Дедовщина

Дедовщина — это единственный принцип самостоятель­ной иерархизации, который военнослужащие могут про­тивопоставить собственно военным принципам классифи­кации. Из-за невозможности что-нибудь сделать с теку­щим временем, реализуя какой-нибудь проект, самые обездоленные из них не находят другого выхода, кроме как заставить других признать ценность времени прове­денного в армии как такового: если время идет, и с течени­ем времени ты по-прежнему остаешься ничем, можно уте­шать себя, полагая что это время не прошло напрасно.

На приближение единственного важного события — демобилизации — невозможно повлиять, однако извест­но, что оно приближается: считаются дни, служащие де­лятся на разные группы в зависимости от срока службы (в двух словах, «молодые» противопоставляются «стари­кам»), вырезается из дерева и украшается «кегля», осо­бая персональная эмблема, работа над которой продол­жается изо дня в день. «Старик» — это тот, кто не в си­лах что-нибудь сделать со временем, над которым у него ^Нет никакой власти, пытается придать смысл этому вре­мени, ставя себе в заслугу тот факт, что он его пережил. Несомненно, что такая вера в позитивную ценность вре-

[74]

мени возможна лишь в том случае, когда она носит кол­лективный и более или менее институционализированный характер. «Старики» признаются «молодыми» (которые, в свою очередь, станут «стариками»), перед которыми они могут без риска встретить отпор демонстрировать соб­ственную отвагу и раскованность: существуют негласные правила дедовщины (например, освобождение «стариков» от некоторых видов работы, выполняемых «молодыми»), которые и придают им эту уверенность тона и браваду.

Дедовщина являет собой негласное прославление института армии: время, проведенное на службе, являет­ся не таким уж бессмысленным, так как позволяет в ито­ге дифференциировать военнослужащих, противопостав­ляя «салаг» и мальчишек «старикам» и мужчинам. Дедов­щина — это доказательство того, что нечто произошло за время службы, которое часто называют потерей времени: достаточно его пережить, чтобы приобрести это неопре­делимое качество. Единственное условие — положиться на время, подчиняясь так или иначе принуждению, кото­рое бессмысленно надеяться держать под контролем.

Заключение: включенное наблюдение и отношение к объекту

Положение, что социолог принадлежит к социальному миру, не означает релятивистского утверждения, состо­ящего в отрицании объективности социологического зна­ния. Оно подразумевает учет тех связей, которые он под­держивает со своим объектом, и рассмотрение этих свя­зей в качестве социального отношения, позволяющего выявить некоторые параметры исследуемого объекта. Поскольку социолог сам определен через характеристи­ки его профессионального положения, его социальной

[75]

траектории, и поскольку он более или менее приближен _к своему объекту, то из этого вытекает, что всякий ана­лиз объекта содержит в себе возможность самоанализа, который похож скорее не на самонаблюдение, а на дока­зательный анализ социальных препятствий социологиче­скому знанию.

Многократный опыт убеждает, что степень участия социолога в описываемом универсуме существенно варь­ирует внутри группы ситуаций, объединяемых под руб­рикой «включенное наблюдение»: существует принципи­альная разница между интеллектуалом, погруженным в такую чуждую для него ситуацию, как армейская, и ин­теллектуалом, включенным в очевидности близкого ему мира (Bourdieu, 1984a). Каждой ситуации присущи соб­ственные трудности. Безусловно, трудно взять в качестве объекта универсум, в который ты включен и с которым связан видимыми и невидимыми связями. В подобном случае стремление познать может быть реализовано лишь при условии осознания всей совокупности тенденций и искушений, которые симулируют знание и ему мешают. Здесь, в частности, можно упомянуть о ловушках озлоб­ления, которые обычно подстерегают исключенного (по­терпевшего провал или не оправдавшего надежд), а так­же о ловушках услужливой проницательности, этой тон­кой формы самозащиты с помощью критики, которой пользуются члены группы, чтобы определить и расстро­ить объективирующий взгляд возможных аутсайдеров. Объективация универсума, к которому ты принадлежишь, требует совершенно иного отношения к полемике, цель которой — «сведение счетов». Если и можно говорить о «включенной объективизации», то потому, что социоло­гический анализ предстает здесь как самообъективация, полученная благодаря работе над собой. Предоставляя социологу средства самоконтроля, социология интеллектуалов выполняет на свой манер фундаментальное требование объективного знания: ни спонтанным представ­лениям, ни рационализму социолога не представляется некоего исключительного статуса.

[76]

В любом случае изучение универсума, отличного от собственного, требует от социолога анализа его отноше­ния к объекту. Чтобы избежать различных форм этно­центризма, он должен поставить под вопрос свои соб­ственные спонтанные категории восприятия, помещая их в пространство эквивалентных категорий. Например, изу­чение вкусов, свойственных народным классам, переста­ет быть более или менее замаскированным разоблачени­ем «дурного вкуса» с того момента, когда социолог начи­нает придерживаться принципа понятности, лишенного всех возможных предрассудков. Тогда изучение отноше­ния различных социальных групп к материальным усло­виям существования, измеряемое степенью, относитель­но которой эти группы могут дистанцироваться или, на­оборот, подчиняться «необходимости» (Bourdieu, 1979), позволяет разорвать с нормой «хорошего вкуса», сооб­щая смысл различиям, зафиксированным между группа­ми. Социолог далек от того, чтобы с высоты занятой по­зиции созерцать социальные группы, особенно «низшие»; он стремится описывать практики членов других групп и одновременно уяснять отношение, которое он поддержи­вает с ними. Начиная со сбора данных и кончая написа­нием текста, конструирование объекта несет на себе пе­чать этого двойного усилия.

[77]