских про­фессий дети могут попытаться стать рабочими или служащими, т. е. «работниками по найму» со все­ми относительными преимуществами (ранней ма­териальной независимостью, еженедельными вы­ходными, фиксированным временем труда), какие подобная ситуация предполагает по сравнению с порабощающими «обязанностями» крестьянство-вания. С этих пор отсрочка с наследством переста­ет быть привычным делом, и в результате дети об­ретают возможность вести переговоры об услови­ях возможной передачи им семейного хозяйства, прибегая при этом к своеобразному «шантажу отъез­дом» с целью снижения возраста, в котором родите­ли оказываются вынуждены удалиться от дел.

[112]

Итак, социальная проблема, как всякая социологическая проблематика, является продуктом конструирования, исходящего из различных принципов. Социальная пробле­ма есть не только результат плохого функционирования общества (к такой мысли может привести чрезмерное порой употребление таких терминов, как «дисфункция», «патология», «отклонение», «дезорганизация» и т. д.): она предполагает настоящую «социальную работу» (в дюргей-мовском смысле), два главных этапа которой заключают­ся в признании и легитимации «проблемы» как таковой. С одной стороны, ее «признание» — сделать очевидной особую ситуацию, превратить ее, как говорят, в «достой­ную внимания» — предполагает действие социально за­интересованных групп по производству новой категории восприятия социального мира с тем, чтобы на него воз­действовать (Goffman, 1975). С другой стороны, ее «ле­гитимация» не выводится непременно из просто публич­ного признания проблемы, но предполагает особую дея­тельность по ее продвижению для внедрения ее в поле актуальных «социальных» забот. Одним словом, к объек­тивным трансформациям, без которых проблема не была бы поставлена, прибавляется специфическая работа по публичному формулированию, т. е. деятельность по мо­билизации; социальные условия этой мобилизации и ее успеха составляют другой аспект социологического ана­лиза социальных проблем.